Золотая дымка [1] Смутный золотистый свет , воздушная отельная перина… Опять - пробуждение, но, быть может, пробуждение еще не окончательное? Так бывает иногда; очнешься и видишь, скажем, будто сидишь в нарядном купе второго класса, вместе с неизвестной изящной четой, - а на самом деле это - пробуждение мнимое, это только следующий слой сна, словно поднимаешься со слоя на слой и все не можешь достигнуть поверхности, вынырнуть в явь. Очарованная мысль принимает, однако, новый слой сновидения за дверь в свободную действительность: веря в нее, покидаешь вокзал, попадаешь в давние фантазии, переходишь, не дыша, какую-то площадь перед вокзалом и почти ничего не видишь, потому что ночная темнота расплывается от дождя, твои очки затуманены и хочешь как можно скорее попасть в призрачную гостиницу напротив, чтобы умыться, переменить манжеты и тогда уже пойти бродить по каким-то огнистым улицам. Но что-то случается, мелочь, нелепый казус, - и то, что казалось действительностью теряет вдруг шум и вкус действительности; мысль обманулась, ты еще спишь; бессвязная дремота глушит сознание; и вдруг опять прояснение: смутная [2] золотистый свет золотая дымка и номер в гостинице, название которой [3] Видэо "Монтевидэо" - написал тебе на листке знакомый лавочник, [4] побывавший в столице тоскующий Берлинец. И все-таки, - кто ее знает, явь ли это. Окончательная явь, или только новый обманчивый [5] слой сон? Франц, еще лежа навзничь, близорукими, мучительно сощуренными глазами посмотрел на голубой, дымчатый потолок и потом в сторону - на сияющее туманное пятно, вне сомнений бывшее окном. И чтобы высвободиться из этой золотистой смутности, еще так напоминавшей сновидение, - он потянулся к ночному столику, нащупывая очки. И только прикоснувшись к ним, вернее, не к ним, а к [6] бумажке носовому платку, в который они были завернуты, Франц вспомнил ту мелочь, тот нелепый казус в нижнем слое сна… Войдя вчера в номер, осмотревшись, распахнув окно, за которым, однако, он увидел, вместо воображаемых огней, только темный двор и темное шумящее дерево, он содрал грязный, томивший шею воротник и, спеша, принялся мыть лицо. Очки он, как болван, положил рядом с тазом, на доску умывальника, с краю. Умывшись, он поднял таз, чтобы вылить его в ведро, и столкнул очки на пол. Одновременно он неловко шагнул в сторону, держа перед собой тяжелый, бушующий таз, и под каблуком зловеще хрустнуло. Восстановив все это в уме, Франц поморщился и простонал. Все праздничные огни Фридрихштрассе были растоптаны его башмаком. Что ж, надо отдать очки в починку; стекло, да и то треснувшее, осталось только в одной окружности. Он скорее на ощупь, перепроверил ущерб. Мысленно он уже вышел из дому и бродил в поисках нужного магазина. Сперва - магазин, потом важное, страшноватое посещение. И вспомнив, как мать настаивала, чтобы этот визит он сделал в первое же утро по приезде ("…это будет как раз такой день, когда делового человека можно застать…"), Франц вспомнил и то, что нынче - воскресенье. Он цокнул языком и замер. Затрудняла однако семейная бедность (не позволявшая иметь про запас дорогие предметы). Его охватило паническое чувство: без очков он все равно, что слепой, а нужно пуститься в опаснейший путь, через незнакомый город. Он вообразил хищные призраки автомобилей, которые вчера, на месте погрохатывая, теснились у вокзала, их дверцы хлопали, моторы работали, когда он, еще безопасно зрячий, но отуманенный сырой ночью, переходил площадь к гостинице. Так он и лег в постель после случившейся оплошности, не прогулявшись, не познакомившись с Берлином [7] столицей в самую пору его ночного, роскошного сверкания и роения. Взамен, в качестве жалкого самоутешения, в эту первую ночь он снова уступил своей уединенной привычке, от которой обещал себе отказаться перед отъездом. Но просидеть весь день в неприятном номере, среди смутных, враждебных предметов, без дел дожидаясь понедельника, когда какой-нибудь магазин с вывеской (для зрячих) в виде огромного синего пенсне наконец откроется, - [8] это такая перспектива была немыслима. Франц откинул перину и босиком, осторожно прошлепал к окну. [9] День был Голубое, нежное, на диво солнечное утро поприветствовало его; [10] слева наползала бархатистая тень, и невозможно было понять, где кончается тень и где начинается расплывчато-оранжеватая листва дерева, заполнявшего двор. Большая часть двора была затянута соболиным бархатом, которым казалась простершаяся тень дерева, над нею он едва мог различить расплывчатые пятна красно-оранжевого цвета, выглядевшие подобно обильной листве. Гудящий город, ну и ну! Все было тихо-тихо, будто в осенней, погожей деревенской глуши. Казалось теперь, что в комнате душная шумиха: включавшая в себя глухой раздраженный гул человеческих мыслей, гром отодвигаемого стула, под которым давно прячется от близоруких глаз необходимый [11] ботинок носок, плеск воды, звон мелких монет, сдуру выпавших из кармана увертливого жилета; тяжелый, неохотный шорох чемодана, проехавшегося по полу в дальний угол, где уж не будет опасности опять об него споткнуться, а так же добавлялся фоновый шум - рокот и гул самой комнаты, как голос огромной морской раковины - и казалось так шумно в комнате именно по сравнению с той солнечной, поразительно чудесной тишиной, хранимой, как дорогое вино, в холодной глубине двора. Наконец Франц преодолел все кляксы и отмели тумана, высмотрел шляпу, шарахнулся от объятий кривляющегося зеркала, в которое чуть было не вошел, и шагнул к двери. Только его лицо так и осталось неодетым. Осторожно сойдя вниз, где поющий ангелочек полировала перила, он швейцару показал адрес на бесценной визитной карточке, и тот объяснил ему, в какой сесть автобус и где его ждать. Одно мгновение он колебался, искушаемый волшебной и величественной возможностью взять такси. И отклонил ее не только вследствие дороговизны, но и потому, что его потенциальный работодатель мог посчитать его мотом, прибудь он с такой помпой. Он вышел на улицу и сразу с головой погрузился в струящееся сияние. Очертаний не было; цвета не имели содержания; как снятое с вешалки легкое женское платье, город сиял, переливался, падал чудесными складками, но не держался ни на чем, а повисал, переливающийся, ослабевший, словно бесплотный, в голубом [12] сентябрьском осеннем воздухе. За ослепительно перламутровой пустыней площади, по которой изредка с криком, новым, столичным, промахивал автомобиль, млели розоватые [13] громады огромные строения, и вдруг солнечный зайчик, блеск стекла, мучительно вонзался в зрачок. Франц дошел до правдоподобного угла улицы, отыскал, щурясь и суетясь, красное пятно указателя автобусной остановки, неясный и зыбкий, как столб купальни, когда ныряешь под сваи, и сразу тяжелым, желтым миражем надвинулся автобус. Франц, наступив на чью-то мгновенно растаявшую, как и все прочие вещи вокруг него, ногу, схватился за поручень, и голос - очевидно кондукторский - гаркнул ему в ухо: "наверх!" Впервые ему приходилось карабкаться по эдакой кружащейся лесенке, - в родном городке ходили только несколько старых трамваев, - и, когда автобус рванул, он едва не потерял равновесия, увидел на мгновение асфальт, поднявшийся серебристой стеной, удержался за чье-то плечо и, следуя силе какого-то неумолимого поворота, - при котором, казалось, автобус весь накренился, - взмыл через последние ступеньки и оказался наверху. Он с размаху сел на скамейку и в беспомощном негодовании стал озираться. Он плыл высоко-высоко над городом. Внизу, по улице, как медузы, скользили люди, среди внезапно замершего автомобильного студня, - потом все это опять двигалось, и смутно-синие дома по одной стороне, солнечно-неясные - по другой текли мимо, как облака, незаметно переходящие в нежное небо. Такой представилась Францу столица, - призрачно-окрашенной, расплывчатой, насыщенной плывущими цветами, словно бескостной, ничуть не похожей на его грубую провинциальную мечту. На тот ли он сел автобус? Да, ответил, билетный кондуктор. Чистый воздух свистел в уши, райскими голосами перекликались гудки, внезапно пахнуло [14] прелой сухой листвой… и одна смутноватая ветка чуть не задела Франца. Погодя, он спросил у [15] кондуктора соседа, где ему вылезать; оказалось, что еще не скоро. Он принялся считать остановки, чтобы лишний раз не спрашивать, - и мучительно, но тщетно старался различить перекрестные улицы [16] по которым проезжал . Быстрота, воздушность, запах осени, головокружительная зеркальность того, что плыло мимо, - все сливалось в ощущение бесплотности, которое было так необыкновенно, что Франц нарочно дергал шеей, чтобы чувствовать твердую головку запонки, казавшуюся ему единственным доказательством его бытия. Наконец он доехал; замирая, сполз вниз по лесенке и осторожно вступил на тротуар. Кто-то в уплывающих небесах, - быть может незамеченный сосед - крикнул ему: "Направо! Первый поворот напра…", Франц вздрогнул в ответ и, дойдя до угла, повернул. Тишина, и безлюдность, и солнечная зыбкость… Он терялся, таял в этой смутности, а главное, никак не мог [17] найти различить номера на домах. Он вспотел и ослаб. Наконец, завидя туманного прохожего, он подошел к нему, спросил, где пятый номер. Прохожий стоял совсем близко, и так странно падала лиственная тень на его лицо, и так все было смутно, что Францу вдруг показалось, что человек-тот самый, от которого он вчера бежал. Почти наверное можно сказать, что это была лишь световая пятнистость, прихоть теней, - однако Францу стало так гадко, что он предпочел отвести глаза. "Прямо напротив, - видишь, где белая ограда", - бодро сказал человек и пошел своей дорогой. Франц не видел никакой ограды, но переправился через улицу, нашел калитку, нащупал кнопку звонка и нажал на нее. Калитка издала странный жужжащий звук. Франц подождал немного и позвонил опять. Калитка опять зажужжала. Никто не приходил открывать. За калиткой был зеленоватый туман сада, и в нем плавал дом, как неясное отражение в воде. Франц попробовал сам открыть калитку, но она заартачилась. Кусая губы, он позвонил снова и долго держал палец на кнопке. Такое же однообразное жужжание. Вдруг сообразив, в чем дело, он боком уперся в калитку, пока звонил, и она так сердито открылась, что он чуть не упал. Кто-то окликнул его: "Вам к кому?" Он повернулся на голос и [18] увидел рассмотрел женщину в светлом платье, стоявшую перед ним на гравистой тропе, ведущей к дому. – Моего мужа [19] Его еще нет дома, - неторопливо сказал голос, после небольшой паузы, когда Франц ответил. Он прищурился, [20] увидел белое лицо различил сверкание сережек и темные гладкие волосы. Она не была пугливой или склонной к причудливым фантазиям женщиной, но в его застенчивом рвении получше видеть, он подошел так близко, что в какой-то нелепый момент ей показалось, что этот порывистый самозванец собирается ухватить ее голову двумя руками. – Мне очень важно, - сказал Франц. - Я вот приехал… Я прихожусь ему родственником… Остановившись перед ней, он почему-то вытащил бумажник и стал рыться в нем, отыскивая пресловутую карточку. Дама на него пристально глядела, стараясь понять, где это она уже видела его. У него были прозрачно-красные от солнца уши и невинный лоб в мельчайших капельках пота у самых корней волос. Внезапно воспоминание, как фокусник, надело на это склоненное лицо очки и сразу опять их сняло. Дама усмехнулась. Одновременно Франц, найдя карточку, поднял голову. – Вот, - сказал он, - мне было велено сюда явиться. [21] Я думал, что так как сегодня воскресенье В воскресенье. - Она посмотрела на карточку и опять усмехнулась: - Ваш дядя [22] Мой муж поехал играть в теннис. Он вернется к обеду, а ведь мы уже встречались… - Bitte? [23] Виноват? - сказал Франц и напряг зрение. Позже, вспоминая эту встречу, марево сада, хрустящий гравий, солнечно-пестрое платье, он часто недоумевал - как это он сразу не узнал ее? В трех шагах он мог различить человеческие черты, по крайней мере, так же ясно как нормальный человеческий глаз сквозь марлевую вуаль. Несколько простодушно он говорил себе, что [24] он был беспомощно близорук, правда он ее раньше не видел без шляпы и вероятно не ожидал, что у нее такая голова - пробор посередке и сзади шиньон (единственное, кстати сказать, в чем Марта не следовала моде), - все же не так-то просто было объяснить, как это [25] он мог долго-долго дураком стоять перед ней и не понимать, к чему она клонит могло случится, что даже в этом смутном восприятии призрачных форм не сработали снова то же потрясение, та же магия, очаровавшие его накануне. Ему казалось потом, что в то утро он [26] попал окунулся в смутный и неповторимый мир, существовавший один короткий воскресный день, мир, где все было нежно и невесомо, лучисто и неустойчиво. В этом сне могло случиться все, что угодно: так что и впрямь оказывается, что Франц в то утро, в отельной постели, не проснулся действительно, а только перешел в новую полосу сна. Марта в бесплотном сиянии его близорукости нисколько не была похожа на вчерашнюю даму в поезде, которая сияла как картинка и позевывала, как тигрица. Зато мадоннообразное в ее облике, примеченное им вчера в полудремоте и снова утраченное, - теперь проявилось вполне, как будто и было ее сущностью, ее душой, которая теперь расцвела перед ним без примеси, без [27] оболочки. трещин на холсте или рамы. Он не мог бы в точности сказать, - нравится ли ему эта туманная дама: близорукость целомудренна. Но, кроме всего, она оказалась женой человека, от которого зависела вся его дальнейшая судьба; женой человека, из которого ему было сказано выжать все, что только возможно, - и тем самым она стала выше, отдаленнее, недоступнее, чем очаровательная незнакомка предыдущего дня, даром, что он познакомился с ней. Следуя за Мартой по дорожке к дому, он слегка размахивал руками и, второпях, мучась желанием поскорее расположить ее к себе, оправдывался в своей немощности, разбитые очки, закрытые магазины, говорил о том, какое это неожиданное, удивительное, небывалое и очень, очень приятное совпадение. Сбоку от крыльца на мураве стоял огромный пляжный полотняный зонт, и под ним - столик и несколько плетеных кресел. Марта села, Франц, улыбаясь и щурясь, сел рядом. Она решила, что ошеломила его совершенно видом небольшого, но очень дорогого сада, где, между прочим были, пять клумб с георгинами, три лиственницы, [28] было и персиковое деревцо, и серебристые елочки, и какая-то патентованная яблоня, и банан, уже завернутый в рогожку две плакучие ивы, и одна магнолия… То, что сад для Франца, пожалуй, не отличившего бы пляжный зонт от декоративного дерева, только зеленоватое марево, ей просто в голову не пришло, хотя она заметила, как беспомощно он близорук. Приятно принимать его так изящно в саду, auf engliche Weise [29] нем. - на английский манер , приятно поражать невиданным богатством, но особенно приятно будет показывать ему комнаты в особняке, миниатюры в гостиной, атласного дерева мебель в спальной, и выслушивать рокот его почтительного восхищения. И так как обыкновенно у нее бывали люди ее же круга, перед которыми ей давно наскучило щеголять, она была почти нежно благодарна этому провинциалу с накрахмаленным воротничком и в узких штанах за то, что он дает ей возможность освежить, возобновить ощущение гордости, которое она знала в первые месяцы замужества. – У вас такая тишина… - сказал Франц. - Я думал, что [30] город Берлин так шумен… – Да ведь мы живем почти за городом, - ответила она, и, чувствуя себя на семь лет моложе, добавила: - вон там, соседняя вилла принадлежит графу Брамсдорфу… Очень милый старик, часто у нас бывает. – Приятнейшая тишина, - сказал Франц, развивая тему и уже предчувствуя тупик. Она посмотрела на его [31] белую бледную с розовыми костяшками руку с замечательным длинным указательным пальцем, плашмя лежащую на столе. Худые пальцы слегка дрожали. - Я часто пытаюсь понять, - проговорила она, - кого узнаешь лучше - кого-нибудь с кем бываешь вместе в одной комнате по пять часов, или того с кем видишься по десять минут каждый день в течении месяца. - Bitte? - сказал Франц. – Мне кажется, - продолжала она, - все дело не в количестве времени, а в самом общении - обмен мнениями о жизни, о жилищных условиях. Скажите, кем вы все-таки приходитесь моему мужу? Двоюродным [32] Троюродным племянником, не правда ли? Вы будете служить, - это хорошо. Мальчики как вы должны много работать. У него дело огромное. Ну, вы, конечно, уже слыхали о его [33] магазине прославленном торговом центре, - возможно «торговый центр» слишком сильное выражение ведь там только мужские вещи, но зато - все, все, - галстуки, шляпы, спортивные принадлежности. Потом у него есть контора в другой части города, всякие банковские дела… – Трудно начать, - сказал Франц, барабаня пальцами. - Я боюсь… Но я знаю, ваш муж - прекрасный человек, добрейший человек… Моя мать боготворит его. В это время откуда-то, как изъявление симпатии, появился призрак собаки, оказавшейся при ближайшем рассмотрении желто-серой восточно-европейской овчаркой. Пес подошел, и, опустив голову, что-то положил к ногам Франца. Потом отошел аршина на три, уже в туман, и там остался, - выжидательно. – Это - Том, - сказала Марта. - Том получил приз на выставке. Не правда ли. Том? (Она обращалась к Тому только в присутствии гостей). Франц, из уважения к хозяйке, поднял с муравы то, что Том принес. Это оказалось мокрым деревянным шаром, сплошь испещренным осязаемыми следами зубов. Как только он поднял шар, - а поднял он его к самому лицу, - призрак собаки вынырнул из солнечного тумана, стал живым, теплым, дышащим и прыгнул, чуть не свалив его со стула. Он поспешно бросил шар; Том [34] собака исчез. Шар попал прямо в [35] астры георгины; но Франц этого, конечно, не увидел. – Чудное [36] собака животное, - сказал он, с отвращением вытирая мокрую руку о [37] колено под столом. ситцевый подлокотник кресла. Марта беспокойно смотрела в сторону: Том, в поисках шара, мял [38] астры цветочные грядки. Она захлопала. Франс тоже учтиво зааплодировал, спутав предостережение с одобрением. К счастью, в эту минуту быстро проехал мальчишка на велосипеде, и [39] собака Том, мгновенно забыв шар, стремглав бросился к ограде сада и промчался вдоль нее с неистовым лаем. Потом, сразу успокоившись, затрусил обратно и лег у ступени крыльца под холодным взглядом Марты, выпустив язык и поджав одну переднюю лапу, по-львиному. Франц, слушая, что Марта, в дрожащих, раздражительных тонах, к которым он уже привык, рассказывает ему о Тироле, чувствовал, что собака где-то поблизости, и с тревогой думал, что вот-вот она ему назад принесет склизкую гадость. С ностальгией он вспомнил принадлежавшего одной отвратительной старой даме, отвратительного старого мопса (родственника и злейшего врага любимца матери) которого при случае он несколько раз ухитрился сильно пнуть. – …Но знаете, почему-то, мне было душно, - говорила Марта, - ощущение окружения, [40] мне казалось, что эти горы вот-вот рухнут на гостиницу, среди ночи, прямо на нашу кровать, погребая меня, моего мужа, убивая всякого. Мы думали было поехать оттуда в Италию, да мне как-то расхотелось. Он совсем дурак, - наш Том. Собаки, играющие с мячом - всегда глупы. Вот пришел чужой, а [41] ему что чужой, что свой - все равно. для него он просто новый член семьи. Вы в нашей великой столице впервые, не правда ли? Нравится? Франц [42] потрогал указал на глаза изящно мизинцем: "Я совсем слепой, - сказал он, - пока не куплю новых очков, ничего не могу оценить… Все что я вижу - это лишь цвета, которые, все-таки, не очень интересны. А в общем - хорошо… И у вас так тихо… Под этим желтым деревом" Он почему-то вдруг - свойство ускользающей фантазии - подумал, что, вероятно, вот сейчас его мать возвращается с Фрау Камельспинер [43] Frau Kamelspinner; англ. Kamel - верблюд, spinner - пряха , женой таксидермиста [44] прим. - набивщик чучел , домой из церкви. Меж тем - вот чудо из чудес - он ведет трудный, но приятный разговор с туманной дамой в туманном сиянии. Это все очень опасно, каждое слово может оступиться. И Марта отметила его легкое заикание, боязливое хмыканье то и дело, эту прерывистость, замирание, неловкость. "Он ослеплен и смущен, он такой молоденький, - подумала она с презрением и нежностью. - Теплый, здоровый, молодой, податливый воск, из которого можно сделать все, что захочется". Ему следовало бы побриться, хотя бы перед приходом. И она сказала, - просто так, в виде пробы: – Если желаете служить в элегантном магазине, сударь, вы должны держаться бодрее, увереннее, и избавится от этой черноты на ваших мужественных скулах. Как она и полагала, Франц [45] не нашелся, что ответить, и только хмыкнул. окончательно растерялся. - Я стану очки, то есть достану элегантным [46] I shall get new spectables, I mean respectacles. , - воспротивился он, или это так прозвучал его волнующийся лепет. Она [47] увидела, что ему неприятно, позволила этому замешательству сбить его с толку окончательно, сказав себе, что это крайне для него полезно. Францу и впрямь стало на миг неприятно, но не совсем так, как думала Марта. Смутили его не её наставления, какая-то неожиданная живость и грубоватость появились в ее голосе, подобно горловому «hep! [48] англ. 1) (обыкн. hep, hep!) победный крик тех, кто подвергал гонениям евреев в XIX в. 2) счет при ходьбе строевым шагом », и как она, подавая пример, расправила плечи при словах "бодрее, увереннее"; все это не вязалось с ее бесплотным обликом, меж тем как ее прежние, скользящие слова ничуть его не коробили. Неприятность, впрочем, мгновенная: Марта сразу затуманилась опять, влилась в общую туманность и подытожила их изящную беседу. – А все-таки свежо [49] - сказала она. - По вечерам совсем даже холодно. Я люблю холод, но он меня не любит. … Здесь осень прохладнее, чем в родных ваших садах. Я люблю ароматные фрукты, но мне также нравится и хруст холодного дня. Это связано, наверное, с фактурой и температурой моей кожи, которая просто трепещет от морского ветерка или трескучего мороза. Но, увы, я должна расплачиваться за это. – У нас еще купаются, - заметил Франц. Он решил было рассказать о [50] родной знаменитой, прозрачной, поэтически-прекрасной реке протекающей через его родной город под изогнутыми мостами, а затем текущую среди кукурузных полей и виноградников, о том, как славно плавать там нагишом, нырять прямо с [51] лодки небольшого «рубленного плота» нанимаемого за несколько медяков, о сильном течении и чистоте воды, - но в это мгновение грянул автомобильный гудок за оградой, хлопнула дверца, и Марта, повернувшись, сказала: "Вот, наконец, и мой муж". Она пристально смотрела на Драйера, который быстро, чуть подпрыгивающей походкой, шел по тропе, интересуясь, произведет ли впечатление на молодого племянника его появление, и совсем забыв, что Франц уже видел его прежде и почти не увидит сейчас. Он был в просторном пальто, на шее, спереди, пучилось белое кашне, из-под мышки торчали [52] ракета в чехле, как музыкальный инструмент, в руке он нес чемоданчик. три ракеты, каждая в по-своему окрашенном чехле - красно-коричневом, синем и багровом. Его лицо, с рыжевато-коричневыми усами сияло как осенний лист. Марте не так досаден был его наряд, как то что прервался разговор, что она уже не наедине с Францем, не занимает, не поражает его всецело, - и совершенно невольно, она переменила манеру по отношению к Францу, как будто между ними, как говорится, "что-то было", и вот явился муж, перед которым надо держаться суше. А кроме того, она, конечно, не собиралась показывать мужу, что бедный родственник, заранее ею расхаянный, вовсе не оказался таким уже плохим, - и потому, когда Драйер подошел, она незаметной, тонко рассчитанной ужимкой хотела выразить ему, что вот, мол, своим приходом он, наконец, освободит ее от скучного гостя; но Драйер, приближаясь, не спускал глаз с Франца, который, вглядываясь в постепенно сгущающиеся светлые части пестрого тумана, встал, вытянулся, готовился поклониться. Драйер, по-своему наблюдательный и до пустых наблюдений охочий (он часто играл сам с собой, вспоминая, какие картины были на стенах в чужой [53] кабинете приемной, этом печальном месте их заточения), сразу, еще издали, узнал вчерашнего пассажира и сперва подумал, что их случайный спутник подобрал какую-нибудь вещицу, которую они посеяли в вагоне, или нераспечатанное письмо от модистки, которое Марта затеряла в дороге, и вот разыскал их, принес; но вдруг другая мысль, еще более забавная, пришла ему в голову. Марта, привыкшая к фейерверкам его лица, видела, как его подстриженные усы дернулись, ноздри его расширились, губы вздрогнули, морщинки у глаз умножились, заиграли, и в следующий миг Драйер расхохотался [54] burst out laughing , да так, что Том, прыгавший вокруг него, разразился неудержимым лаем. Ему смешно было не только само совпадение, но и предположение, что, вероятно, [55] жена Марта что-нибудь плохое говорила о его родственнике; пока родственник тут же сидел в отделении. Что именно говорила Марта, мог ли это слышать Франц, - никак уже не вспомнить, - но что-то было, что-то было, и эта щекочущая неуверенность еще усиливала смешную сторону совпадения. С мгновенностью человеческой мысли он также припомнил, пока собака заглушала приветствие родственника, как однажды ему позвонили, в то время как он с шумом принимал душ, и Марта громко выпалила сквозь дверь ванной комнаты: «Это безмозглый старый Вазерсшлюс [56] Wasserschluss, нем. Wasser - вода. schluss - вывод, заключение; Schlussel - ключ, код, шифр. Вода как ключ к преступной комбинации разрабатываемой Мартой и Францем возникнет в 11 главе. звонит», а в пяти шагах от нее, на столе, расправив свое ухо, лежала телефонная трубка, словно подслушивающий в комедии. Он смеялся, пока жал руку племяннику, он продолжал смеяться, когда со скрипом пал в плетеное кресло. Том все лаял. Марта вдруг подалась вперед и наотмашь, сверкнув кольцами, сильно ударила собаку по бедру. Та взвизгнула и отошла. – Очаровательно… - проговорил Драйер (очарование совсем исчезло), вытирая глаза большим шелковым платком. - Вы, значит, Франц, сын Лины?… После такого удивительного случая мы должны быть на "ты", - и ты, пожалуйста, зови меня не "господин директор", а дядя, дорогой дядя… "…избегать местоимения и обращения", - вскользь подумал Франц. Однако он почувствовал себя проще, ему стало тепло и покойно. Драйер, сморкающийся и хохочущий в тумане, был смутен, несуразен и безопасен, как те совершенно чужие люди, которые являются нам во сне и говорят с нами фальшивыми голосами, как близкие. – Я сегодня был в [57] ударе отличной форме, - обратился Драйер к жене, - и, знаешь, голоден. Я думаю, Франц тоже голоден… – Сейчас подают, - ответила Марта, встала и [58] ушла растворилась; солнце медленно ее затушевало. Франц почувствовал себя еще свободнее и сказал: - Я должен просить прощенья. Разбил очки и ничего не вижу, так что несколько теряюсь… - Ты где же остановился? - спросил Драйер. - Гостиница Видэо, - сказал Франц. - У вокзала. Мне посоветовал опытный человек. – [59] Так-с. Замечательно. Да, ты славный пёс, Том. Раньше всего тебе нужно найти хорошую комнату. Поблизости отсюда, за сорок-пятьдесят марок. Ты в теннис играешь? – Да, конечно, - ответил Франц, вспомнив какой-то задний двор, подержанную коричневую ракету, купленную у антиквара за марку, в магазине,отмеченном бюстом Вагнера, и черный резиновый мяч, отдельно стоящую кирпичную стену с роковой квадратной дырой, в которой рос одинокий желтофиоль. – Ну вот, - будем лупить по воскресеньям. Затем нужно тебе приличный костюм, рубашки, мягкие воротнички, галстуки, всякую всячину. Ты как, с Мартой подружился? Франц осклабился, не зная, что ответить. – Ладно, - сказал Драйер. - Я думаю, что обед готов. О делах потом. Дела обсуждаются за кофе. Он увидел жену, вышедшую на крыльцо. Она холодно на него посмотрела, холодно кивнула и опять ушла в дом. «Этот ненавистный, недостойный, веселый тон, который он всегда берет с подчиненными», [60] "Что за амикошонство", - сердито подумала она, проходя через слоновой кости белую переднюю, где на подзеркальнике, на салфеточке лежали безупречные больнично-белые же, официально чистенькие гребешок и щетка; весь дом, небольшой, двухэтажный, с выбеленной террасой, с антенной на крыше, был такой же, - чистый, изящный и в общем никому не нужный. Хозяина он смешил. Хозяйке он был по душе, - или вернее, она просто считала, что дом богатого коммерсанта должен быть именно таким, как этот. В нем были все удобства, и большинством из этих удобств никто не пользовался. Было, например, на столике, в ванной комнате, круглое, в человеческое лицо, гротескно увеличивающее зеркало на шарнирах, с приделанной к нему электрической лампочкой. Марта как-то его подарила мужу для бритья, но тот очень скоро его возненавидел: нестерпимо было видеть каждое утро ярко освещенную, раза в три распухшую, рыжей свиной щетиной за ночь обросшую морду. В бидермайеровской гостиной стулья [61] мебель походили на выставку в хорошем магазине. На письменном столе, с его ненужной столешницей и бесполезными ящиками, которому Драйер предпочитал стол в конторе, стоял, вместо лампы, бронзовый рыцарь (прекрасной, впрочем, работы) с фонарем в руке. Были повсюду довольно пыльные фарфоровые звери с сияющими задами, которых никто не любил, разноцветные подушки, к которым никогда еще не прильнула человеческая щека, альбомы, - дорогие, художественные книжищи с фотографиями копенгагенского фарфора и хагенкопповской мебели, которые раскрывал разве только самый скучный, самый застенчивый гость. Все в доме, вплоть до голубой окраски стен, до баночек с надписями: сахар, гвоздика, цикорий на полках идиллической кухни, - исходило от Марты, которой семь лет тому муж подарил на зеленой лужайке еще пустой и на все готовый только что выстроенный особнячок. Она приобрела и распределила картины по стенам, руководствуясь указаниями очень модного в тот сезон художника, который считал, что всякая картина хороша, лишь бы она была написана густыми мазками, чем ярче и неразборчивее, тем лучше. Потому-то большинство картин в доме напоминало жирную радугу, решившую в последнюю минуту стать яичницей или броненосцем. Впрочем, Марта накупила на аукционе и несколько старых полотен: среди них был превосходный портрет старика, писанный масляными красками. Старик благородного вида, с баками, в сюртуке шестидесятых годов, на коричневом фоне, сам освещенный словно зарницей, стоял, слегка опираясь на тонкую трость. Марта приобрела его неспроста. Рядом с ним - на стене в столовой - она повесила дагерротип деда, давно покойного угольного торговца, которого подозревали в утоплении его первой жены в каровом озере около 1860 года, но ничего не было доказано; дед на дагерротипе тоже был с баками, в сюртуке, и тоже опирался на трость. Благодаря этому соседству с роскошным шедевром (подписанном Генрихом Гильдебрандтом) картина неожиданно превратилась в фамильный портрет, - "Это мой дед", - говорила Марта, указывая гостю на подлинный снимок, и гость, переводя глаза на картину рядом, сам делал неизбежный вывод. Но ни картин, ни глазчатых подушек, ни фарфора Франц, к сожалению, не мог рассмотреть, хотя Марта умело и настойчиво обращала его близорукое внимание на комнатные красоты. Он видел нежную красочную муть, чувствовал прохладу, запах цветов, ощущал под ступней тающую мягкость ковра, - и таким образом, капризом судьбы воспринимал именно то, чего не было в обстановке дома, что должно было в ней быть по мнению Марты, то, за что было ею дорого заплачено, - какую-то воздушную роскошь, в которой, после первого бокала красного вина, он стал медленно растворяться. Драйер налил ему еще, - и не завтракавший еще Франц, [62] к вину не привыкший который, к тому же все не осмеливался отведать загадочное первое блюдо, почувствовал, что его нижние конечности растворились уже совершенно. Он дважды, ошибочно принял обнаженные плечи прислуживающей девушки за Марту, но затем понял, что Марта сидела вдалеке, светлым подобно золотому вину призраком; Драйер, тоже призрачный, но теплый и [63] золотистый румяный, рассказывал, как он однажды, два или три года назад, в сильную бурю летел из Мюнхена в Вену, как туман заволок землю, как машину бросало, трясло, и как ему хотелось пилоту сказать: "пожалуйста, остановитесь на минутку" и как его случайный попутчик, пожилой англичанин, спокойно решал крестословицу. Меж тем Франц испытывал фантастические затруднения с ножами и вилками, боролся то с волованом, то с неуступчивым пломбиром и чувствовал, что вот-вот, еще немного, - и уже тело его растает, и останется уже только голова, которая, с полным кремового пирожного ртом, станет, как воздушный шар, плавать по комнате. Кофе и кюрасо, которое сладко заворачивалось вокруг языка, доконали его. Марта исчезла в тумане, и Драйер, кружась перед ним медленным [64] золотистым огненным колесом с человеческими руками вместо спиц, стал говорить о магазине, о службе ожидавшей Франца. Он отлично видел, что Франц совсем разомлел от хмеля, и потому в подробности не входил; сказал однако, что Франц очень скоро превратится в прекрасного приказчика, что главный враг воздухоплавателя - не ветер, а туман и что так как жалованье будет сперва пустяковое, то он берется платить за комнату и очень будет рад, если Франц будет хоть каждый день заходить, причем он не удивится, если уже в будущем году установится воздушное сообщение между Европой и Америкой. Все это путалось, кружилось, не останавливаясь в голове у Франца; кресло, в котором он сидел, путешествовало по комнате плавными кругами. Драйер глядел на него исподлобья и, посмеиваясь в предчувствии того нагоняя, который даст ему Марта за все это веселье, мысленно вытряхивал Францу на голову огромный рог изобилия; ибо Франца он должен был как-нибудь вознаградить за чудесный, приятнейший, еще не остывший смех, который судьба - через Франца - ему подарила. И не только его, но и Лину нужно было вознаградить, - за ее бородавку, собачку, качалку с подушкой для затылка в виде зеленой колбасы, на которой было вышито: "только [65] четверть полчасика". И затем, когда Франц, дыша вином и благодарностью, простился с ним, осторожно сошел по ступеням в сад, осторожно протиснулся в калитку и, все еще держа шляпу в руке, исчез за углом, Драйер подумал, как бедняга славно выспится там, у себя в номере, - и сам почувствовал упоительную дремотность, - после тенниса, после обеда - поднялся по внутренней деревянной лестнице наверх, в спальню. Там, в оранжевом пеньюаре, согнув голую, бархатно-белую шею, которую особенно оттеняла темнота ее волос, собранных сзади в низкий, толстый шиньон, сидела у [66] зеркала туалетного столика Марта и розовой замшей полировала ногти. В зеркале Драйер увидел глянец ее гладкого бюстгальтера, [67] гладкие виски, белый равнобедренный треугольник лба напряженные брови, ее девичью грудь. Здоровое, но несвоевременное возбуждение рассеяло сон. Он вздохнул. И уже не первый раз пожалел, что Марта расценивала послеобеденное занятие любовью упадочным извращением. И так как Марта не подняла головы, не оглянулась, он понял, что она сердится. Он мягко сказал, желая ухудшить положение и прервать сожаления: - Отчего ты исчезла после обеда? Могла подождать, пока он уйдет… правда же… Марта, не поднимая глаз, ответила: – Ты прекрасно знаешь, что мы сегодня приглашены на очень важное и очень модное чаепитие. Тебе тоже не мешало бы привести себя в порядок. – У нас есть еще часок, - сказал Драйер, - я, в сущности говоря, хотел было соснуть. Марта, быстро поводя замшей, молчала. Он скинул так называемую норфолкскую куртку, развязал галстук, потом сел на край кушетки, стал снимать испачканные красным песком теннисные башмаки. Марта склонилась еще ниже и вдруг сказала: - Удивительно, как у некоторых людей нет никакого чувства собственного достоинства. Драйер крякнул и неторопливо стал избавляться от фланелевых штанов, а затем от его белых шелковых носков. Спустя минуту Марта со звоном отбросила что-то на стеклянную подставку туалета и сказала: – Интересно знать, что этот молодой человек подумал о тебе? Говори мне "ты", называй "дяденька"… Неслыханно… Драйер улыбнулся, шевеля пальцами ног. [68] и глядя, как переливается золотистый шелк носков. «Хватит играть на публичных кортах, - сказал он, - Следующей весной стану членом клуба». Марта вдруг обернулась к нему и, облокотясь на белую ручку кресла, подперла кулаком подбородок. Одна нога была перекинута через другую и тихонько раскачивалась. Она пристально смотрела на мужа, прикусив губу, разгневанная [69] Муж взглянул на нее исподлобья его играющими озорными глазами. – Ты добился своего, - задумчиво сказала Марта. - Устроил племянничка. Теперь будешь возиться с ним. Наобещал ему, вероятно, горы добра. И, пожалуйста, прикрой непристойную свою наготу. Драйер, сообразив, что ему подремать не удастся, прикрывшись халатом, устроился поудобнее на кретоновой кушетке, опираясь теменем об стену, и стал думать, что будет, если он сейчас скажет примерно что-нибудь такое: у тебя есть тоже причуды, моя [70] душа любовь, и некоторые из них менее извинительны, чем непристойности твоего мужа: ездишь вторым классом, а не первым, - оттого что второй ничуть не хуже, - а получается страшная экономия, - сберегается колоссальная сумма в двадцать семь марок и шестьдесят пфеннигов, которая иначе канула бы в карманы тех, дескать, мошенников, которые придумали первый класс. Ты бьешь симпатичную и преданную собаку, оттого что собаке не полагается громко смеяться. Все это так, все это, предположим, правильно. Но позволь же и мне поиграть, оставь мне племянничка… – Ты, очевидно, со мной говорить не желаешь, - сказала Марта, - ну что ж… - Она отвернулась и опять принялась за свои жемчугу подобные ногти. Драйер думал: "Раз бы хорошо тебя пробрало… Ну, рассмейся, ну разрыдайся. И потом бы, наверное, [71] все было бы хорошо почувствовала бы себя лучше…" Он кашлянул, расчищая путь для слов, но, как уже не раз случалось с ним, решил в последнюю минуту все-таки не сказать ничего. Было ли это желание раздразнить ее немотой, или просто счастливая лень, или бессознательная боязнь вконец разрушить то, что хотел сохранить - Бог весть. Глубоко засунув руки в карманы [72] штанов халата, откинувшись [73] к голубой стене на треугольную подушку, он молчал и смотрел на очаровательную шею Марты, а потом перевел глаза на широкую женину постель, покрытую белым, нелиняющим, 90 на 90 дюймов, отороченным кружевом, батистовым одеялом, и строго отделенную от его - тоже широкой, тоже кружевной - постели, рядом с ночным столиком, на котором сидела раскорякой долголягая кукла с черным лицом - негр во фраке. Эта кукла [74] негр , и простершиеся пухлые кружева, и белая, церемонная мебель - смешили, претили. Он зевнул, потер переносицу. Потом встал, решив, что сейчас переоденется и полчасика почитает на террасе. Марта скинула свой оранжевый пеньюар [75] поправила бридочку на плече , и развела локти поправляя ожерелье, мягко сдвинув ангельски прекрасные голые лопатки, которые сошлись как сложенные крылья. Он исподлобья посмотрел на ее спину [76] улыбкой проводив какую-то милую мысль поинтересовался тоскливо, сколько еще должно пройти часов пока она позволит ему поцеловать эти плечи; помедлил, обдумал это получше и беззвучно прошел в коридор, а оттуда в гардеробную. Как только дверь прикрылась за ним, Марта быстро и яростно вывихивающим поворотом свернула замку шею. Это был, пожалуй, первый ее поступок, который она не могла бы себе объяснить. Он был тем более бессмысленный, что все равно ей нужна будет сейчас горничная, и придется отпереть. Позже, много месяцев спустя, стараясь восстановить этот день, она всего яснее вспомнила именно дверь и ключ, как будто простой дверной ключ был как раз ключ к этому не совсем обыкновенному дню. Однако, свернув шею замку, от гнева своего она не отделалась. Это было [77] А сердилась она смутное и бурное кипение не находившее разрешения. Ее сердило, что посещение Франца доставило ей странное удовольствие и что удовольствием этим она обязана мужу. Выходило так, что, значит, в их споре приглашать или не приглашать бедного родственника она ошиблась, а прав был ее непослушный и чудаковатый муж [78] пригласивший сдуру бедного родственника. . Поэтому она старалась прелести посещения не признать, дабы муж остался неправым; но приятно ей было и то, что сегодняшнее удовольствие несомненно повторится. И странное дело: будь она уверена, что ее слова заставят мужа не принимать Франца, она бы, пожалуй, их не сказала. Чуть ли не в первый раз в ее замужней жизни она чувствовала нечто, не предвиденное ею, не входящее законным квадратом в паркетный узор обычной жизни после тягостных сюрпризов их медового месяца. Таким образом, из пустяка, из случайной остановки [79] встречи в нелепом [80] глупейшем провинциальном городке, начало расти [81] выросло что-то нечто радостное, облачное и непоправимое. Меж тем, не было на свете такого электрического пылесоса, который мог бы мгновенно вычистить все комнаты ее мозга, до его прежнего, безукоризненно чистого состояния. Смутное свойство ее ощущений, невозможность толково разобраться в том, почему же он ей пришелся по вкусу, - этот неловкий, страстный [82] беспомощный, близорукий провинциал с дрожащими длинными пальцами и прыщиками между бровей, - так ее раздражало, что она готова была сердиться на все - на зеленое платье, приготовленное на кресле, на толстый зад Фриды, копошившейся в нижнем ящике комода, на свое же злое лицо, отраженное в зеркале. Она смотрела на драгоценный камень в котором холодно отразилась ее годовщина. Ей вспомнилось, что на днях минуло ей тридцать четыре года, и со странным нетерпением она стала искать на этом отраженном лице угрозу морщин, слабых складок, вялых теней. Где-то тихо закрылась дверь, заскрипели ступени лестницы (они не должны были скрипеть!), веселенький, фальшивый свист мужа удалился, пропал. "Он танцует плохо, - подумала Марта. - Он, может быть, хорошо играет в теннис, но он всегда будет танцевать плохо. Он не любит танцевать. Он не понимает, что это теперь так модно. Что это модно и необходимо". Глухо сердясь на неумелую Фриду, она просунула голову в мягкую, собранную окружность платья; мимо глаз, сверху вниз, пролетела зеленая тень; она вынырнула, погладила себя по бокам и почувствовала вдруг, что этим легким прохладным изумрудным [83] зеленым платьем ее душа на время окружена и сдержана. Внизу, на квадратной террасе, - с цементовым полом, с пурпурными и розовыми астрами на широких перилах, - у голого садового стола, в полотняном складном кресле сидел Драйер и, положив раскрытую книжку на колено, глядел в сад. За оградой уже неумолимо стоял черный автомобиль, дорогой "Икар". Новый шофер, облокотясь с внешней стороны на ограду [84] калитку , переговаривался с садовником. В осеннем воздухе была уже холодная, предвечерняя ясность; резкие синие тени деревец тянулись по солнечному газону, - все в одну сторону, как будто им хотелось посмотреть, кто первый дотянется до белой боковой стены сада, до высокой кирпичной стены, охваченной по низу тысячелапым, ползучим растением. Далеко, за улицей, очень отчетливы были фисташковые фасады супротивных многоквартирных домов, и там, облокотясь на красную перину, положенную на подоконник, сидел лысый человечек в жилете. Садовник уже дважды брался за тачку, но всякий раз обращался опять к шоферу. Потом они оба закурили, и легкий дымок ясно проплыл по глянцевому черному фону автомобиля. Тени как будто чуть подвинулись дальше, но солнце еще полновесно сияло справа, из-за угла графской виллы, стоящей повыше и где сад был выше и газон пожелтее. Откуда-то появился Том, лениво прошел вдоль клумб; по долгу службы, без малейшей надежды на успех, кинулся за низко порхнувшим воробьем и, опустив морду на лапы, лег подле тачки. Хорошо, прохладно, просторно было на террасе. Забавным лучом паутинка косо шла от крайнего цветка на перилах к столу, стоявшему рядом. Облачки в одной части бледного чистого неба были какие-то забавно завитые, и одинаковые, как на морском горизонте держались легкой стаей все на одном месте. Садовник наконец все выслушал, все досказал и двинулся вдоль газона со своей тачкой, повернул с геометрической точностью на перекрестке гравийных дорожек и Том, лениво встав, пошел сзади, как заводная игрушка, и повернул, когда повернул садовник. «Die toten Seelen» [85] нем. «Мертвые души» книга русского автора, уже давно скользившая по колену, съехала вниз на пол, и лень было ее поднимать. Хорошо, просторно, прохладно… Первой придет, вероятно, длинная тень вон той молодой яблони. Шофер сел на свое место… Интересно, о чем он сейчас думает… Утром у него были такие веселенькие глаза, так странно блестели… уж не пьет ли? Вот была бы умора… Пьяный шофер. Прошли два господина в цилиндрах и черных костюмах, дипломаты или похоронные агенты [86] предприниматель ; цилиндры, как пробки на воде, проплыли над оградой. Совершенно непонятно, почему они в цилиндрах. И потом, откуда ни возьмись, скользнул над террасой вялый облетевший адмирал, опустился на край столика, раскрыл бархатные крылья и медленно ими задвигал, как будто задышал. Темно-коричневое основание было повреждено здесь и там, малиновые полоски вылиняли, бахрома изорвалась, но он был еще так нежен, так наряден…
|