В понедельник Франц размахнулся; он купил по совету оптика американские очки: оправа была черепаховая, - с той оговоркой, конечно, что черепаха тем и известна, что ее часто [1] отлично и разнообразно подделывают. Как только вставлены были нужные стекла, он эти очки надел. На сердце, как и за ушами, стало уютно и покойно. Туман рассеялся. Свободные, неуправляемые краски мира вошли снова в свои строгие отчетливые отделения и отсеки [2] берега . Еще одно нужно было сделать, чтобы окончательно восстановить свою полновесность, осесть, утвердиться в свежерасчерченном мире: нужно было найти себе верное пристанище: Он снисходительно и самодовольно улыбнулся, вспомнив вчерашнее обещание Драйера платить и за множество роскошных предметов. Дядя Драйер - приятное, фантастическое и крайне полезное существо. И Дядя [3] он совершенно прав: конечно, как мог Франц существовать без приличной одежды [4] приодеться прямо необходимо . Сперва, однако, - комнату… День был бессолнечный, но сухой. Трезвым холодком веяло с низкого, сплошь тусклого [5] белого неба. Берлинские таксомоторы оказались темно-зелеными [6] были оливково-черные с отчетливым шашечным кантом по дверце. Там и сям синий почтовый ящик был заново покрашен в честь осени и выглядел необычайно блестящим и липким [7] по-осеннему . Он обнаружил, что улицы в этом квартале были разочаровывающе тихие, какими, собственно говоря, не полагалось быть улицам столицы. Было занятно [8] Он старался запоминать их названия, местонахождение полезных магазинов и учреждений - аптеки, бакалеи, почты, полиции. Почему Драйеры настаивают на проживании в таком отдалении от центра? Ему не нравилось, что так много простора, маленьких парков и муравчатых скверов, сосен и берез, строящихся домов, огородов, пустырей. Это слишком напоминало его собственную захолустную родину [9] провинцию. . В собаке, гулявшей с пухлой, но не лишенной привлекательности горничной, ему показалось, что он узнал Тома. Дети играли в мяч или хлестали по своим волчкам прямо на мостовой: так и он играл когда-то, в родном городке. В общем, только одно говорило ему, что он действительно в столице: некоторые прохожие были чудесно, прямо чудесно одеты! Например: клетчатые шаровары, подобранные мешком ниже колена, так что особенно тонкой казалась голень в шерстяном чулке; такого покроя, именно такого, он еще не видал, хотя и в его городе ребята носили бриджи. Затем был щеголь в двубортном пиджаке, очень широком в плечах и донельзя обтянутом на бедрах, и в штанах неимоверных, просторных, безобразных, скрывающих сапоги - хоть воплощай в бродячем цирке передние ноги клоунского слона. И превосходные были шляпы, и галстуки, как пламя, и какие-то голубиные гетры, и девочки, девочки, Драйер добр. Он шел медленно, болтая руками, поминутно оглядываясь; "Ах, какие дамочки, - почти вслух думал он и легонько стискивал зубы… - Какие икры, какие зады - с ума сойти!…" В родном городке, гуляя по приторно-знакомым улицам, он, конечно, сто раз в день испытывал то же самое болезненное воздействие ускользающего очарования, - но тогда, в своей болезненной застенчивости он не смел слишком засматриваться, - а тут дело другое: он был переодет незнакомцем, а эти дамочки так дос-c-cтупны [10] accesssible (опять этот свист), они привыкли к жадным взглядам, они рады им, можно, пожалуй, любую остановить, и завести блестящий, мужественный разговор с ней… Он так и сделает, но только нужно сперва найти комнату в которой он сорвет с нее одежду и овладеет ею. За сорок - пятьдесят марок, сказал Драйер. За пятьдесят, значит… И Франц решил действовать систематически. У дверей каждого третьего, четвертого дома была вывешена дощечка: сдается, мол, комната. Он вытащил из кармана только что купленный план, проверил еще раз, далеко ли он находится от дома Драйера, и увидел, что - близко. Затем он выбрал издали одну такую белую дощечку, прикрепленную к прелестной зеленой калитке у аккуратного, выглядящего совсем новым дома и позвонил. Позвонив, он заметил, что на дощечке написано: "Осторожно, дверь только что покрашена". Но было уже поздно. Справа отворилось окно. Стриженая девушка в черной юбке, держась обнаженной по плечо рукой за раму, другой прижимая к груди белого [11] черного котенка, внимательно посмотрела на Франца. Он почувствовал неожиданную сухость во рту: девушка была прелестная; простенькая совсем, маленькая швея, должно быть, но прелестная. И будем надеяться не очень дорогая [12] А эти простые девушки в столице, если им хорошо заплатить… . "Вам к кому нужно?" - спросила девушка. Франц переглотнул, глупо улыбнулся и, с совершенно неожиданной наглостью, от которой сам тотчас смутился, сказал: "Может быть к вам, а?" Она поглядела на него с любопытством. - Полноте, полноте, - неловко проговорил Франц, - 'вы меня впустите. Девушка отвернулась и сказала кому-то в комнате? "Я не знаю, чего он хочет. Ты его лучше сам спроси". Над ее плечом выглянула голова [13] пожилого мужчины средних лет с трубкой в зубах. Франц приподнял шляпу и, круто повернувшись на пятках, ушел. Он заметил, что продолжает болезненно улыбаться, а кроме того тихо мычит. "Пустяк, - подумал он злобно. - Ничего не было. Забыто. Итак, нужно найти комнату". Осмотрел он за два часа одиннадцать комнат, в четырех различных кварталах [14] на трех улицах . Строго говоря, любая из них была прекрасна, но у каждой был крохотный недостаток. В одной, например, было еще не убрано, и, посмотрев в глаза заплаканной женщине в трауре, которая с каким-то вялым отчаянием отвечала на его вопросы, он решил почему-то, что тут, в этой комнате, только что умер ее муж, - и, решив так, не мог уже справиться с образом, который его фантазия поспешила отвратительно развить. В другой комнате недочет был попроще: она стоила на пять марок больше цены, положенной Драйером; зато была очаровательна. В третьей [15] стоял у постели столик, который вдруг напомнил ему точь-в-точь такой же столик, бывший главным действующим лицом на неприятнейшем спиритическом сеансе , оказались коричневые пятна на стенах и мышеловка в углу. В четвертой пахло уборной, куда был вход ещё и из коридора, и которой пользовалась так же соседская семья. В пятой… Но Франц сам вскоре стал путать в памяти эти комнаты и их недостатки, - и только одна осталась какой-то нетронутой и ясной, - та, за пятьдесят пять марок, на тихой улице, кончавшейся тупиком. Он вдруг почувствовал, что искать дольше незачем, что он все равно сам не решится, боясь сделать дурной выбор и лишить себя миллиона других комнат; а вместе с тем, - трудно себе представить что-нибудь лучше - той, дороговатой [16] с портретом голой женщины на стене комнаты, которая завладела его воображением. Она сдавалась на второстепенной улице с гастрономическим магазином поблизости. Дворцеобразное строение, которое хозяин комнаты назвал кинотеатром, располагалось на углу и оживляло окрестности. Картинка на стене над кроватью изображала обнаженную девушку, наклонившуюся вперед и моющую грудь в туманном пруду. "Итак, - подумал он, - теперь без четверти час. Я пойду обедать. Блестящая мысль: я пойду обедать к Драйеру. Я спрошу у него, на что собственно мне обращать сугубое внимание при выборе, и не думает ли он, что пять лишних марок…" Остроумно пользуясь картой (и заодно пообещав себе, что, как только освободится от дел, махнет вон туда, так, потом так, потом так, - по подземной железной дороге, - туда, где улицы, должно быть, пошумнее и понаряднее, в ту, несомненно, весёлейшую часть этого раскинувшегося города), Франц без труда добрел до особнячка. Этот зернисто-серый особнячок был на вид удивительно какой-то плотный, ладный, даже, скажем, аппетитный. В саду на молодых деревцах гроздились тяжелые яблоки. Проходя по хрустящей тропе, Франц увидел Марту, стоявшую на ступеньке крыльца. Она была в шляпе, в кротовом пальто, в руке держала зонтик, и, проверяя сомнительную белизну неба, соображала, раскрыть ли зонтик или нет. Заметив Франца, она не улыбнулась, и он, здороваясь с ней, почувствовал, что попал некстати. – Мужа нет дома, - сказала она, уставившись на Франца своими чудесными, холодными глазами - Он сегодня обедает в городе. Франц взглянул на ее сумку, торчавшую углом из-под мышки, на лиловатый искусственный цветок, анютины глазки, приколотый к огромному воротнику пальто, на короткий тупой зонтик с сверкающим красным набалдашником, - и понял, что и она тоже уходит. "Простите, что побеспокоил", - сказал он, внутренне проклиная судьбу [17] сдерживая досаду . "Ах, пожалуйста…", - сказала Марта. Они оба двинулись по направлению к калитке. Франц не знал, что ему делать: проститься ли сейчас или продолжать идти с нею рядом. Марта с недовольным выражением в глазах глядела прямо перед собой, полураскрыв крупные теплые губы. Потом она быстро облизнулась и сказала: "Так неприятно: я должна идти пешком. Дело в том, что мы вчера вечером наш автомобиль разбили". Случай действительно произошел неприятный: когда они возвращались домой после вечеринки с чаем и танцами, шофер, пытаясь объехать грузовик, сперва наскочил на деревянную ограду, - там, где чинили трамвайные рельсы, - затем, резко вильнув, Икар стукнулся о бок грузовика, повернулся на месте и с треском въехал в столб. Пока продолжался этот припадок автомобильного бешенства, Марта и Драйер принимали всевозможные положения и в конце концов оказались на полу. Драйер сочувственно спросил, не ушиблась ли она. Встряска, поиск бусинок ее ожерелья, толпа зевак, разбитый автомобиль, грубый, с дурным запахом изо рта шофер грузовика, надменный полицейский, с которым Драйер говорил так, как будто случилось что-то очень смешное, - все это привело Марту в состояние такого раздражения, что [18] потом, в таксомоторе, она сидела, как каменная. ей пришлось принять две пилюли снотворного, но все равно спала всего только два часа. – Мы сломали какой-то барьер и столб, удивляюсь, как меня не убило. Но даже наш шофер не пострадал, а жаль - хмуро сказала она и, медленно протянув руку, помогла Францу отворить калитку, которую он сердито теребил. – Опасная все-таки вещь - автомобиль, - проговорил Франц неопределенно. Теперь уже пора было откланяться. Марта заметила и одобрила его нерешительность. - Вам в какую сторону? - спросила она, переместив зонтик из правой руки в левую. Очень подходящие он купил очки… Смышленый мальчик… Выглядит как актер Гесс в фильме «Индийский студент». – Я сам не знаю, - сказал Франц и грубовато ухмыльнулся. - Собственно говоря, я как раз пришел посоветоваться с Дядей насчет комнаты. - Это первое "дядя" вышло у него неубедительно, и он решил не повторять его некоторое время, чтобы дать слову созреть на его ветке. Марта рассмеялась, плотоядно обнажив зубы. - Я тоже могу помочь, - сказала она. - Объясните, в чем дело? Они незаметно двинулись и теперь медленно шли по широкой панели, на которой, там и сям, как старые кожаные перчатки, лежали сухие листья и разбившиеся каштаны. Франц оживился, высморкался и стал рассказывать о комнатах. – Это неслыханно, - прервала Марта, - неужели пятьдесят пять? Я уверена, что можно поторговаться. Франц, предвкушая триумф, про себя подумал, что дело в шляпе, но решил не спешить. – Там хозяин - эдакий тугой, чудаковатый старикашка. Сам черт его не проймет… – Знаете что? - вдруг сказала Марта - я бы не прочь пойти туда, поговорить. Франц от удовольствия зажмурился. Везло. Необыкновенно везло. Не говоря уж, что весьма хорошо получается - гулять по улицам с этой красногубой дамой в кротовом пальто. Резкий осенний воздух, лоснящаяся мостовая, шипение шин, вот она - настоящая жизнь. Только бы еще новый костюм, пылающий галстук, - и тогда полное счастье. Он подумал, что бы такое сказать приятное, почтительное… - А где же мистер Том сегодня? - спросил он. - Я, кажется, видел, что он собирался на прогулку. – Нет, он заперт в сарае садовника. Он хороший пес, но немного нервный. Я всегда говорила, собаки приемлемы в качестве домашних любимчиков, только если они чистые. – Кошки чистые, - сказал Франц. – Ох, ненавижу я кошек. Собаки понимают когда их бранят, но кошки безнадежны - никаких контактов с людьми, ни благодарности, ничего. – Мы однажды дома подстрелили нескольких бродячих котов, школьный друг и я. Около реки, весной. – Что-то с моим левым каблуком, - сказала Марта - Мне на минутку нужна ваша помощь. Она положила два легких пальца ему на плечо и заглянула назад и вниз. Там не было ничего. Кончиком зонта она счистила мертвый лист, проколотый ее каблуком. Они достигли сквера. В новом угловом доме, по меньшей мере, два будущих магазина проглядывали сквозь строительные леса настоящего. Марта указала зонтиком. - Мы знаем - сказала она - человека, который работает на партнера директора кинематографической компании, который и строит здесь этот дом. Его закончат не раньше следующего года. Рабочие двигались как во сне. Франц яростно напрягал свой мозг в поисках более плодотворной темы. Совпадение! Случайность! – Я все еще не могу забыть, как это мы странно встретились в поезде. Невероятно! – Случайность, - сказала Марта, думая о своем. - Вот что, - вдруг заговорила она, когда они стали подниматься по крутой лестнице на пятый этаж. - Мне не хочется, чтобы муж знал, что я вам помогла… Нет, тут никакой загадки нет; мне просто не хочется, - вот и все. Франц поклонился. Это его не касается. Его дело - сторона. Однако он спросил себя, лестно ли то, что она сказала, или обидно? Решить трудно. Они уже некоторое время стояли перед дверью. На звонок долго никто не приходил. Франц позвонил снова и вслушался, - не слышно ли приближающихся шагов. Все было тихо. Оттого особенно неожиданным показалось, когда дверь отпахнулась. Старичок в сером, с обвисшими подтяжками и без воротничка высунул мятое лицо с густыми, закрученными бровями, и молча впустил их. – Я к вам опять, - сказал Франц, - я хотел бы еще раз посмотреть комнату. Старичок в знак согласия приложил руку к груди и быстро, совершенно беззвучно, зашаркал [19] пошел по длинному, темноватому коридору. "Бог знает, какая убогая дыра [20] какие дебри ", - брезгливо подумала Марта, - правильно ли она поступила придя сюда? И ей опять почудилась озорная улыбка мужа: меня журила, а сама помогаешь. Впрочем, комната оказалась светленькой, довольно чистой: у левой стены деревянная, должно быть скрипучая, кровать, рукомойник, печка; справа - два стула, побитое молью плющевое [21] соломенное кресло с потугами на грацию; небольшой стол посредине; комод в углу; [22] на одной стене зеркало с флюсом, на другой портрет женщины в одних чулках. Над кроватью висела картина. Озадаченный Франц уставился на нее. Продаваемая рабыня с голой грудью, которую с вожделением рассматривают три нерешительных распутника. Картина была даже более художественна, чем купающаяся сентябрьская нимфа. Но ей следовало бы висеть в какой-нибудь другой комнате - да, несомненно, в той, с дурным запахом. Марта пощупала матрас. Он оказался твердым и жестким. Она сняла перчатку и мазнула пальцем по прикроватному столику, проверив его. Модная песенка про «Черноглазую Наташу» донеслась из двух разных радиоприемников, с двух различных этажей, жизнерадостно смешиваясь с музыкальным строительным лязгом на улице. Франц с надеждой посмотрел на Марту, она указала зонтиком на правую пустоватую стену и каким-то безразличным [23] деревянным голосом спросила, не глядя на старичка: – Почему вы убрали кушетку, тут очевидно что-то раньше стояло. – Кушетку просидели, она в починке, - глухо сказал старичок и склонил голову набок. – Вы ее потом поставите, - заметила Марта и, подняв глаза, включила на миг электричество. Старичок тоже поднял глаза. – Так, - сказала Марта и опять протянула зонтик: - Постельное белье есть? – Постельное белье? - удивленно переспросил старичок; потом, склонив голову на другой бок, поджал губы и, подумав, ответил: - да, белье найдется. - А как насчет услуг, уборки? Старичок ткнул себя пальцем в грудь. - Все - я, - сказал он. - Все делаю - я. Только я. Марта подошла к окну, посмотрела на грузовик с досками [24] улицу , потом прошлась обратно. – Сколько же вы хотите? - спросила она равнодушно. – Пятьдесят пять, - проворно [25] бодро ответил старичок. – Это как, - с электричеством, с утренним кофе? – Господин служит? - поинтересовался старичок, кивнув в сторону Франца. – Да, - поспешно сказал Франц. - Пятьдесят пять за все, - сказал старичок. – Это дорого, - сказала Марта. – Это недорого, - сказал старичок. – Это чрезвычайно дорого, - сказала Марта. Старичок улыбнулся. – Ну что ж, - вздохнула Марта и повернулась к двери. Франц почувствовал, что комната вот-вот сейчас навсегда уплывет. Он помял и потерзал шляпу, стараясь поймать взгляд Марты. – Пятьдесят пять, - задумчиво повторил старичок. – Пятьдесят, - сказала Марта. Старичок открыл рот и снова плотно закрыл его. – Хорошо, - сказал он наконец, - но только, чтобы тушить не позже одиннадцати. – Конечно, - вмешался Франц, - конечно… Я это вполне понимаю… – Вы когда хотите въехать? - спросил хозяин квартиры [26] старичок . – Сегодня, сейчас, - сказал Франц. - Вот только привезу чемодан из гостиницы. – Маленький задаток? - предложил старичок с тонкой улыбочкой. Улыбалась как будто и вся комната. Она была уже не чужая. Как странно было вспоминать шумное мансардное жилище его юности! Его мать у швейной машины Зингер, пока он пытается заснуть. Как он все это выдерживал столько времени? Когда они [27] Франц опять вышли на улицу, в сознании Франца осталась от нее неостывшая впадина, которую она выдавила в ворохе мелких впечатлений. Марта, прощаясь с ним на углу, увидела благодарный блеск за его круглыми стеклами. И потом, направляясь в фотографический магазин отдать дюжины две еще не прозревших тирольских снимков, она с законным торжеством вспоминала разговор. Заморосило. Ловя влажность, широко распахнулись двери цветочных магазинов. Морось перешла в сильный дождь. Марте стало смутно и беспокойно, - оттого что нельзя было найти таксомотор, оттого что капли норовили попасть под зонтик, смывая пудру с носа, оттого что и вчерашний день, и сегодняшний были какие-то новые, нелепые, и в них смутно проступали еще непонятные, но значительные очертания. И как будто тот темноватый раствор, в котором будут плавать и проясняться горы Тироля, - этот дождь, эта тонкая дождевая сырость проявляла в ее душе лоснистые образы. Снова промокший, пылкий, веселый, сильный, синеглазый господин, случайнейший знакомый мужа, под таким же дождем в Церматтe, укрывшись в углублении подъезда торопливо говорил ей о волнении, о бессонницах, но она трясла головой и он прошагал мимо, исчез за углом памяти. Снова в ее бидермайеровской гостиной тот дурак художник, томный хлыщ с грязными ногтями присосался к ее голой шее, и она, не сразу, а пытаясь понять свои ощущения и не почувствовав ничего оторвала его, ударила локтем в лицо. И снова, - и этот образ был недавний, - преуспевающий иностранный делец, американец с замечательной синеватой сединой вдоль пробора и длинной верхней губой, шептал, играя ее рукой, что она, конечно, придет к нему в номер, и она улыбалась и смутно жалела, что он иностранец. Вместе с ними, с этими случайными людьми-призраками, быстро-быстро холодноватыми ладонями прикасавшимися к ней, она пришла домой, дернула плечом и легко отбросила их, как отбросила в угол, на крыльцо высыхать раскрытый мокрый зонтик. – Я - дура, - сказала она, - в чем дело? О чем мне тревожиться? Это случится рано или поздно. Иначе не может быть. Её настроение изменилось снова. Все стало как-то сразу легко, ясно, отчетливо. Она с удовольствием выругала Фриду за то, что пес наследил на ковре; она съела кучу мелких сандвичей за чаем; она позвонила в гараж, выяснить нанял ли Драйер машину как обещал, деловито позвонила в кассу кинематографа, чтобы оставили ей два билета на премьеру, в пятницу, затем позвонила мужу и когда оказалось, что Драйер в тот вечер занят, решила пойти со старухой Хертвиг [28] Грюн . А Драйер действительно был очень занят. Он так увлекся неожиданным предложением одной чужой фирмы, шелковистыми переговорами с ней, и телефонными перестрелками, и дипломатической плавностью важных совещаний, что в продолжение нескольких дней не вспоминал о Франце. Вернее, вспоминал о нем, - да не вовремя, - когда млел золотистым призраком, по шею в теплой ванне, когда мчался из конторы на фабрику, когда курил в постели папиросу, раньше чем потушить свет; Франц мелькал, бурно жестикулируя на обратном конце телескопа его сознания, Драйер мысленно ему обещал, что им займется немного погодя, и тотчас начинал думать о другом. И Францу от этого было не легче. Когда первое приятное волнение новоселья прошло, - а прошло оно скоро, - Франц спросил, себя, что же делать дальше? Марта записала номер телефона его хозяина и при этом холодно сказала: "Я передам, что вы заходили, оставили телефон". Однако никто к нему не звонил. Сам позвонить он не смел. Пойти прямо так к Драйеру он теперь тоже боялся, не доверяя случаю, который в последний раз так великолепно преобразил его неудачный визит. Надо было ждать. Очевидно, в конце концов, Драйер вызовет его, но ждать было неприятно. Дело в том, что в первое же утро хозяин собственноручно принес ему в половине восьмого утра чашку слабого кофе с двумя кусочками сахара на блюдце, один с коричневым уголком, и наставительно заметил: – Не опоздайте на службу. Пейте и запрыгивайте в вашу одежду. Не смывайте туалет слишком резко. Смотрите, не опоздайте. После чего старичок почему-то подмигнул. Франц решил, что ему ничего другого не остается делать, как уйти из дому на весь день, словно он до пяти, или до шести [29] до семи действительно на службе, которую ему придумал старый чудак; вечером, поужинав в городе, он возвращался. Он принужден был, таким образом, поневоле осматривать столицу, - вернее, самую, как ему казалось, "столичную" ее часть. Принудительность этих прогулок отравляла новизну. К вечеру он так уставал, что все равно не мог выполнить свой давнишний роскошнейший план - поблуждать по ночным огнистым улицам, присмотреться к волшебным ночным дамам. Да и как туда попасть? Его карта, казалось была странно недостоверной. В один из безоблачных [30] В первый же дней, далеко забредя, он попал на широкий скучный бульвар, где было много пароходных контор и магазинов картин, - и, взглянув на столб с надписью, увидел, что находится на том всемирно известном проспекте, который некогда так пышно снился ему. Осыпались жидковатые липы. Арка в конце была сплошь заставлена лесами: а в другом конце был странный простор, - он пересек эту асфальтовую пустыню и проходя вдоль канала, где в одном месте масло радугой стояло на воде и, напомнив ему детство, дурманно пахло медом от барж, с которых люди в розовых рубашках выгружали горы груш и яблок, он увидел с моста двух женщин в блестящих купальных шлемах, которые, сосредоточенно отфыркиваясь и равномерно разводя руками, плыли рядом по самой средине водной полосы. В музее древностей он провел два часа, с ужасом разглядывая статуи, пестрые саркофаги и отталкивающие профили коричневых людей правящих колесницами [31] портреты носастых египетских младенцев . Он подолгу отдыхал в убогих шоферских трактирах и на удобнейших скамьях в необъятном парке. Он спускался в прохладные недра подземной железной дороги - и, сидя на красном кожаном сиденье, глядя на блестящие штанги, по которым взбегали отражения, словно золотая, ртуть, ждал с нетерпением, чтобы оборвалась поскорей угольная чернота, грохотавшая вдоль окон, и сменилась бы наконец парадизами сияния и порока которые все ускользали от него. Ему чрезвычайно хотелось найти тот огромный магазин Драйера, о котором с таким почтением говорили в его родном городке. Но в толстом телефонном фолианте были только указаны дом и контора. Магазин, очевидно, назывался как-то иначе. И не зная, что столица передвинулась на запад, Франц уныло бродил по центральным и северным улицам, где, по его мнению, должны были быть наряднейшие магазины, оживленнейшая торговля, и, замирая у витрин конфекционеров, все гадал, не это ли магазин, где он будет служить. Его мучило, что он ничего не смеет купить. За это короткое время он успел уже потратить уйму денег, - а тут Драйер исчез, ничего как-то не известно, на душе смутно. Он попробовал подружиться со старичком-хозяином, так настойчиво выгонявшим его на целый день из дому, - но тот оказался неразговорчивым - все таился в неведомой глубине квартирки. Впрочем, в первый вечер встретив Франца в коридоре, он снова предупредил его, что за цепочку унитаза надо тянуть очень нежно, иначе она оторвется, и затем долго объяснял ему тайны районного участка, дал ему какие-то бланки, куда Франц должен был вписать свою фамилию, холост ли или женат, и где родился. – Кстати, я хочу вас предупредить, - сказал старичок. - Насчет вашей подруги… Она не должна вас посещать здесь. Я понимаю, - вы молоды, я сам был молод, я бы, пожалуй, смотрел на это сквозь пальцы, с удовольствием… Но моя супруга, - она сейчас временно в отъезде, - моя супруга не разрешает таких посещений. Франц, побагровев, закивал. То, что хозяин принял Марту за его возлюбленную, и взволновало [32] поразило его, и польстило ему чрезвычайно. При этом он с легким волнением почувствовал, что теперь Марта и дама в вагоне слились в один образ. Он представил себе ее запах, ее теплые на вид губы, бархатную кожу, нежные поперечные бороздки на горле; но сразу остановил в себе привычный наплыв вожделения. "Она совершенно [33] недоступна не для меня, - подумал он спокойно. - Она недоступна и холодна. Она живет в другом мире с богатейшим, еще сочным мужем. Воображаю, как погнала бы в три шеи, если б я стал предприимчив. И сразу - разбитая карьера…" С другой же стороны, он подумал, что какую-нибудь подругу он все-таки непременно заведет, - тоже с хорошей фигурой, со спелыми губами, лоснящуюся [34] крупную и темноволосую, - и в предвидении этого решил принять некоторые меры. Утром, когда старичок принес ему кофе, Франц кашлянул и сказал: – Послушайте, - а если б я вам немножко приплатил, вы бы… я бы… ну, словом, - можно было бы мне принимать, кого хочу? - Это еще вопрос, - сказал старичок. – Несколько лишних марок, - сказал Франц. - Я понимаю, - сказал старичок. - Еще пять марок в месяц, - сказал Франц. - Ладно, - кивнул старичок - и тут-то добавил наставительно и лукаво, - смотрите, не опоздайте на службу. Так сразу пропал даром весь труд Марты, не стоило ей так торговаться. Но Франц, решив приплачивать тайно,из собственных денег, отлично почувствовал, что поступил опрометчиво. Деньги таяли, а Драйер все не звонил. В продолжение четырех дней он с отвращением, ровно в восемь, уходил из дому и в тумане усталости возвращался в сумерках. Пресловутый проспект и улицы, его пересекавшие, в конец ему опротивели. Матери он послал открытку с видом этого проспекта и Бранденбургских ворот, написал, что здоров, что Драйер добрейший человек: незачем было пугать старушку, хотя возможно она и заслужила это. И только в пятницу вечером, часов в одиннадцать, когда Франц уже лежал в постели и говорил себе, в паническом трепете, что все его забыли, что он совершенно один в чужом городе, - и с каким-то злорадством думал: "Нет, дудки! Завтра скажусь больным, проваляюсь весь день, а вечерком махну в какие-нибудь злачные места", - в это мгновение постучался старичок и сонным голосом позвал его к телефону. Франц, страшно спеша и волнуясь, натянул на ночную рубашку штаны, кинулся босиком в коридор, зацепился болтавшимися подтяжками о ручку двери, рванулся, резина больно хлопнула по уху, - замелькали темные стены коридора, какой-то сундук успел мимолетом хватить его по колену, и наконец райским блеском заиграло на стене телефонное сооружение. Оттого ли, что Франц к телефонам не привык, оттого ли, что он так был взволнован, так запыхался, - но сначала никак ему не удавалось разобрать голос, лающий ему в ухо. "Сию минуту приходи ко мне на дом, - наконец ясно сказал голос. - Слышишь? Пожалуйста, поторопись. Я тебя жду…" - "Ах, здравствуйте, здравствуйте…" - залепетал Франц, но телефон уже был мертв [35] пуст , С размаху повесив трубку, Драйер опять облокотился на стол и продолжал торопливо вписывать в большую карманную книжку все, что ему нужно завтра сделать. Потом он взглянул на часы, соображая, что сейчас жена должна вернуться из кинематографа. Проворной ладонью он потер себе лоб и, хитро улыбнувшись, достал из ящика связку ключей и сосискообразный [36] трубовидный электрический фонарик с выпуклым глазом. Был он еще в пальто, - только что приехал домой, - и прямо так, в пальто, прошагал в кабинет, как он всегда это делал, когда спешил что-нибудь записать, куда-нибудь позвонить. Теперь он шумно отодвинул стул и, снимая на ходу мохнатое, верблюжьей шерсти широкое, желтое свое пальто, прошел в переднюю, где его и повесил. Затем опустил в огромный карман уже успокоившегося пальто ключи и фонарик. Том, лежавший у двери, встал, потерся нежной головой о его ногу и улегся опять. Драйер звонко заперся в уборной, где на беленой стене дремали три или четыре маленьких, состарившихся комара, и через минуту, застегивая рукава на запястьях, уже домашней, неторопливой походкой, прошел обратно в кабинет, а оттуда в столовую. Там стол был накрыт на двоих, алела вестфальская ветчина на блюде, среди мозаики ливерной колбасы. Крупный виноград, словно налитой светом, свешивался с края вазы. Драйер оторвал ягоду, бросил ее себе в рот, покосился на ветчину, но решил подождать Марту. В зеркале отражалась его широкая, светло-серая спина, теневые перехваты на сгибе рукава, желтые пряди приглаженных волос. Он быстро обернулся, будто почувствовал, что кто-то смотрит на него, отодвинулся, и в зеркале остался только ярко-белый угол накрытого стола на черном фоне, где темновато-драгоценно поблескивал хрусталь на буфете. Вдруг по той стороне тишины раздался легчайший звук: кто-то искал в тишине чувствительную точку; нашел; пронзил ее ударом ключа, отчетливо повернул, - и все оживилось: в зеркале раза два прошло серое плечо Драйера, жадно зашагавшего вокруг стола [37] ветчины ; стукнула передняя дверь, вошла Марта, блестя глазами и крепко вытирая нос надушенным шанелью [38] душистым платком; за ней вошла, мягко выкидывая лапы, совсем проснувшаяся собака. – Садись, садись, моя любовь [39] душа , - бодро воскликнул Драйер и включил хитрый электрический ток, согревающий воду для чая. – Восхитительный фильм, - сказала она. - Гесс был замечателен, хотя, как мне кажется, я его больше люблю в «Принце». – В чем? – Ну, ты помнишь, студент в Гейдельберге переодетый индийским принцем. Марта улыбалась. Вообще, последнее время она улыбалась довольно часто, чему Драйер был несказанно рад. Она находилась в приятном положении человека, которому в близком будущем обещано удовольствие. Она готова была ждать некоторый срок, зная, что удовольствие придет непременно. Нынче она вызвала маляров, чтобы освежить южную стену террасы [40] фасад дома . После [41] кинематографа она разомлела банкетных сцен в фильме она проголодалась и с наслаждением думала, что вот сейчас, сейчас, изменит своей диете и, утолив грубоватый вечерний голод, завалится [42] спать в постель и, пожалуй, позволит Драйеру давно откладываемое, ему причитающееся. С парадной донесся взволнованный звонок. Том резво залаял. Марта удивленно подняла брови. Драйер с таинственным смешком встал и, жуя на ходу, пошел в переднюю открывать. Она сидела, полуобернувшись к двери, держа на весу чашку. Когда Франц, шутливо подталкиваемый Драйером, боком вошел в столовую, резко остановился, щелкнул каблуками и быстро к ней подошел, она так прекрасно улыбнулась, так жарко блеснули ее губы, что в душе у Драйера какая-то огромная веселая толпа оглушительно зарукоплескала, и он подумал, что уж после такой улыбки все будет хорошо: Марта, как некогда, будет захлебываясь рассказывать [43] кинематографе с захватывающими деталями, целиком, глупый фильм в качестве предисловия и цены послушным ласкам [44] о новом удивительном платье , - и в воскресенье, вместо тенниса (какой там теннис в дождь!), он с нею поедет кататься верхом в шуршащем, солнечном, оранжево-красном парке. – Прежде всего, мой дорогой Франц, - сказал он, пододвинув стул своему племяннику, - закуси. И вот тебе [45] рюмка коньяку капля вишневки [46] drop of kirsch . Франц, как автомат, выбросил через стол руку, нацелясь на [47] протянутую рюмку предложенное спиртное, сшиб вазочку с тяжелой, коричневатой розой ("которую давно следовало убрать", - подумала Марта), и освобожденная цвелая вода отвратительным узором растеклась по скатерти. Он окончательно растерялся, - и немудрено. Во-первых, он вовсе не ожидал увидеть Марту. Во-вторых, ему казалось, что Драйер примет его в кабинете и сообщит ему о важном, очень важном деле, за которое он, Франц, тотчас должен взяться. Улыбка Марты разом его оглушила. Он мгновенно выяснил про себя причину тревоги. Как то фальшивое семя, которое факир зарывает в землю, чтобы истошным колдовством вытянуть из него живое розовое дерево, просьба Марты скрыть от Драйера их невинное похождение, просьба, на которую он тогда едва обратил внимание, теперь, в присутствии [48] Драйера мужа, мгновенно и чудовищно разрослась, обратившись в тайную [49] которая странно связывала эротическую связь его с Мартой. Вместе с тем он вспомнил слова старичка Энрихта о подруге, и ему стало жарко, сладко и стыдно. Он попробовал сбросить с себя наваждение, посмотреть на Марту спокойно и весело; но встретив ее нестерпимо пристальный взгляд, он, опустив глаза, беспомощно продолжал потапывать платком по мокрой скатерти, несмотря на то, что Драйер смеялся и отстранял его руку. Еще так недавно он лежал в постели, - и вдруг теперь [50] оказался сидит в поблескивающей столовой, и, как во сне, страдал оттого, что не может остановить темную струйку, обогнувшую солонку и под прикрытием края тарелки норовившую добежать до [51] сгиба скатерти края стола. Марта, все еще улыбаясь (завтра все равно нужно будет [52] свежая сменить скатерть), перевела взгляд на его руки, на нежную игру суставов под натянутой кожей, - на покрытое волосками запястье, на [53] трепещущие ощупывающие длинные пальцы и почему-то почувствовала, что на ней не надето этой ночью ничего шерстяного. Драйер вдруг поднялся и сказал: – Франц, - это может быть негостеприимно, - но ничего не поделаешь, уже поздно, - нам нужно с тобой ехать… – Куда? - растерянно спросил Франц, засовывая мокрый комок платка в карман. Марта с холодным удивлением взглянула на мужа. – Это ты сейчас увидишь, - сказал Драйер, и глаза его засветились знакомым Марте огоньком. "Какая чепуха, - подумала она злобно. - Что это он затеял?" В передней она задержала его и скороговоркой прошептала: – Куда ты едешь? Куда ты едешь? Я требую, чтобы ты мне сказал, куда ты едешь? – Кутить, - весело ответил Драйер, в надежде вызвать еще одну прекрасную улыбку. Она дернулась в раздражении; он потрепал ее по щеке и вышел. Марта вернулась в столовую, постояла в раздумье за стулом, на котором только что сидел Франц; потом с раздражением приподняла скатерть там, где была пролита вода, и подложила под скатерть кверху дном тарелку. В зеркале, которому пришлось потрудиться этой ночью, отразилось ее зеленое платье, нежная, белая шея под темной тяжестью шиньона, блеск [54] мелких жемчужин изумрудных сережек. Она даже не почувствовала, что зеркало на нее глядит, - и, медленно двигаясь, убирая ножи для фруктов, продолжала изредка в нем отражаться. В течении минуты или двух к ней присоединилась Фрида. Потом свет в столовой потушили и, погрызывая ожерелье, Марта поднялась к себе в спальню. "Я готова поспорить, он хочет, чтобы я думала, что он дурачится, и что он не таков. Но так оно, должно быть, и есть, - думала она. - Сведет его с какой-нибудь грязной потаскухой, а та заразит… Вот и пропало…" Она медленно стала раздеваться и вдруг почувствовала, что сейчас расплачется. Этого еще не хватало. Погоди, погоди, когда вернешься. Особенно, если пошутил… И, вообще, что это за манера: пригласить и быстро увести… Посреди ночи… Позорно… Бесчестно [55] Черт знает что… черт знает что… . Она снова, как уже много раз, перебрала в памяти все прегрешения мужа. Ей казалось, что она помнит их все. Их было много. Это ей не мешало, однако, говорить ее замужней сестре Хильде, когда та приезжала из Гамбурга, что она счастлива, что у нее брак счастливый. И действительно; Марта считала, что ее брак не отличается от всякого другого брака, что всегда бывает разлад, что всегда жена борется с мужем, с его причудами, с отступлениями от исконных правил, - и это и есть счастливый брак. Несчастный брак - это когда муж беден, или попадает в тюрьму за темное дело, или тратит деньги на содержание любовниц, - и Марта прежде не сетовала на свое положение, - так как оно было естественное, обычное… Ее мать умерла, когда ей было три года - не редкое соотношение. Первая мачеха также вскорости умерла, и такое тоже случается в некоторых семьях. Вторая и последняя мачеха умерла только недавно, она была красивая женщина, вполне благородного происхождения, которую все обожали. Папа, начавший свою карьеру шорником и закончивший ее обанкротившимся владельцем фабрики искусственных кож, отчаянно жаждал ее замужества с «Гусаром», как он, почему-то окрестил Драйера, которого она едва только узнала, когда тот предложил ей руку в 1920 году. В то самое время, когда Хильда начала увлекать маленького, толстого казначея с второсортного атлантического лайнера. Драйер богател с волшебной легкостью. [56] Она почти не знала его, когда семь лет тому, ее родители, разорившиеся купцы, без труда уговорили ее выйти за легко и волшебно богатевшего Драйера. Он был довольно привлекательный, очень веселый, но странный и не предсказуемый, пел смешным фальшивым голосом арии, и делал ей глупые подарки. Как благовоспитанная девица с длинными ресницами и румяными щечками она говорила, что восполнит свое мнение в следующий его приезд в Гамбург. Перед отъездом в Берлин он подарил ей [57] белку, от которой дурно пахло… обезьянку которую она возненавидела; к счастью, любезный молодой кузен, с которым она рассталась задолго до того как он стал одним из первых любовников Хильды, научил обезьянку зажигать спички, ее маленькая кофточка загорелась и неловкое животное пришлось уничтожить. Когда неделю спустя, вернулся Драйер, она дозволила ему поцеловать себя в щечку. Бедный старый Папа так зарвался на вечеринке, что жестоко избил скрипача, но его можно извинить, учитывая все тяжелые неудачи, с какими он сталкивался в его долгой жизни. Только уж после свадьбы, когда муж, ради медового месяца в Норвегии, - и почему в Норвегии, неизвестно, - отказался от важной деловой поездки в Берн, только тогда [58] кое-что выяснилось. некие сомнения стали одолевать ее, но их быстро рассеяла вилла в Грюневальде. И прочие, не очень интересные воспоминания.
|