Набоков В.В.

King, Queen, Knave. (Король, Дама, Валет.)

Обратный перевод и реконструкция текста.


Глава IV

В темноте таксомотора (несчастный [1] могучий черный «Икар» был еще в починке, а нанятый взамен, маневренный «Ориол» оказался неготовым) Драйер молчал. Его можно было бы принять за спящего, если бы таинственно и ритмично не тлел воспаленный огонь его сигары. Франц молчал тоже, с томным, бредовым беспокойством недоумевая, куда это его везут. После третьего или четвертого поворота он совершенно потерял чувство направления.

До сего дня он успел изучить только тихий район, где жил, да район проспекта, в другом конце города. Все, что лежало между этими двумя живыми оазисами, было неизведанным туманом, так что образ столицы в его сознании напоминал те первые карты, на которых географ, еще не остывший после странствий, начертал все, что открыл, обдав остальное облачной синевой и поразив суеверные умы размашистой "Терра Инкогнита". Он глядел в окно, и ему казалось, что темные улицы понемногу светлеют, опять меркнут, опять набираются света, разгораются пуще, сдают снова и внезапно уже с какой-то искристой уверенностью, возмужав в тесноте тьмы, прорываются небывалыми огнями, драгоценными синими и румяными водопадами световых реклам. Проплывал шпиль туманной церкви под коричневыми небесами, как тяжелая тень среди озаренных воздушных зданий, - и, промчавшись дальше, с разбегу скользнув по блестящему асфальту, автомобиль пристал к тротуару.

И только тогда Франц понял. Сапфирными буквами, алмазным хвостом, продолжавшим в бок конечный гласный [2] ипсилон , сверкала сорокафутовая [3] пятисаженная «в начале 11 в. В 11-17 вв. встречалась С. в 152 и в 176 см. Это была так называемая прямая С., определявшаяся размахом рук человека от конца пальцев одной руки до конца пальцев другой. Указом 1835 размер С. был определён в 7 английских футов, или 84 дюйма. Это соответствовало 3 аршинам, или 48 вершкам, что равнялось 213,36 см». БСЭ Таким образом, погрешность при переводе на англ. составила 1,52 м. надпись: "Дэнди" [4] DANDY , слово, которое, как он теперь припомнил, он слышал и раньше, ну и болваном же он оказался! Драйер взял его под руку и молча подвел к одной из десяти [5] пяти, в ряд , ослепительно сиявших витрин. В ней, как в оранжерее, подобно тропическим цветам [6] жарко цвели галстуки [7] то красками переговариваясь с плоскими шелковыми носками и носки соперничали в нежных оттенках с рубашками, то млеющими на сизых и кремовых прямоугольниках, то свободно ниспадающими со своих сияющих суков [8] остальных четырех витрин: чередой мелькнули оргии блесуков, - а в глубине, как бог этого сада, стояла во весь рост опаловая пижама с восковым лицом восточного идола. Но Драйер не дал Францу засмотреться; он быстро провел его мимо остальных [9] четырех витрин: чередой мелькнули оргии блестящей обуви, фата-моргана пиджаков и пальто, легкий полет шляп, перчаток и тросточек, солнечный рай спортивных вещей, - и Франц оказался в темной подворотне, где стоял старик в черной накидке с бляхой на фуражке; а рядом с ним - тонконогая женщина в мехах. Они оба посмотрели на Драйера, сторож узнал его и приложил руку к козырьку; яркоглазая беленая проститутка, поймав взгляд Франца, слегка отодвинулась, - и как только он, следом за Драйером, исчез в темноту двора, продолжала свою тихую, дельную беседу со сторожем о том, как лечить ревматизм.

Двор был темный, треугольный тупик, косо срезанный слева глухой стеною. Пахло сыростью [10] и почему-то вином , пивом и мочой. В одном углу не то свалено было что-то, не то стояла телега с поднятыми оглоблями; во мраке не различить. Драйер вдруг вынул из кармана электрический фонарик, и скользнувший круг серого света наметил решетку, движущиеся тени спускавшихся ступеней и затем железную дверь, которую он, радуясь, что избрал самый таинственный вход, тихо и быстро отпер. Франц, нагнув голову, прошел вслед за ним в темный каменный коридор, где снова светящийся круг выхватил дверь, которая, при всякой беззаконной попытке ее отпереть, залилась бы громовым звоном. Но и к ней у Драйера нашелся беззвучный ключ, и Франц опять нагнул голову. В сумрачном проходе, по которому они теперь шли, громоздились там и сям какие-то тюки, ящики, под ногами шуршала солома. Фонарик подвижным испытующим светом обходил углы, - и снова выросла дверь, а за ней поднялась голая, каменная, тающая в темноте лестница. Они, подобно исследователям забытых храмов, зашаркали вверх по каменным ступеням и вдруг, с неожиданностью сна, оказались в огромном туманном помещении. Свет скользнул по какой-то металлической виселице, по складкам портьер, по створчатым зеркалам, по черным плечистым фигурам, будто только что обезглавленным, - и свернув налево, потом направо, за какие-то гигантские шкапы, Драйер остановился, спрятал свой фонарик и в темноте тихо сказал: "Внимание!…" Он пошуршал рукой по стене, и вспыхнула одна грушевидная лампочка, ярко озарившая прилавок. Вся остальная часть залы, - широкий, бесконечный лабиринт - тонула в темноте, и было что-то жутковатое в том, что один только этот угол выделен желтым светом из всего огромного мрака. "Первый урок", - таинственно сказал Драйер и демонстративно зашел за прилавок.

Этот фантастический ночной урок вряд ли принес пользу Францу, - слишком все было странно, и слишком прихотливо Драйер изображал приказчика. Но все же в самой сказочности угловатых отсветов и призрачной бездны кругом, где смутные, усталые, за день перещупанные вещи отдыхали в причудливых положениях, было нечто, что надолго запомнилось Францу и дало какую-то темную, роскошную окраску тому основному фону, на котором потом ежедневно приказчичий труд стал чертить свой простой, понятный, подчас докучливый узор. И Драйер, в эту ночь показывая Францу, как нужно продавать галстуки, следовал не прошлому опыту, не воспоминанию о тех, уже далеких, годах, когда он и вправду служил за прилавком, - а поднялся в упоительную область воображения, показывая не то, как галстуки продают в действительности, а то, как следовало бы их продавать, будь приказчик и художником, и прозорливцем.

– Я хочу простой, синий… - деревянным ученическим голосом говорил побуждаемый им Франц.

– Пожалуйста, пожалуйста, - бодро отвечал Драйер и, проворно достав с полки несколько плоских, длинных картонных коробок, так же проворно раскрывал, их на прилавке.

– Как вам нравится этот? - не без тени задумчивости [11] задумчиво спрашивал он, завязывая на руке пятнистый пурпурно-черный [12] фиолетовый галстук и слегка его отстраняя, словно сам любовался им как независимый художник.

Франц молчал.

– Очень важный прием, - изменив [13] понизив голос, объяснил Драйер. - Посмотрим, отметил ли ты, в чем дело. Теперь ты иди за прилавок. Вот в этой коробке галстуки одноцветные; они стоят по четыре, по пяти марок; а вот тут, с «орхидейной», как мы выражаемся, стороны - модные, пестроватые, по восьми, по десяти, или даже по четырнадцати, прости Господи. Итак, ты - приказчик, а я - молодой человек, неопытный, извини меня, простофиля - неустойчивый, легко соблазнимый.

Франц, стесняясь, стал за прилавок. Драйер, слегка сгорбившись и почему-то щурясь, как если бы он был близоруким, тонким, неуверенным голосом сказал:

– Я хочу простой, синий… и подешевле. «Улыбнись…» - добавил он суфлерским шепотом.

Франц осклабился и, низко склонясь над одной из коробок, неловко пошарил и вынул простой, синий галстук.

– Вот и попался! - весело громыхнул Драйер. - Так я и знал, что ты не поймешь [14] Значит, не понял. , или же ты дальтоник и тогда прощайте дорогие дядя и тетя. Ты мне суешь самый дешевый. А нужно было сделать так, как я сделал, - сначала ошеломить простофилю чем-нибудь подороже [15] показать сперва какой-нибудь подороже , - все равно какого цвета, - только поцветистей, да подороже, подороже, да поизящнее, авось [16] соблазнишь выжмешь из него «немного волнения и еще немного пенни» [17] “an extra throb and extra bob” - англ., дополнительное сердцебиение и дополнительный шиллинг , как говорят в Лондоне. Вот, бери этот. Теперь завяжи на руке. Да стой, - не мни его так. Оберни его вокруг пальца. Так. Совсем легко и - главное - мгновенно. Запомни, малейшая потеря ритма будет стоить тебе внимания покупателя. Гипнотизируй его изгибами галстука, который ты демонстрируешь. Он должен у тебя сразу расцвести на глазах у этого дурака. Нет, это не узел, а какой-то нарост. Смотри. Держи руку прямо. Давай попробуем вот этот, дорогой, вампирически красный. Вот так. Теперь я, значит, гляжу на эту шелковую радугу и все-таки не поддаюсь соблазну:

– Я просил синий, одноцветный, - сказал Драйер тонким голосом - и снова зашептал: - Да нет же, нет же, - продолжай совать [18] дорогие этот - вампирический, в его глупую физиономию, может быть, доймешь его; и наблюдай за ним, за его глазами, - если он смотрит, это уже хорошо. Вот только, если он не смотрит вовсе и начинает хмуриться, и прочищать его треклятую глотку - только тогда, - понимаешь: только тогда, - выдай ему то, что он просил - всегда выбирая, конечно же, самый дорогой из трех простых синих. Но даже уступая его грубому требованию, [19] Но при этом вот так, легонько пожми плечом, вот так, - гляди, - и чуть брезгливо улыбнись: это, мол, совсем не модно, это для крестьян, для кучеров, это, в сущности говоря, дрянь, - но уж если хотите…

– Я возьму вот этот - синий, - сказал Драйер своим комически тонким голосом.

Франц мрачно передал ему галстук через прилавок. Драйер расхохотался, разбудив странное эхо.

– Нет, - сказал он - нет, мой друг. Сперва отложи в сторонку, направо, потом спроси, не угодно ли еще чего, например, носовых платков или несколько модных запонок, - и только потом, после того как он немного подумав, покачает своей телячьей башкой, только затем извлеки авторучку (которая является подарком) - запиши, выдай билетик на кассу [20] и так далее . Ну, остальное - рутина. Это тебе завтра покажет господин Пифке, - большой педант. Теперь, слушай дальше…

И немного грузно подсев на прилавок, отбросив при этом резкую черную тень, которая головой вперед нырнула в темноту, подступившую ближе, чтобы лучше слышать, Драйер, перебирая блестящий шелк, с наслаждением погружая руки в коробки, - стал рассказывать, как запоминать галстуки по цветам и на ощупь, как воспитать в себе цветную память, как вымарывать из художественного и коммерческого сознания уже проданные узоры, стили, изделия, очищая место для новых, и как на глаз, не только на ощупь, сразу определять стоимость. Как мгновенно определить цену в марках и затем прибавить пфенниги из ярлыка. Несколько раз он вскакивал к прилавку, гротескно жестикулируя, изображая покупателя, на все сердитого, мужлана протестующего против того чтобы ему называли цену до того как он о ней спросит, святого покупателя, которому денег не жаль и цена для которого ничего не значит, старушку, покупающую галстук для внука, пожарного в Потсдаме, или иностранца, не умеющего ничего толком сказать, Француза желающего «cravate», Итальянца, требующего ”cravatta”, Русского, мягко умоляющего о «галстуке». После чего сам себе тотчас отвечал, легонько опираясь пальцами о прилавок и придумывая для каждого случая особую разновидность улыбки, особый оттенок голоса. Затем, снова усевшись, слегка раскачивая ногой в желтом блестящем башмаке (и его тень взмахивала на полу черным крылом), он говорил о том, с какой нежностью и как весело [21] нужно продавец должен относиться к рукотворным вещам, исповедовался о том, что бывает до смешного жалко тех постаревших, вышедших из моды галстуков и носков, таких еще аккуратных и свежих, но которых уже никто не покупает, и странная, мечтательная улыбка щекотала ему усы, морщила и снова расправляла складки у глаз и губ, - и размякший Франц, прислонясь к шкапу, слушал в смутном оцепенении [22] и жадно косился изредка на шелковые чудеса, рассыпанные по прилавку. .

Драйер умолк, потом тихонько засмеялся. Как понял Франц, урок закончился. И он не мог удержаться, чтобы не бросить жадный взгляд на мерцающие чудеса, разбросанные теперь, в реальной жизни, по прилавку. Опять вынув фонарик, Драйер [23] он повел Франца по темному коврику в туманные дебри зала, на ходу откинул полотно с какого-то столика, осветив играющие, как глаза, несметные запонки на голубой бархатной подушке, - а немного дальше столкнул на пол огромный пляжный [24] кожаный мяч, который беззвучно покатился в сумрак, все дальше и дальше по дороге в померанскую бухту, к ее белым пескам. Снова они зашагали по каменным коридорам, и, запирая последнюю дверь, Драйер улыбался, вспоминая легкий, таинственный беспорядок, который он оставил за собой, и как-то не думая о том, что кому-то другому, быть может, придется за это отвечать.

Он кликнул таксомотор, когда они вышли из темного двора на мокрую, огнистую улицу, и предложил Франца подвезти. Но Франц, давясь чудесным волнением, вдруг наполнившим его при виде ожившей ночной улицы, отказался, глухо сказав, что пойдет пешком.

- Или у тебя - Драйер сверился с наручными часами - свидание с сонной возлюбленной?

Франц лизнул губы и мотнул головой.

– Как хочешь, - рассмеялся Драйер и, высунувшись из таксомотора, крикнул напоследок: - Завтра, ровно в девять, в контору!

На глянцевитом, гладком асфальте были смутные, сливающиеся отражения, - красноватые, лиловатые, - будто затянутые плевой, которую там и сям дождевые лужи прорывали большими дырьями, и в них-то сквозили живые подлинные краски, - малиновая диагональ, синий сегмент, зеленая спираль - отдельные просветы в опрокинутый влажный мир, в головокружительную, геометрическую разноцветность. Перспективы были переменчивы, как будто улицу встряхивали, как в калейдоскопе меняя сочетания бесчисленных цветных осколков в черной глубине. Проходили столбы света, отмечая путь каждого автомобиля. Витрины, лопаясь от тугого сияния, сочились, прыскали, проливались в черноту.

И на каждом углу, как знак небывалого счастья, стояла [25] светлоногая женщина в лоснящихся чулках проститутка, - но времени не было [26] заглянуть ей в лицо узнать, что она может, уже звала вдали другая, за нею - третья, - и Франц уже знал, уже знал, куда [27] ведут манят эти живые, таинственные маяки. Каждый фонарь, звездой расплывавшийся во мраке, каждый румяный отблеск, каждое содрогание перемещавшихся, перекликавшихся золотых огней, и черные силуэты [28] фигуры любовников, трепетавшие, поверявшие друг дружке душные, сладкие тайны в углублениях подъездов, и чьи-то полураскрытые губы, скользнувшие мимо, и черный, влажный, нежный асфальт, - все приобретало значение, сочеталось в одно, получало имя…

Потный, млеющий от растущей неги, размягченный очаровательной усталостью он, точно сомнамбула, привлеченный обратно еще не остывшей подушкой, чмокая и вздыхая, медленно повалился на постель, не заметя, как вошел в дом, как попал к себе в комнату. Он провел ладонями по своим теплым, мохнатым ногам, вытянулся со странным ощущением кружения и легкости, - и почти тотчас сон с поклоном выдал ему ключи города, он понял значение всех огней, гудков, запахов, женских взглядов, все слилось медленно в один блаженный образ. Он будто находился в какой-то зеркальной зале, которая чудом обрывалась к воде, вода сияла в самых неожиданных местах, и направившись к двери, мимо вполне уместной мотоциклетки, которую своей красной пяткой пускал в ход квартирный хозяин, - Франц, в предчувствии неслыханного наслаждения, дверь осторожно открыл и увидел Марту [29] сидевшую на краю , стоящую у постели. Он быстро подошел, но в ногах у него путался Том, - и Марта смеялась и отгоняла собаку. Он теперь близко видел ее блестящие губы, вздувающуюся от смеха шею, - и заторопился, расстегивая пуговицы, выдирая окровавленную кость из пасти собаки, чувствуя, как нарастает в нем нестерпимая сладость; и он уже почти обнял ее бедра [30] прикоснулся к ней , но вдруг не сдержал вскипевшего блаженства.

Марта вздохнула и открыла глаза. Ей показалось, что ее разбудил [31] близкий шум на улице. У одного из их соседей был необыкновенно оглушительный мотоцикл. Оказалось, [32] Действительно что это на соседней постели особенно развязно храпел ее муж. Она тотчас вспомнила, что легла спать, не дождавшись его прихода. Привстав, она громким голосом позвала его, потом, потянувшись через ночной столик, стала грубо ерошить ему волосы. Подействовало. Вольный храп оборвался. Он чмокнул один или два раза губами. Вспыхнула на столике лампа, демонстрируя румянец ее руки. "Пробуждение [33] зверя льва", - сказал Драйер, сонно улыбаясь и, как ребенок, кулаками протирая глаза. "Где ты был?" - [34] резко спросила Марта, пристально глядя на него. Он туманно посмотрел на ее [35] обнажившееся цвета слоновой кости плечо, на обнажившуюся розоватость груди, на длинную, темную прядь, падающую ей на щеку, - и, медленно откидываясь опять на подушку, тихонько рассмеялся.

– Показывал ему [36] магазин Dandy, - уютно пробормотал он… - Ночной урок… Он может теперь завязывать галстук на своей лапе или на своем хвосте. Очень занятно… и очень поучительно… Ах, вот оно что. Марта сразу размякла. Ей стало необыкновенно легко и радостно. Она так исполнилась великодушием, что почти даже предложила… но она ведь тоже была такая сонная. Сонная и счастливая. Она молча повернула выключатель. Тишина.

– Поедем в воскресенье верхом, а? - вдруг сказал в темноте голос. Но она уже спала. Три распутных араба торговались за неё со статным загорелым рабовладельцем. Голос повторил свой вопрос, - шепотом, в еще более нежной, более вопросительной форме; подождал. - Повернул подушку в поисках прохладной ложбины. Потом - сонный вздох, скрип постели, молчанье - и снова - медленно разбегающийся храп.

Утром, пока он поспешно [37] кокал ложечкой по яйцу наслаждался яйцом всмятку и гренками с маслом (самая вкусная еда известная человеку), перед тем как махнуть в контору, Фрида [38] горничная ему доложила, что автомобиль в порядке и уже подан. Драйер при этом вспомнил, что последние дни, - особенно после недавней катастрофы, - ему то и дело приходила в голову пресмешная мысль, которую он все как-то не успевал до конца продумать. А нужно действовать осторожно, обходными путями, как изящный сыщик; прямым вопросом [39] иначе , пожалуй, ничего не добьешься. Шельмец будет лишь искоса смотреть и все отрицать. Знает ли садовник. Если знает, то значит, покрывает его. Он залпом выпил кофе - и, помигивая, стал себе наливать вторую чашку. "Я, быть может, ошибаюсь… умора, все-таки…." Он проглотил сахарную жижицу на дне чашки, бросил на стол салфетку и торопливо вышел. Салфетка медленно сползла с края стола и вяло упала на [40] ковер пол..

Да, автомобиль был в порядке. Сиял он черным лаком, стеклами окон, металлом фонарей, сияла гербовидная марка на серебре над решетом радиатора: золотой крылатый человечек на эмалевой лазури. Шофер, улыбаясь в легком смущении, показывая желтые неровные зубы и десны, снял свой синий картуз и отпахнул полную отражений дверцу. Драйер исподлобья посмотрел на него.

– Здравствуйте-здравствуйте, - сказал он. - Итак, мы снова вместе. - Он застегнул на все пуговицы пальто и продолжал: - Это, должно быть, обошлось дорого… нет, - я еще счета не посмотрел. Но не в том дело. В сущности говоря, я готов и дороже платить за такое удовольствие. Весьма бодрящее происшествие, определенно. Трах, трах и еще раз трах. Прелесть. Но ни жена моя, ни полиция не понимают этого удовольствия…

Он подумал, что еще сказать, но не придумал, расстегнул опять пальто и сел в автомобиль. "Физиономию его я осмотрел основательно, - думал он под нежное мурлыканье мотора. - И все-таки ничего еще нельзя решить. Глаза, конечно, веселенькие, мешочки под ними, - но это может быть от природы. Щеки, нос в красных жилочках, одного зуба не хватает, - тут тоже греха нет, бывает со всяким. В следующий раз надобно его хорошенько понюхать".

В это утро, как было решено, он приехал в магазин и представил Франца господину Пифке. Пифке был, как говорится, "с иголочки" одетый человек, представительный, плотный, со светлыми ресницами, с младенческим цветом кожи, с лицом, благоразумно остановившимся на полпути к кувшинному рылу, и с бриллиантом второстепенной воды [41] на пухлом мизинце - заменил на «on his plump auricular» на пухлом ухе. К Францу он почувствовал уважение, как к племяннику хозяина, Франц же с завистью и благоговением глядел на архитектурное совершенство складок его штанов и на прозрачный платок, выглядывающий [42] склонившийся из грудного карманчика.

О вчерашнем причудливом уроке Драйер не упомянул, а самое забавное то, что Франц в отдел галстуков вовсе и не попал, а был определен Пифке, с полного одобрения Драйера, в отдел спортивный. Пифке взялся за работу ревностно, - и его приемы обученья значительно отличались от приемов Драйера: в них было арифметики гораздо больше, чем Франц ожидал. Не ожидал он и того, что так будут ныть ноги от беспрерывного стояния, и что так будет ныть лицо от механической приветливости. В его помещении было куда тише, чем в других, так как дело было осенью. Довольно бойко шли всякие гимнастические пружины, лопатки и целлулоидовые мячики для мелкой лупни в пинг-понг, боксовые перчатки, производившие на ощупь ощущение какой-то скрипучей тучности, палки для хоккея, шерстяные шарфы в разноцветных полосках, футбольные [43] сапоги на резиновых кнопках бутсы с черными планками и длинными белыми шнурками. Благодаря существованию в столице крытых бассейнов для плавания и огромных сараев для игры в теннис, был еще небольшой спрос на купальные костюмы и на ракеты. Но вместе с летом настоящая их пора миновала, забыты были резиновые негры да рыбы, белые туфли, козырьки против солнца, - меж тем как для других принадлежностей спорта, для желтых и коричневых лыж, плоских саночек, предназначенных мускулистому животу, больших санок с рулем и тормозом, блестящих коньков разнообразного вида, - время еще не пришло. Таким образом, обучению Франца никакой наплыв покупателей не мешал, и был у него полный досуг изучить дело. Коллегами его были две барышни, одна рыжая, востроносая, другая энергичная блондинка, с кислым запашком, сопровождавшим ее неотвязно, и атлетического сложения, до лоску выбритый молодой человек в таких же черепаховых очках, какие носил Франц. Он небрежно ему рассказал о призах, которые брал на состязаниях плавания, и Франц ему позавидовал, так как сам плавал отлично. Со Швимером [44] ним, Schwimmer - нем. пловец, поплавок, буй. же, овеянный его советами, Франц выбирал себе материю для костюма, галстуки, рубашки, носки. И он же помог ему разобраться в тайнах продажи гораздо больше, чем Пифке, настоящее дело которого было разгуливать по магазину, торжественно и учтиво устраивая там и сям свидание между покупателем и приказчиком.

В первые дни, немного растерянный, немного оглушенный, старающийся не дрожать (их отдел был пронизан узором бодрящих сквозняков) с ломотой во всем теле, Франц просто пребывал в уголку, стараясь не обращать на себя внимание и жадно следя за действиями [45] атлета и обеих барышень коллег, запоминая их профессиональные интонации и движения, и вдруг, так неожиданно, так нестерпимо-живо, воображая Марту трогающую своей рукой пробор и темный шиньон, или бросающую украдкой взгляд на свои ногти и изумрудное кольцо. Потом, ободренный заботливыми взглядами Мр. Швимера, исполненный его спокойных намеков, он стал и сам продавать.

Он навсегда запомнил первого покупателя - толстого господина, который попросил мяч. Мяч… В ту же минуту этот мяч в его воображении запрыгал, размножился, рассыпался, и он почувствовал у себя в голове все мячи, все мячики, все мячишки, которые были в магазине, - большие желтые кожаные из сшитых частей, и бархатисто-белые, с фиолетовой подписью фирмы, и маленькие, черные, твердые, как камень, и легкие, прелегкие, оранжевые и синие, курортного калибра, прыгающие с лепечущим звуком, и целлулоидовые, и веревчатые, и деревянные, и костяные, - и все они раскатились в разные стороны, оставя один, сияющий, в центре его сознания, как на рекламе, шар, когда покупатель спокойно добавил: "Мне нужен мячик для моей собаки".

– Третья полка справа, фирмы Туфпруф [46] Tooth-Proof (испытание зубов) , - мимоходом шепнул [47] атлетический коллега Швимер, и Франц, с радостной улыбкой облегчения, с бисером пота на лбу, с туманом на стеклах очков, рванулся, засуетился, открывая одну за другой не те коробки - и, наконец, нашел.

И сравнительно очень скоро, через какой-нибудь месяц, он совершенно привык к делу, уже не волновался, не боялся переспрашивать косноязычных, свысока давал советы худосочным и пугливым. Довольно стройный, довольно широкий в плечах, не пухлозадый, как Пифке, но и не жилистый, как коллега-атлет, Франц с удовольствием отмечал в гареме зеркал свое прохождение [48] в зеркалах и взгляды явно очарованных им приказчиц [49] и равнодушно полагал, что приказчицы - тайно им увлечены - той, с рыжинкой, и той, с запашком, и вспышку трех серебряных зацепок около сердца: [50] Он завел себе дядина самопишущая ручка и два патентованных карандаша, сиреневый и графитовый. В хорошей парикмахерской он полукругом выбрил шею. Прыщики на переносице сперва были запудрены, потом прошли вовсе. Выжаты были мельчайшие угри, дружно жившие по бокам носа, близ угловатых его ноздрей. Перестала лосниться впадинка подбородка, и он ежедневно брился, уничтожая не только твердый темный волос на щеках и на шее, но и легкий пух на скулах. Он стал холить руки и употреблял душистую воду для волос. Вообще, он сошел бы за приличнейшего, обыкновеннейшего приказчика, если бы не некоторая смесь деталей, различить которые мог бы лишь гениальный сыщик, если бы вот не эта чуть хищная угловатость ноздрей и скул, да какая-то странная слабость в очертаниях губ, как будто он запыхался или только что чихнул, да глаза, глаза плохо скрытые за стеклами очков, - беспокойные глаза, трагические глаза, беспощадные и беспомощные глаза нечистого зеленоватого цвета, со всегда воспаленными жилками на белках. И нехорошо было, что одна коричневая прядь имела обыкновение отклеиваться и спадать ему на висок, до самой брови. Но единственным детективом вокруг была старушка все с одним и тем же узелком, которая не докучала расследованиями в спортивном отделе, а имела достаточно дел в отделе галстуков.

Действуя по безупречным, деликатнейше сформулированным рекомендациям Пифке, в вопросах личной гигиены Франц приобрел привычки сибарита. Он теперь, по меньшей мере дважды в неделю мыл ноги и практически ежедневно менял крахмальные воротничок и манжеты. Каждый вечер он чистил свой костюм и доводил до блеска туфли. Он пользовался всеми сортами лосьонов, благоухая весенними цветами и Пифке. Он почти никогда не пропускал субботнюю ванну. Он надевал чистую рубашку каждую среду и воскресенье. Он взял за правило менять теплое нижнее белье минимум один раз в десять дней. Как была бы шокирована его мать, воображал он, если бы она увидела его счета из прачечной!

Он с готовностью принял утомительность своей работы, но сильно невзлюбил необходимость приема пищи вместе с остальными служащими. Он надеялся, что в Берлине он постепенно избавится от этой болезненной юношеской брезгливости, но она, по-прежнему, находила неприятные возможности мучить его. За столом он сидел между пухлой блондинкой и чемпионом по плаванию. Всякий раз, когда она тянулась к хлебной корзине или за солью, ее подмышка вызывала тошноту, напоминая ему об отвратительной старой деве - школьной учительнице. С другой стороны, у чемпиона, был свой недостаток - при разговоре он всякий раз брызгал слюной, и Франц замечал за собой возвращение к давней школьной системе защиты своей тарелки от брызг - предплечьем и локтем. Лишь однажды составил он компанию Мр. Швимеру в посещении общественного бассейна. Вода оказалась слишком холодной и не слишком чистой, а загоревший в солярии юный швед, сосед по комнате его коллеги, оказался чересчур застенчивым.

Но, в конце концов, - Пифке, приказчик-пловец, блестящие ракеты с янтарными струнами, и бодрый диалог с покупателем (который всегда, казалось был одним и тем же актером лишь меняющим голос и маску), и автоматическая запись и вся рутина поверхностно струящихся, повторяющихся событий, эти полки, ящики, выставки, прилавки - и остальная огромная часть магазина, гудящая за перегородкой, - все это было поверхностно, проходило мимо, не задевало, не занимало, - как будто он был одной из тех молодцеватых фигур с восковыми или деревянными лицами, в костюмах, выглаженных утюгом идеала, захваченных в состоянии красочного разложения, стоявших на подмостках с чуть протянутыми, согнутыми в локтях руками пародирующих жест пасторского воззвания. Молодые покупательницы или быстроногие стриженые приказчицы других отделов нисколько не волновали его. Как цветные, коммерческие объявления мебели и мехов, которые, без музыки, сменяя друг друга, долго мелькают перед началом обольстительного фильма, - все это было вполне необходимо и вполне незначительно. В шесть [51] семь часов это обрывалось. Тогда-то начиналась музыка.

Почти ежевечерне, - и какая чудовищная тоска таилась в этом "почти", - он бывал в доме у Драйера. Обедал он там только по воскресеньям, да и то не всегда; в будни же столовался в ресторанчике, неподалеку от магазина. Зато по вечерам, счет которым был уже потерян [52] вот уже больше месяца, вот уже, пожалуй, двадцать, двадцать пять вечеров… , всегда было то же самое: приветственное жужжанье калитки, фонарь, освещающий тропу сквозь узоры плюща, сырое дыхание газона, хруст гравия, звонок, улетающий в дом в погоню за горничной, вспыхивающий белый свет, спокойное, лошадиное лицо Фриды, - и вдруг - жизнь, нежный гром музыки из трубы радио…

Она обыкновенно бывала одна; Драйер, причудливый, но пунктуальный человек, приезжал ко времени называемому Францем ужином и вечерним чаем - всегда очень точно, и всегда предупреждал по телефону, когда опаздывал. В его присутствии Франц чувствовал себя до одури неловко, и потому воспитал в себе, в те дни, какую-то мрачную фамильярность по отношению к непринужденной весёлости Драйера. Пока же он был наедине с Мартой, он все время ощущал где-то на затылке давление, томную тяжесть, и в груди была духота, в ногах - слабость, ладонь долго хранила сухую прохладу ее крепкого рукопожатия. С точностью до полудюйма он отмечал ту черту, до которой она показывала ноги, - когда ходила по комнате, когда сидела, положив ногу на ногу, - и чувствовал, почти не глядя, тугой теплый лоск ее чулка, вздутие левой икры, подпертой правым коленом, складки на юбке, пологие, нежные, мягкие к которым хотелось прижаться лицом. Иногда, когда она, встав, шагала мимо, к трубе радио, свет так падал, что в легкой ткани юбки сквозили тени ее ног выше колен, а раз у нее лесенкой порвался чулок, и, облизнув палец, она быстро провела им по шелку. Изредка, переборов томную тяжесть, он поднимал глаза, и, пользуясь мгновением, когда она смотрела вниз или в сторону, искал хоть какого-нибудь недостатка, на котором он мог бы опереть мысль и отделаться от безнадежного волнения. Иногда, мимолетно, ему казалось, что он нашел спасительный недостаток [53] что-то , - некрасивую черточку у рта, щербинку над бровью, слишком хмурую выпуклость губ в профиль и тень пушка над ними, особенно заметную, когда с ее лица сходила пудра; но малейший поворот головы, малейшая перемена выражения снова придавали ее лицу такую прелесть, что он еще глубже соскальзывал обратно в свою персональную бездну [54] не в силах был дольше смотреть . Вот такими быстрыми, короткими взглядами он изучил ее всю, прослеживал и предчувствовал ожидаемо банальное, но для него уникальное движение ее проворно поднявшейся руки, когда гребешок отлипал одним концом от тяжелого шиньона, знал синус и косинус темной пряди, дугообразно прикрывавшей ухо; но, быть может, больше всего его мучила ее голая, белая, будто нежно-зернистая шея и те пределы наготы, которые проводило то или иное платье. С каждым новым визитом он добавлял что-нибудь в свою коллекцию прелестей, которые позже он пожирал мысленным взором в своей одинокой постели, его бешеная фантазия, выбрав одну из них, приходила в движение, работала, работала и истощалась. Был вечер, когда он увидел коричневое пятнышко на ее руке. Было мгновение [55] вечер , когда, при случайном повороте ее стана, при случайном наклоне, низко наклонилась со стула расправить завернувшийся уголок коврика, он заметил разделяющую грудь неясную теневую впадину, и почувствовал облегчение, когда серый шелк лифа опять тесно облек ей грудь. И была ночь [56] вечер , когда она собиралась на бал, и он был поражен тем, что у нее под мышками бело, как у статуи. Она расспрашивала его о детстве, о матери, скучные темы, о родном его городке, еще скучнее. Как-то раз Том положил морду к нему на колени и, зевнув, обдал его нестерпимым запахом - не то селедки, не то просто тухлятины. "Вот так пахнет от моего детства", - тихо сказал Франц, прочь отталкивая голову собаки; она не расслышала или не поняла, переспросила, но он не повторил. Он рассказывал ей о школе, о пыли и скуке школьных будней, о неудобоваримых материнских пирогах и о том, как одно время соседний мясник, почтеннейший господин в белом жилете, ежедневно приходил к ним в гости и с отвратительным профессиональным видом ел баранину. "Почему "отвратительно"? - удивленно перебивала Марта. - Вы же сказали, что он вполне благовоспитанный". - "Бог знает, что мелю", - упрекал себя Франц и с механическим увлечением в сотый раз описывал реку, теплые мостки, пивные посиделки под мостом, веселую купальню греблю, ныряние, и канат, не служивший для него границей.

Она переключала [57] включала радио с музыки на речь, он благоговейно слушал урок испанского языка, лекцию [58] речь о пользе спорта, перещёлкивала на умиротворяющие тона мистера Стрессмэна и снова возвращалась на причудливо сладостную гнусавую музыку. Она подробно рассказывала ему о последней кинематографической новинке, об удачных спекуляциях Драйера в дни инфляции и самую суть статьи о том, как выводить фруктовые пятна. И в это время она думала: "Когда же он наконец раскачается?" - и вместе с тем ее забавляло и как-то даже трогало, что вот он такой неуверенный, бестолковый, и что без ее помощи он, пожалуй, не раскачается вовсе. Но понемногу чувство досады начинало преобладать. Ноябрь [59] Время уходил на пустяки, как уходят на пустяки деньги, когда из-за железнодорожной забастовки застреваешь в скучном городе. Смутная обида ей шептала, что вот у ее сестры было уже четыре или пять [60] три любовников, один за другим, а у молоденькой жены Вилли Вальда [61] Грюна - два - и зараз. Меж тем ей шел тридцать пятый год. Пора, пора. Постепенно она получила мужа, прекрасную виллу, старинное серебро, автомобиль, - теперь очередной подарок - Франц. И все это было не совсем так просто, - какой-то был приблудный ветерок, особая страсть, какая-то подозрительная нежность…

Франц, ошалев от бессонницы, распахнул окно. Бывают такие странные ночи поздней осенью, уже ближе к зиме, когда вдруг, откуда ни возьмись, проходит теплое влажное дуновение, случайно задержавшийся вздох лета. Он стоял, в своей новенькой полосатой пижаме, держась за рамы, потом высунулся, уныло выпустил длинную слюну и прислушался, ожидая, чтоб шлепнулся плевок о панель. Но так как он жил на пятом этаже, а не на втором, как дома, Франц ничего не услышал. Тогда с легким звоном он окно закрыл, выпил залпом, - хоть пить не хотелось, - воды, отдававшей мятным порошком, и опять лег. Он спохватился в эту ночь, подобно человеку, внезапно понявшему, что он болен смертельно, что знает Марту уже более двух месяцев [62] месяца , мучится невыносимо, иссушен своей страстью в бесполезных фантазиях. И на полупакостном, полувыспренном языке, на котором он сам с собою говорил, Франц зашептал в подушку: "Будь, что будет… Лучше изменить поприщу, нежели дать черепу лопнуть по швам. Я завтра, завтра схвачу ее и повалю, - на диван, на пол, на стол, на битую посуду - все равно…" Безумный Франц!

Завтра настало. Придя после работы домой, дрожа от легкого озноба, он почему-то переменил белье и носки [63] раньше, чем отправиться к ней. , почистил зубы, одел свой новый шелковый шарф и зашагал к автобусной остановке с воинственной решительностью [64] Отправился . По дороге убеждал себя, что она несомненно его любит, только не показывает, из гордости. И это жаль. Склонилась бы к нему, как бы случайно, дотронулась бы щекой до виска при слепом совместном осматривании альбома. Или, если бы она снова, как это было уже недавно вечером, если бы на мгновение, она прижалась бы своим задом к его [65] Своей спиной к его she pressed her back to his перед зеркалом в передней и сказала, повернув надушенную голову: «Я на дюйм выше, чем вы», или, если бы [66] Тогда было бы легче . Но тут он подтянулся и беззвучно сказал автобусному кондуктору [67] себе : "Это слабость, не нужно слабости"… Пусть она будет сегодня еще холоднее, чем обычно, - все равно, - сегодня, сегодня, сегодня… Пока он звонил у двери, мелькнула острая надежда, что может быть, случайно, Драйер уже дома. Драйера не было дома.

Проходя через первые две комнаты, он так живо вообразил, как, вот сейчас, толкнет вон ту дверь, войдет в её будуар [68] гостиную , увидит ее в открытом черном [69] сером платье, с изумрудами вокруг шеи, сразу обнимет, крепко, до хруста, до обморока, рассыплются драгоценности - так живо вообразил он это, что в одно расколовшееся мгновение увидел впереди свою же удаляющуюся спину, свою руку, - вон там, в трех саженях отсюда - открывающую дверь, - а так как это чувство было набегом [70] проникновение в будущее, а таскать из будущего не дозволено, то он и был остро наказан. Во-первых, он зацепился о ковер, у самой двери, и раскрыл дверь с размаху. Во-вторых, комната, которую Марта называла будуаром [71] гостиная , была пуста. В-третьих, когда Марта вошла, она оказалась в бежевом платье, с закрытой шеей и длинной линией пуговиц. В-четвертых, он почувствовал такую знакомую, томную, жаркую робость, что дай Бог держаться, как следует, говорить членораздельно, - о другом нельзя было и думать.

Марта решила, что сегодня он в первый раз ее поцелует. Характерно, что она выбрала для этого один из дней своих месячных, чтобы не уступить слишком быстро, и поставить в трудное положение страсть, которой иначе она не смогла бы долго противится. Предвкушая эти, предусмотрительно ограниченные, объятия, она не сразу села около него на диван, - по традиции включила радио, принесла серебряный ящичек с Libidettes (венскими папиросами), поправила складку на оконной шторе, включила опаловое сияние настольной лампы, погасила верхний свет, посмотрелась в зеркало, изменив при этом - как все женщины - выражение губ, стала рассказывать (выбрав наихудший вообразимый предмет для разговора), что Драйер затеял вчера какое-то таинственное дело, - выгодное, будем надеяться, - подняла и положила на кресло какой-то розовый шерстяной платок, и только тогда мягко села рядом с Францем, не совсем удобно поджав ногу и поправив складки юбки.

Он ни с того, ни с сего стал расхваливать Драйера, говорить, как он ему страшно благодарен, как полюбил его… Марта задумчиво кивала. Он то затягивался, то держал папиросу у самого колена и водил картонным кончиком по штанине. Дымок, струей призрачного молока, полз по цепкому ворсу. Марта протянула руку и, улыбаясь, коснулась его колена, будто играя с этой ползучей личинкой дымка. Он почувствовал нежный напор ее пальцев… Он был голоден, потен и совершенно обессилен.

– …И моя мать, в каждом письме, так кланяется ему… так благодарит…

Дымок развеялся, Франц засопел, как это с ним случалось в минуты особого волнения. Марта встала и остановила радио. Франц закурил снова. Она, накинув розовый платок, и подобно женщине из какого-то старомодного романа пристально смотрела на него из дальнего угла. Он, с деревянным смехом, рассказал анекдот из вчерашней газеты. Затем, толкнув дверь лапой, появился очень грустный и гладкий, отчаявшийся Том, и - кажется впервые - Франц поговорил с изумленным животным. Наконец - слава Богу [72] к счастью - приехал желанный Драйер.

Когда, около одиннадцати [73] десяти вернувшись домой, Франц на цыпочках проходил по коридору в отвратительно грязную маленькую уборную, он услыхал глухое хихикание за хозяйской дверью. Дверь была полуоткрыта. Он мимоходом заглянул в комнату. Старый Энрихт [74] Старичок-хозяин , в одной ночной рубашке [75] нижнем белье , стоял на четвереньках, морщинистым и дряхлым задом к блестящему трюмо и, нагнув седовато-багровую голову, похожую на голову профессора в комедии «Индусский Принц», глядел - промеж ног - на отражение своих бледных ягодиц [76] себя в трюмо. .

На главную страницу…