Новое дело Драйера, точно, отличалось некоторой таинственностью. Началось с того, что как-то в среду, в первых числах ноября, к нему явился незнакомый господин с неопределенной фамилией и неопределенной национальности. Он мог быть чехом, евреем, баварцем, ирландцем, - совершенно дело личной оценки. Драйер сидел в своем конторском кабинете, огромном и тихом, с огромными оживленными окнами, с огромным письменным столом, с огромными кожаными креслами, - все это в шестом этаже огромного дома, - когда предварительно пройдя по оливковому коридору, мимо стеклянных областей, полных ураганной трескотни пишущих машинок, вошел к нему этот неопределенный господин. Он был без шляпы, но в пальто и в теплых перчатках. На карточке, опередившей его минуты на две, было под фамилией отмечено: "изобретатель". Драйер любил, пожалуй даже обожал изобретателей. Он месмерическим жестом уложил его в кожаную благодать кресла (с пепельницей, приделанной к ручке, - вернее, ручище), а сам, поигрывая на диво отточенным красно-синим карандашом, сел к нему вполоборота, глядя на его густые брови, шевелившиеся, как черные мохнатые гусеницы, и на темно-бирюзовый оттенок свежевыбритых щек; галстук был у него бантиком, - синий, в белую горошину. Изобретатель начал издалека, и Драйер одобрительно улыбнулся. Ко всякому делу надобно приступать вот эдак, - с искусной осторожностью. Понизив голос, он от предисловия перешел, с похвальной незаметностью, к сути. Драйер отложил карандаш. Подробно и вкрадчиво мадьяр - или француз, или поляк - изложил свое дело. - Это, значит, не воск? - спросил Драйер. Изобретатель поднял палец: – Отнюдь. Хотя я и называю его «Воскин» - торговое наименование, которое завтра уже будет во всех словарях. Вот это один из секретов. Основной компонент - упругое, эластичное, бесцветное вещество подобное плоти, и окрашенное в розоватый или желтоватый цвет, - по выбору. Я особенно напираю на его эластичность, на его, так сказать, подвижность. – Занятно, - сказал Драйер. - А вот этот электрический двигатель. - я не совсем понимаю… Что вы называете, например, сократительной передачей? Изобретатель понимающе усмехнулся: – В том-то и штука. Разумеется, было бы гораздо проще, если бы я вам показал чертежи; но разумеется, опять-таки, я еще не склонен это сделать. Я вам объяснил, как вы можете использовать мою находку. Теперь вопрос сводится к следующему: согласны ли вы мне дать денег на фабрикацию первых образцов? – Сколько же? - с любопытством спросил Драйер. Изобретатель подробно ответил. – А вы не думаете, - сказал Драйер с озорным огоньком в глазах, - что может быть ваше воображение стоит гораздо дороже. Я очень уважаю и ценю чужое воображение. Если б, скажем, ко мне пришел человек и сказал: "Мой дорогой господин директор! Я хочу помечтать. Сколько вы заплатите мне за то, что я буду мечтать?"- тогда бы я, пожалуй, вступил с ним в переговоры. Вы же, мой дорогой изобретатель, мне предлагаете сразу что-то практическое, фабричное производство, воплощение, - и так далее. Экая важность, - воплощение. Верить в мечту - я обязан, но верить в воплощение мечты - Пахх! (один из губных взрывов Драйера). Изобретатель сперва не понял, потом понял и обиделся. – Другими словами, вы просто отказываетесь? - спросил он мрачно. Драйер вздохнул. Изобретатель цокнул языком, кивнул и откинулся в кресле, сцепляя и расцепляя руки. - Это работа моей жизни, - проговорил он наконец, глядя в [1] одну точку пространство. - Подобно Геркулесу я десять лет бился с щупальцами этой мечты [2] Я двенадцать лет бился над этим, - над вот этой мягкостью, гибкостью, стилизованной одухотворенностью, если могу так выразиться… – Можете, - конечно, можете, - сказал Драйер. - Это даже очень хорошо… Я бы даже сказал, что это гораздо лучше чем, как это было - «ripplexibility [3] ripplexibility - производное от англ. слов: ripple -1) зыбь, рябь, небольшая волна, 2) пульсации, колебания; plex - сеть; сплетение. flexibility - эластичность, гибкость, упругость »? Скажите мне, - он опять взялся за карандаш - хороший знак (хотя его собеседник этого не знал) - вы уже обращались к кому-нибудь с такими предложениями? – Да, - воскликнул изобретатель с искусно подделанной искренностью [4] Нет, - сказал изобретатель. , - я признаюсь - Это первый раз. Я только что сюда приехал. На самом деле, я страстно желал попасть в Германию. Это Германия, не так ли? - добавил он, оглядываясь вокруг. - Итак, я сказал, - проговорил Драйер. Затем последовала плодоносная пауза. - Ваша мечта очаровательна, - задумчиво произнес Драйер. - Не скрою от вас - очаровательна… Тот неожиданно вспылил: – Бросьте, сударь, твердить о мечте. Она сбылась, она превратилась в действительность, она обрела плоть, и не только в переносном смысле, - даром, что я бедняк и не могу воплотить мой Эдем и моих идолов [5] сфабриковать эту действительность. my Eden and eidolons . Вы читали Эпикрита? - Драйер мотнул головой. - Я тоже. Но дайте же мне возможность вам доказать… Мне говорили, что вы интересуетесь всякой новизной. Подумайте только, какая это прелесть, какое украшение, какое изумительное - позвольте даже сказать, художественное, достижение. – Какую, однако, вы мне даете гарантию? - спросил Драйер, наслаждаясь нечаянной забавой. – Гарантию духа человеческого, - резко сказал изобретатель. Драйер заулыбался: – Вот это дело. Вы возвращаетесь к моей же постановке вопроса. Это дело. Он подумал и добавил: – Я, пожалуй, просмакую ваше предложение, авось во сне увижу то, что вы изобрели, или, по крайней мере, мое воображение пропитается им. Сейчас не могу вам сказать ни да, ни нет. Вы ж пойдите домой, - где вы, кстати, остановились? – Гостиница Монтевидэо, - сказал изобретатель, сильно волнуясь. - По-идиотски обманчивое название. – Знакомое название, - только не могу вспомнить почему… Видэо… Видэо… - Я смотрю, у вас стоит водяной фильтр моего друга Пуговитца, проговорил изобретатель, указывая (в манере Рембрандта, указывающего Клоду Лоррену) на водопроводный кран в коридоре. - Видэо, Видэо, - повторил Драйер. Нет, не знаю. Ладно, обдумаем наш разговор. Вы ж, говорю, пойдите домой, проверьте еще раз вашу мечту, подумайте о том, не грешно ли будет, если, вдруг, такую прелесть фабрика обесцветит, замучит, убьет, - и затем, скажем, через недельку, десять дней, я вас вызову, - вы, значит, приходите, и, - простите, что намекаю на это, - немного поподробнее, подоверчивее. Когда посетитель ушел, Драйер несколько минут просидел неподвижно, глубоко заложив руки в карманы штанов. "Он не шарлатан, - подумал он, - или, по крайней мере, не знает, что шарлатан. Пожалуй, можно будет позабавиться. Если он прав, если все так, как он говорит, - то, действительно, может получиться курьезно, очень курьезно…" Мягко загудел телефон, и на время он забыл изобретателя. Вечером, однако, он намекнул Марте, что собирается затеять совсем новое дело, и когда она спросила, выгодно ли оно, - прищурился, закивал: "Очень, очень, любовь моя [6] душа моя , выгодно". На следующее утро, фыркая под душем, он решил, что изобретателя больше не примет; но днем, в ресторане, вспомнил его с удовольствием и решил, что изобретение это необыкновенно и неотразимо [7] дело прекрасное . Возвратясь домой, к ужину, он мимоходом сказал Марте, что дело провалилось. Она была в новом бежевом платье и почему-то куталась в розовый платок, хотя было совсем тепло в доме. Франц, которого он держал за забавного простофилю, как всегда, был [8] забавно угрюм и боязлив, но очень скоро ушел, - сказав, что слишком много курил и чувствует сильную головную боль. Как только он ушел, Марта отправилась спать. В гостиной, на столике подле дивана, остался открытый серебряный ящичек. Драйер взял оттуда папиросу - Libidette, венскую, с картонным мундштуком, - и вдруг рассмеялся: "Сократительная передача… одухотворенная гибкость… Ведь он не врет… ужасно мне нравится его идея". Когда он, в свою очередь, поднялся в спальню, Марта, по-видимому, уже спала. Наконец, по истечении нескольких столетий, свет потух. Она тогда открыла глаза и прислушалась. Храпит. Она лежала навзничь, глядя в темноту, и сердилась на храп, на какой-то блеск в углу спальни, наверное в зеркале, и, между прочим, на самое себя. "Это был неправильный подход. Нужно - совсем иначе, - наконец подумала она. - Завтра вечером я [9] сделаю иначе приму решительные меры. Завтра вечером…" Но ни в следующий вечер, ни в субботний Франц не явился. В пятницу он пошел в кинематограф, в субботу - в кафе, со своим сослуживцем Швимером. В кинематографе волоокая дура с черным сердечком вместо губ и с ресницами, как спицы зонтика, изображала богатую наследницу, изображавшую, в свою очередь, бедную конторскую барышню, - а в кафе оказалось темно и скучно и к тому же бесовски дорого, Швимер болтал об образе жизни парней в летних лагерях, и какая-то нарумяненная девица, с отвратительной золотой пломбой, курила, [10] смотрела на него поглядывая на Франца, и качала ногой, и вскользь улыбалась, стряхивая пепел. "Я не могу больше, - протяжно, со стоном, шептал Франц. - Она застит жизнь, во рту от нее пересохло, нет сил… Так было просто - ее схватить, когда она [11] меня тронула мое колено. Мука… Подождать, что ли, - не видеть ее несколько дней?… Но тогда не стоит жить… Следующий раз, вот клянусь, клянусь… матушкой и сестрицей клянусь…" В воскресенье [12] он встал поздно, вяло вынес ведро с мыльной водой и, проходя мимо хозяйской двери, взглянул на нее со страхом и ненавистью. Он решил было выйти пройтись, но хлестал по стеклам бурный дождь. В комнате было холодно. От нечего делать он хорошенько протер очки, откупорил пузырек с чернилами, зарядил самопишущую ручку и стал писать матери. его хозяин принес кофе как обычно в девять-тридцать. Франц не сразу оделся и побрился, как это он делал в будние дни, а лишь только натянул старое свое платье поверх пижамы и уселся за стол писать еженедельное письмо. "Дорогая матушка, - писал он своим неряшливым крупным почерком, - как ты поживаешь? Как поживает Эмми? Вероятно…" Он остановился, вычеркнул последнее слово и задумался, копая концом ручки в носу и глядя в окно на дождь. Вероятно… сейчас отправляется в церковь; потом будет стряпать воскресный обед… Курица, бедные рыцари… Днем - кофе со взбитыми сливками… Он представил себе упитанное румяное лицо матери, крашенные волосы. Что ей до него? Она всегда любила Эмми больше. Кругленькая, краснобурая - драла ему уши, била его по щекам, когда ему уже было семнадцать, восемнадцать, даже девятнадцать лет. В прошлом году… А когда он был совсем малыш (бледненький, круглолицый, уже в очках), однажды, на Пасхе, она хотела заставить его съесть шоколадную конфету (в виде коричневого зайчика), - которую сестренка тишком облизала. За то, что Эмми облизала конфету, предназначенную ему, мать просто хлопнула ее легонько по задку, а его, за то, что он замусленный, ужасный шоколад отказался даже тронуть, - так хватила наотмашь по лицу, что он слетел со стула и, стукнувшись головой о пол, лишился чувств. Любовь к матери никогда не была очень глубокой, но она была его первой несчастной любовью, или вернее, он рассматривал ее как черновой набросок первой любви. Несмотря на его тоску по ее привязанности, поскольку разные истории в школьных учебниках (Мой солдат, Возвращение Харни домой) рассказывали ему, как они это делали с незапамятных времен, что матери обычно души не чают в своих сыновьях и дочерях, он на самом деле не выносил ее физического появления, манерности и эманаций, унылого, угнетающе знакомого запаха ее кожи и одежды, клоповидно-коричневой толстой родинки на шее, ее привычки расчесывать вязальной спицей непривлекательный пробор в своих каштановых волосах, её ненормально опухшие лодыжки, и все её кухонные лица, строго определенные в зависимости от того что готовилось - пивной суп или бычьи головы, или же эти отвратительные местные деликатесы Budenzzicker. Лучше было, пожалуй - при взгляде назад, по крайней мере, он страдал меньше - когда она открыто сердилась на него, чем от смущения и отвращения, когда она равнодушно ему улыбалась или, с притворной нежностью ласково щипала его за щеку при гостях, обычно сосед мясник, или в присутствии последнего заставила его для шутки и смеха поцеловать одноклассницу сестры, Кристину, которую он издали обожал и перед которой он извинялся потом за эти ужасные мгновения, платой же стало полное пренебрежение к нему. Накануне его отъезда она забыла у него в комнате свой шерстяной платок, и он почему-то подложил его на ночь под голову, но не мог спать, а, как дурак, плакал. Может быть она все-таки сейчас скучает по нем? О чувствах, в своих редких письмах, она никогда не пишет… Приятно все-таки себя пожалеть, - до слез приятно. А Эмми - хорошая девушка… Выйдет за помощника мясника в белом жилете; выйдет, - как пить дать… И правильно поступит, - дело у него солидное, лучший мясник в городе. Проклятый дождь… А что настрочить - все-таки неизвестно… Дорогая мама. Что еще? Описать, что ли, комнату. Он снова обул правый шлепанец, состарившийся быстрее левого и сваливавшийся с ноги, когда он покачивал ею, и огляделся вокруг. "У меня, как я уже тебе писал, отличная комната, но я никогда не описывал ее подробно. С зеркалом и умывальником. Кровать мягкая. Над кроватью прекрасная картина с изображением дамы, в восточном стиле. Коричневатые цветы на обоях. Прямо передо мной, у стены, комод. Хозяин по утрам сам подметает. У окна, в левом углу…" В это мгновение раздался легкий стук, Франц повернул голову, и дверь приоткрылась. Старый Энрихт [13] Хозяин просунул голову, улыбнулся, подмигнул и, скрывшись, сказал кому-то за дверью: "Да, он дома; пожалуйте…" Она была в своем нежном кротовом пальто, широко раскрытом на клетчатом шерстяном платье, по жемчужно-серой, шлемо-подобной, низко надвинутой шляпе успели рассыпаться темные звезды дождя, перехватившего ее между таксомотором и подъездом, абрикосово-шелковые ноги были тесно сдвинуты, как на параде и от этого казались еще стройнее. Стоя неподвижно, она протянула назад руку, закрывая за собой дверь, сняла перчатки, - и пристально, без улыбки, смотрела на Франца, точно не ожидала увидеть его. Он покрыл ладонью кадык, - так как был без воротничка, - и, сказав длинную фразу, с удивлением заметил, что, по-видимому, слов не отпечаталось, как будто простучал на пишущей машинке, в которую забыл вставить ленту. – Простите, что так [14] вхожу врываюсь… - сказала Марта. - Но [15] мне некуда деться от дождя я опасалась, что вы заболели… - И взгляд ее будто разжался, выпустил его, скользнул в сторону. Франц сразу ослаб, размяк и, задыхаясь от знакомого сердцебиения, бледный, мигающий, с отвисшей нижней губой, стал помогать ей снимать пальто. Подкладка была малиновая, цвета губ или разделываемых животных, шелковая, теплая, пропитанная духами и райски пахнущая. Ее пальто и шляпу он положил на постель, и последний наблюдатель в бурлящем его сознании, стойкий, маленький, еще оставшийся на посту, после того, как, толкаясь и спотыкаясь, разбежались все прочие мысли, - подсказал, что вот так пассажир в поезде отмечает место, которое сейчас займет. В комнате было сыро и Марта, у которой под платьем, кроме чулок на подвязках не было ничего, слегка дрожала. [16] Марта сказала - Что же это такое? - Сказала она, - я думала, что вы будете рады видеть меня, - а вы [17] молчите не говорите ни слова… – Я говорю, - ответил Франц, стараясь перекричать нестройное гудение вокруг него, - говорю… я все время говорю… [18] - У вас осталось мыло в ухе, - сказала Марта, - постойте, я вытру. Они оба лицом к лицу стояли посреди комнаты, между недописанным письмом и неприбранной постелью, Франц бедром опирался о край стола, который вдруг стал тихо потрескивать. - Меня не волнует ваше платье, - сказала она, - к тому же мне нравится ваша пижама. Какой прекрасный материал, - продолжала она, потирая её между большим и указательным пальцами, недалеко от его открытого горла. - Полюбуйтесь, он спит с пером в нагрудном кармашке, настоящий маленький коммерсант. Оказалось, что он держит ее руку, прижимает к губам, к носу, весь уходя головой в эту горячую, послушную ладонь, лаская её холодные суставы пальцев, целуя браслет. Свободной рукой она гладила его по волосам, морщась от наслаждения, накручивая на пальцы их мягкие, высушенные вежеталем пряди. Франц жмурился, дышал. Какая-то одичалая нежность сменила в нем все острое, неловкое, грубое, что недавно так мучило его. Она, нежно [19] вероятно , сняла ему очки [20] так как теперь он чувствовал эти небывалые пальцы на своих веках, на бровях. , и сама, словно ослепнув, нащупывала на его пижаме карманы, сводя его этим с ума. Теперь он знал, что через минуту будет такое счастье, перед которым ничто самый страстный сон. Медля, он взял ее за кисти, раскрыл глаза, из теплого тумана стало приближаться ее лицо [21] Но не дойдя до его губ, оно остановилось. . Её лицо было теперь достаточно близко к его лицу и достаточно удалено из невидимого мира для дальнейших действий. Держа её за бедра, он потянулся к её полуоткрытому, живому рту. Она высвободилась, опасаясь, что его юное нетерпение может разрешиться слишком быстро. Он ткнулся в её нежную шею. – Пожалуйста, - пробормотал он, - пожалуйста… Я умоляю… – Глупый? - сказала она тихо, - нужно ведь запереть дверь… Постой… Райская теплота на миг скользнула прочь, он управился с дверью, автоматически нацепив очки и оставив перед Мартой на полу правый шлепанец, как зарок своего быстрого возвращения, дважды осторожно хрустнул ключ в замке [22] и теплота вернулась. - Ну вот, -туманно улыбаясь, сказала Марта. Он почувствовал у себя на затылке ее напряженную ладонь, тихо ткнулся губами в жаркий уголок ее полуоткрытого рта, скользнул, нашел, и весь мир сразу стал темно-розовым. И затем, когда, следуя смутному закону постепенности, бессознательно выведенному им из того, что он слышал или читал, Франц выдыхал в ее волосы, в теплую шею, повторяющиеся слова, смысл которых был только в их повторении, - и когда, уже сидя с ней рядом на краю постели, не отрываясь губами от ее виска, стаскивал с ее ноги башмак, теребил сырой каблук, - он ощущал вовсе не то беспомощное, торопливое волнение, которое ему не раз снилось, а какую-то благодатную силу, торжество, упоительную безопасность. Но попутно были маленькие приключения: каким-то образом его очки оказались у Марты на коленях, и он по привычке их нацепил; небольшое столкновение произошло между ним и ее платьем, - пока не выяснилось, что оно снимается просто через голову; его правый носок был с дыркой, и выглядывал ноготь большого пальца; и подушка могла быть чище… ; затем, его желание уже вполне обозначилось, а за своими крепкими линзами страстно блестели глаза, он попытался подтолкнуть её к кровати. «Погоди, погоди минутку, мой дорогой», проговорила она, удерживая его холодной рукой и судорожно шаря другой рукой в сумочке, «Смотри, ты должен одеть это; давай я сама, какой ты неловкий, грубый, дорогой». «Ну вот!», воскликнула она, когда он был изумительно защищен; и обнажая свои бедра, но не торопясь ложиться, и наслаждаясь его неопытностью, она направляла его восходящие толчки, пока они не достигли цели, после чего ее лицо передёрнулось, она закинула голову назад и вонзила все десять ногтей в его ягодицы. Как только все закончилось, Марта покачнулась и тяжело опустилась на край кровати, возле которой она стояла. Все было так восхитительно, что она не сразу почувствовала под собой свою сумочку, второсортно-крокодиловую подделку. Франц хотел тотчас же продолжать, но она сказала, что, прежде всего, ей следует снять платье и чулки и поудобней устроиться на постели. Пальто и шляпа были перемещены на стул. Штучка, которую Марта назвала «твой грязнуля» была ополоснута и снова скользнула на место. Франц и Марта любовались друг другом. Её груди были разочаровывающе маленькими, но зато очаровательной формы. «Я и не предполагала, что ты такой худощавый и заросший», поглаживая его, проговорила она. Его же словарный запас оказался еще более примитивен. Некоторое время спустя постель тронулась, поплыла, чуть поскрипывая, как ночью [23] в вагоне спальный вагон, когда экспресс отходит от дремлющей станции. "Ты, ты, ты.…" - тихо произносила Марта, при каждым выдохе слегка сжимая его между колен, лежа навзничь и глядя, как бежит потолок, следя влажными глазами за тенями ангелов на потолке, машущих носовыми платками и уносящихся прочь все быстрее и быстрее. Теперь в комнате было пусто. Вещи лежали и стояли, сидели и висели в тех небрежных положениях, которые они принимают в отсутствие людей. Поддельный крокодил лежал на полу. Сине-окрашенная пробка, которая недавно была извлечена из маленькой чернильницы, когда авторучка должна была дозаправиться, мгновение поколебавшись покатилась полукругом к краю покрытого клеёнкой стола, снова слегка помедлила и спрыгнула прочь [24] Какая-то пробочка, вымазанная с одного конца синевой чернил, подумала-подумала да и покатилась, тихонько, полукругом по столу, а оттуда упала на пол. Черная самопишущая ручка дремала на недоконченном письме. . Круглая дамская шляпа, как ни в чем не бывало, выглядывала из-под стула. Ветер с помощью дождя попытался открыть раму окна, но это не удалось. В шатком шкапу, улучив мгновение, тайком [25] плюхнулся с вешалки халат соскользнул как змея со своей вешалки, синий в черную крапинку галстук, - что делал уже не раз, когда никто не мог услышать. Бульварный роман в бумажной обложке лежал на комоде, открытым посреди пятой главы. Но вдруг зеркало предостерегающе блеснуло, отразив голубоватую подмышку и прелестную голую руку, которая в изнеможении вытянулась и упала, как мертвая. Постель медленно приехала обратно из Эдема в Берлин. Приветствием ей был взрыв радио-музыки донесшийся с верхнего этажа, который немедленно сменился возбужденной речью вытесненной, в свою очередь, все той же музыкой, но теперь уже более отдаленной. Марта лежала с закрытыми глазами, и улыбка образовала две серповидных ямки по бокам ее сжатого рта. Пряди, некогда непроницаемые, были теперь откинуты с висков, и Франц, облокотясь рядом с ней, глядя на ее нежное голое ухо, на чистый лоб, опять нашел в этом лице то сходство с мадонной, которое он, падкий на такого рода сравнения, уже отмечал три месяца назад. В комнате было холодно. – Франц… - сказала Марта, не открывая глаз. - Франц… ведь это был рай… Я еще никогда, никогда… Она ушла через час, пообещав своему бедному любимцу, что в следующий раз меры предосторожности будут не так строги. Перед уходом она хорошенько изучила все углы комнаты, привела в порядок все вещи Франца, подняла его пижаму, извлекла из её кармашка авторучку и положила её на прикроватный столик, поставила иначе стол и кресло, заметила, что все его носки - рваные, на всех подштанниках не хватает пуговиц, - и сказала, что вообще нужно украсить комнату, - скатередки вышитые, что ли, да непременно - кушетку, да две-три ярких подушки. О кушетке она напомнила старичку-хозяину, который тихо прогуливался взад и вперед по коридору, очевидно поджидая случая подмести комнату и собрать кофейные принадлежности. Улыбаясь то ей, то Францу, потирая сухо шелестящие ладони, он сказал, что как только супруга [26] приедет, будет и кушетка вернется, вернется и кушетка. И так как, по чести говоря, никакой кушетки чинить он не давал (в пустом углу прежде стояло [27] чужое пианино, принадлежавшее прежнему жильцу), и так как, кроме того, старичок был холост, - он с большим удовольствием отвечал Марте на её педантичные вопросы. Да и вообще он был доволен жизнью, этот серый старичок Энрихт в домашних сапожках на пряжках, - особенно с тех пор, как открыл в себе удивительный дар - превращаться вечерком, по выбору, либо в толстую лошадь, в кабана, либо в девочку лет шести, в матроске. Ибо на самом деле - но это, конечно, тайна, - был он знаменитый иллюзионист и фокусник, Менетекелфарес. Марте понравилась его учтивость, но Франц предупредил ее, что чудаковат. – Ах, мой милый, - сказала она, спускаясь по лестнице, - это все очень, очень хорошо. Этот тихий старик [28] лучше гораздо безопасней, чем какая-нибудь любопытная, болтливая карга. До завтра, моё [29] милый сокровище… А когда жена его приедет, мы просто найдем себе другую комнату. Можешь поцеловать меня, - только быстро… Улица его конечно была мрачной. Возможно, если бы «Синема-дворец» был закончен, она выглядела бы получше. Необычные афиши, в деревянных рамах, обращенные к тротуару в стратегических точках, изображали призрачное будущее - парящее строение из сверкающего стекла, отдельно стоящее в обширном пространстве голубого воздуха. Тогда как на самом деле, уродливые многоквартирные доходные дома жались к его очень медленно растущим стенам. Обстроенные строительными лесами полузавершенные магазины поверх обещанного синематографа состояли из выставочных залов для сдачи внаем, салонов красоты, фотоателье и множества других соблазнов. Улица [30] где жил Франц была тихая, бедная , с одной стороны кончавшаяся тупиком, а другим концом выходила на небольшую площадь, где по вторникам и пятницам расставлял свои лотки скромный рынок. Оттуда растекались две улицы, - налево - кривой переулок, где в дни политических торжеств торчали из окон грязно-красные флаги; направо же - длинная, людная улица, на которой, между прочим, был магазин, где всякая вещь стоила [31] пять грошей четвертак, будь то [32] пара подвязок кухонная утварь или бюст Шиллера. Эта улица упиралась в каменный портик, с белой буквой U на синем стекле, - конечная станция подземной дороги. Там нужно было свернуть налево, по бульвару, дальше дома обрывались, кое-где строилась вилла или ширился зеленый пустырь, разделенный на огородики. Затем опять дома, - огромные, розовые и фисташковые, только что созданные. Марта завернула за угол последнего из них и оказалась на своей улице. Особнячок был в другом конце, - недалеко от широкого проспекта, где водились два вида трамвая, 113-ый и 108-ой, и один вид автобуса. Она быстро прошла по гравистой тропе, ведущей к крыльцу, - и в это мгновение солнце, прокатившись по мягкому исподу замшевых туч, нашло прореху и торопливо прорвалось. Деревца вдоль тропы сразу вспыхнули мокрыми огоньками, и паутина кое-где раскинула радужные спицы. Газон заискрился в свой черед. Стеклянным крылом блеснул пролетевший воробей. Когда [33] она Марта вошла в [34] прихожую дом, перед ее глазами в сравнительной темноте прихожей поплыли румяные пятна. Дом был пуст; в столовой - еще не накрыто; в спальне, на ковре, на синей кушетке, - стремительное солнце было уже аккуратно сложено. Она стала переодеваться, счастливо вздыхая и нежно улыбаясь, с благодарностью узнавая свое отражение в зеркале. И немного погодя, когда она уже стояла посреди спальни, в легком темно-красном платье, чуть-чуть подкрашенная, с гладкими висками, донесся к ней снизу по-дурацки лирический лай Тома, и затем - громкий голос, показавшийся ей незнакомым. Сходя по лестнице, она встретила на повороте чужого господина, который быстро поднимался, посвистывая и ударяя стеком по балюстраде. "Здравствуй, любовь моя [35] душа , - сказал он, не останавливаясь, - я через десять минут буду готов". - И последние две-три ступеньки перейдя одним шагом, он весело крякнул, причем искоса посмотрел вниз на ее уплывавший пробор. "Поторопись, - сказала она, не оглядываясь. - И, пожалуйста, чтобы от тебя не пахло манежем". Наверху, с легким смехом, закрылась дверь. И потом, за обедом, окруженная [36] сочным незначительным разговором и тем особым, не то стеклянным, не то металлическим, звоном, присущим человеческому питанию, Марта продолжала не узнавать хозяина дома - его подвижные подстриженные усы и манеру его быстро кидать себе в рот то редиску, то кусочек булочки, которую он мял на скатерти, пока говорил. Не то, чтобы она ощущала какую-то особую скованность. Она не была ни Эммой, ни Анной. В течении её супружеской жизни у неё вполне сформировалась привычка одаривать великодушием своего состоятельного покровителя с таким искусством, с такой расчетливостью, со столь эффективными обычаями телесных практик, что она, полагая, себя уже вполне созревшей для адюльтера, считала, что еще очень далека от готовности к разврату. Справа от нее сидел грубоватый титулованный старик, слева толстый Вилли [37] Грюн (нем. Зелёный заменено на Wald, нем. - Лес) Вальд, с румянцем во всю щеку, с тремя правильными складками жира сзади, над воротничком; рядом с ним шумела его мать, тоже тучная, тоже лупоглазая, говорившая скрипучим голосом, который переходил в тряский клокочущий смех, столь отличавшийся от ее же речи, что слепой человек мог принять ее, по ошибке, за двух разных людей; а подле старого графа блистала огнем длинных, длинных серег молодая госпожа [38] Грюн Вальд, напудренная до смертельной белизны, с неестественно-узкими и дугообразными бровями, и способная содержать трех жиголо, насколько это нас касается; и между ними, там, там, напротив Марты, скрываемый то мясистой георгиной, то хрусталем, сидел, говорил, смеялся совершенно лишний, совершенно чужой господин, Мр. Драйер. Все, кроме этого господина, было хорошо, приятно, - еда, особенно гусь, удавшийся на славу, и тяжелый добродушный профиль лысого Вилли, и разговор об автомобилях и остроумие графа и [39] сальный анекдотец об охотничьем павильоне его анекдот, сообщенный ей вполголоса [40] титулованным стариком , об операции по подтягиванию кожи одной стареющей звезде, после чего её подбородок украсился новой ямочкой, которая прежде была пупком. Ей казалось, что она сама много говорит, а на самом деле, она все больше молчала, но молчала так звучно, так отзывчиво, с такой живой улыбкой на полуоткрытых блестящих губах, с таким светом в глазах, подведенных нежной темнотой, что действительно казалась необыкновенно разговорчивой. И Драйер, поглядывая на нее из-за толстых розовых углов георгин, не мог удержаться, наслаждался ею, слушая счастливую речь ее глаз, лепет ее поблескивавших рук, - и сознание, что она все-таки счастлива с ним, как-то заставляло его забыть редкость и равнодушность ее ночных соизволений. – Как можно любить человека, одно только прикосновение которого неприятно [41] Я считаю про себя, считаю… считаю… - призналась она Францу в одну из ближайших встреч, когда он вдруг стал добиваться у нее, любила ли она когда-нибудь мужа. – Я, значит, первый? - спросил он жадно. - Первый? Она, вместо ответа, скаля влажные зубы, медленно ущипнула его за щеку. Франц обхватил ее ноги и смотрел на нее снизу вверх и слегка поводил головой, стараясь захватить в рот ее пальцы. Уже одетая, готовая к уходу и все не решавшаяся уйти, она сидела в плетеном кресле, а он ежился на коленях перед ней, растрепанный, в мигающих очках, в новых белых подтяжках. Только что он переобул ей ноги, - она носила, пока была у него, ночные туфельки с пунцовыми помпончиками, и эти туфельки (его скромный, но продуманный подарок) [42] оставались у него в верхнем отделении ночного столика и вынимались оттуда, как только она возвращалась. наши любовники хранили в нижнем ящике углового шкафчика, так жизнь нередко подражает французским романистам. В этом ящике, кроме того содержался маленький арсенал противозачаточных средств, постепенно накопленных Мартой, у которой после выкидыша в первый год её замужества развился болезненный страх перед беременностью. Положив прелестные туфельки до следующего раза на их место, он подумал, что у комнаты появился оттенок чарующей женственности, и она стала более привлекательной ещё и в других отношениях [43] Да и вообще вся комната несомненно похорошела. . На столе в синей вазе с одним продолговатым бликом розовели три увядающие георгины. Появились кружевные скатередки, то там, то здесь, - а скоро должна была важно въехать упорно предвкушаемая кушетка, и для нее Марта уже приобрела две павлиньего цвета подушки. В целлулоидовой коробочке на умывальнике лежало любимое мыло Марты, - бледно-коричневое, пахнущее фиалкой. Туалетные принадлежности молодого человека были пополнены бутылочкой «Anticaprine» [44] Анти - козий дух и кожным лосьоном с прыщавым лицом на этикетке. Все его белье в ящиках было пересмотрено, пересчитано, на новых подштанниках красовались любовно вышитые четкие метки-монограммы. И однажды, незабываемым утром, она плавно вошла в универмаг и потребовала, чтобы ей показали самые элегантные, насколько возможно, галстуки, три из которых она выбрала и исчезла с ними, пройдя сквозь его отдел, утонув последовательно в нескольких зеркалах. И то, что она даже не взглянула на него, добавило странный блеск этой хрустальной встрече. Теперь они, как трофей [45] два новых галстука, темный и светлый, висели на веревочке с внутренней стороны шкапной дверцы. И был один медленно назревающий, упоительнейший проект: - смокинг! Франц возмужал от любви. Эта любовь была чем-то вроде диплома, которым можно гордиться. Весь день его разбирало желание [46] кому-нибудь показать диплом приятелю приказчику, но благоразумие удерживало его даже от намека на это. В [47] четверть восьмого в пол шестого (Пифке, думая угодить хозяину, отпускал его чуть раньше других), он запыхавшись, влетал к себе в комнату. Вскоре, [48] Через несколько минут с парой бутербродов из соседней кухмистерской, являлась Марта. Весьма забавный, но располагающий контраст между худым телом и восставшей, короткой, но исключительно толстой, его частью, был причиной проникновенного напева любовницы оценивающей его мужество. «Толстяки жадные! Ох, жадные!…» Или могла сказать: «Спорим (она обожала спорить), спорим на новый свитер, что ты не сможешь еще раз». В [49] четверть девятого начале восьмого она уходила. Была она настолько же пунктуальной, сколь и пылкой. А [50] в без четверти девять около девяти Франц обычно отправлялся ужинать к дяде. Теплое текучее счастье до краёв заполняло его всего, словно не кровью были налиты жилы, а вот этим счастьем, бьющимся в кисти, в виске, стучащим в грудь, выходящим из пальца рубиновой капелькой, если в магазине уколет случайная булавка; а с булавками ему приходилось много иметь дела в [51] магазине, - и благо еще, что был он в таком отделе, где не приходилось с булавками во рту хариусом виться вокруг беспокойного господина в одноруком, испещренном наметками, исчерченном медом пиджаке. его отделе, (хотя и не так много как портному Котманну, когда тот с ощетинившимся булавками ртом, во время примерки вился вокруг мелом размеченного заказчика и был похож на котоусую рыбу, пойманную в далекой речке упраздненного отрочества). Но вообще руки у него стали проворнее [52] он не ронял легких картонных крышек , и не было больше проблем с оберточной бумагой и легкими крышками плоских картонных коробок, как в первые дни. И эти быстрые прилавочные упражнения как бы готовили его руки к другим, тоже быстрым, тоже легким движениям, пронзительно волнующим Марту, заставляющих ее урчать от удовольствия, ибо его руки она особенно любила, и больше всего любила их тогда, когда скорыми, как бы музыкальными прикосновениями они снимали с нее платье и пробегали по ее молочно-белой спине. Так, прилавок был немой клавиатурой, на которой Франц репетировал счастье. Зато, как только она уходила, как только приближался час ужина, и надо было встретиться с Драйером, - все менялось. Как иногда, во сне, безобиднейший предмет внушает нам страх и уже потом страшен нам всякий раз, как приснится, - и даже наяву хранит легкий привкус жути, - так присутствие Драйера стало для Франца изощренной пыткой, неотразимой угрозой. Когда в первый раз, через полчаса после свидания он прошел, нервно позевывая и поправляя на ходу очки, короткое расстояние между калиткой и крыльцом, когда в первый раз в качестве тайного любовника хозяйки дома, подозрительно блеснул очками на Фриду и, потирая мокрые от дождя руки, переступил порог, Францу было так жутко, что он с испуга огрызнулся на Тома, встретившего его в гостиной неожиданным взрывом почти человеческой радости, и, дожидаясь появления хозяев, стал суеверно искать в цветистых глазах подушек каких-то грозных признаков беды. Нервозный и малодушно робкий в любовных делах (а такие трусы вдвойне презренны, когда они ясно осознают свою робость и предчувствуют ее). Его затошнило, он сжался от ужаса, когда, словно в драматической постановке, с неожиданным стуком, из двух разных дверей, как на резко освещенной сцене, одновременно вошли Марта и Драйер. Он вытянул по швам руки, и ему казалось, что в этой позе он быстро поднимается вверх, сквозь потолок, сквозь крышу, во тьму, - а на самом деле, вытянутый, опустошенный, он здоровался с Мартой, здоровался с Драйером - и вдруг из темного небытия, с неведомой но не очень большой высоты, плотно упал на ноги посреди комнаты (цел и невредим!), когда Драйер, как всегда, описал указательным пальцем быстрый круг и легонько ткнул его в пуп, сочно квохнув; и Франц, как всегда, преувеличенно екнул, животом захихикав, - и, как всегда, холодно сияла Марта. Страх не пропал, а только на время приглох: один неосторожный взгляд, одна красноречивая улыбка, - и все разъяснится, - и будет ужас, который нельзя вообразить, вдребезги разбитая карьера. С тех пор, всякий раз, когда он входил в этот дом, ему казалось, что вот, нынче Марту выследили, что она в порыве помутнения сознания или религиозного самопожертвования во всем призналась мужу, - и катастрофическим блеском неизменно встречала его люстра в гостиной. Каждую шутку Драйера он с трепетом поскабливал, взвешивал, принюхивался к ней, - нет ли намека, коварной трещинки, подозрительного бугорка… Но ничего этого не было. К счастью для Франца зоркий интерес его дяди к любому объекту, одушевленному или нет, чьи необычные особенности он немедленно схватывал, или полагал, что схватывает, пожирал взглядом и откладывал в памяти, истощался с каждым повторным его появлением. Яркое впечатление становилось привычной абстракцией. Подобные ему натуры тратят достаточно энергии захватывая мощью всех судов и орудий сознания навязанные жизнью образы, чтобы быть благодарными и за ту нейтральную пленку обыденности, которая вскоре образуется между новинкой и её потребителем [53] Наблюдательный, остроглазый Драйер переставал смотреть зорко после того, как между ним и рассматриваемым предметом становился приглянувшийся ему образ этого предмета, основанный на первом остром наблюдении. Схватив одним взглядом новый предмет, правильно оценив его особенности, он уже больше не думал о том, . Это было так утомительно, думать, что предмет сам по себе может меняться, принимать непредвиденные черты и уже больше не совпадать с тем представлением, которое он о нем составил. Это бы означало необходимость наслаждаться им снова, а он уже был не молод. Едва не с первой, анонимной их встречи в поезде он оценил простоту и грубоватость бедного парня. Так, с первого дня знакомства, Франц представлялся ему забавным совпадением в человеческом облике, облик же выходил застенчивым провинциальным племянником, с банальным умом и ограниченными амбициями. Точно так же, как Марта, вот уже более семи лет, была для него все той же хозяйственной, холодной женой, чья красота изредка оживала, и манила его баснословной улыбкой в которую он когда-то и влюбился. Оба эти образа не менялись по существу, - разве только пополнялись постепенно чертами гармоническими, естественно идущими к ним. Так опытный художник видит лишь то, что свойственно его первоначальному замыслу. Зато Драйеру делалось как-то унизительно щекотно, когда предмет не сразу поддавался его ненасытной зоркости, не сразу поворачивался так, чтобы он мог схватиться с ним, чтобы одним взглядом уловить его застенчивые переливы. Месяца два миновало после автомобильной аварии, с того вечера, когда черный Икар сошел на пять секунд с ума [54] - и Драйеру все еще не удалось установить кое-что относительно шофера. Он захаживал в гараж, незаметно шофера обнюхивал, . У него было время осуществить свои намерения, как он и собирался сделать это, вплоть до своего пятидесятилетия (прошедшего, благодаря холодному сердцу его единственной наследницы без малейшего торжества), но он всё не мог установить кое какие глупые мелочи относительно его шофёра, которые, если подтвердится их истинность, рано или поздно приведут к еще одной аварии. Вздрагивая ноздрёй он проверял мужское табачное зловоние на наличие душка подвыпившего гуляки; следил за его кривоногой походкой, когда тот ходил около автомобиля, или внезапно в самый такой опасный час, - скажем, в субботу под вечер, - неожиданно вызывал его к себе и, с трудом поддерживая незначительный разговор, исподлобья наблюдал, - не слишком ли он развязен, не слишком ли влажным и довольным блеском играют его подвижные глаза. И иногда он грезил, что вот, как-нибудь ему доложат, что в данную минуту шофер не может, увы, не может прийти на вызов, но, увы, такого никогда не случалось. А не то ему казалось, что Икар берет повороты чуть быстрее, чуть жизнерадостнее, чем обыкновенно… Как раз в такой день беззаботных поворотов (что особенно было интересно, ввиду того, что накануне неожиданно выпал первый снег и сегодня растаял в скользкую кашицу) он заметил из окна господина с непокрытой головой, точно на шарнирах, мелкими шажками переходившего улицу, - и сразу, почему-то, вспомнил разговор с милейшим изобретателем. Приехав в контору, он тотчас велел позвонить к нему в гостиницу Монтевидэо, и очень обрадовался, когда секретарь, пожилая Сара Рейч, доложила, что изобретатель сейчас явится. Но ни Драйер, ни [55] секретарь Мисс Рейч (у которой хватало своих собственных неприятностей), ни вообще кто-либо в мире, никогда не узнал, что одинокий, тоскующий по родине изобретатель с синими щеками жил, случайно, как раз в том номере, где по приезде переночевал Франц, - где из окна был виден теперь уже голый ясень, и где можно было заметить, - если очень-очень тщательно присмотреться, - что въелась мельчайшая стеклянная пыль в трещины линолеума у рукомойника. То, что судьба поселила изобретателя именно там, - знаменательно. Этот путь проделал Франц, - судьба вдруг спохватилась, послала - вдогонку, вдогонку, - этого практически безымянного, синещекого человека, - который об этом важном назначении, конечно, ничего не знал, и никогда не узнал, - как вообще об этом никогда не узнал никто, даже старый Энрихт. – Добро пожаловать, - сказал Драйер, - садитесь. Изобретатель сел. – Итак? - спросил Драйер, играя карандашом. Изобретатель высморкался и, аккуратно запаковав изверженное, долго совал платок - предмет, который какому-нибудь новому изобретению давно уже следует заменить - в карман. – Я к вам с тем же предложением, - сказал он, наконец, и сцепил узкие волосатые руки. – Новые какие-нибудь подробности? - намекнул Драйер, рисуя карандашом концентрические круги на промокательной бумаге. Изобретатель кивнул и, понизив голос, стал говорить. На столе загудел телефон. Драйер, нежно улыбнувшись посетителю, энергично приложил трубку к уху. – …Это я. Я забыла: ты как будто говорил, что сегодня не ужинаешь дома? - Так точно, моя душа. - А вернешься поздно? – Заполночь. Заседание правления и застолье. Пойди в ресторан с Францем, или ещё куда-нибудь, если тебе скучно. - Не знаю. Может быть, так и сделаю. - Превосходно, - закивал Драйер, - до свидания… Ах постой, я хотел еще… если тебе нужна машина - Но она уже повесила трубку. Изобретатель делал вид, что не слушает. Драйер заметил и, ради красного словца, [56] тонким умильным голосом со стеснительно подавленным смешком сказал: "Это моя маленькая подруга…" Изобретатель вежливо улыбнулся и тотчас продолжал свои разъяснения. Драйер начал новую серию концентрических кругов. Мисс Рейч [57] Секретарь принесла пачку писем и безмолвно исчезла. Изобретатель говорил. Драйер вдруг отбросил карандаш, мягко развалился в кресле, и очарование, уже раз испытанное, снова овладело им. – Как вы сказали? - вкрадчиво перебил он, - благородная медлительность лунатика? – Да, - если желательно, - сказал тот. - А с другой стороны, - естественнейшая, сдерживаемая проворность выздоравливающего. – Продолжайте, продолжайте, - зажмурился Драйер, - сущая ворожба…
|