Это был неказистый, насупленный ресторанчик на той улице, где жил Франц. Трое мужчин молча дулись в скат [1] Скат (нем. Skat) — это наиболее популярная карточная игра в Германии. Джокер в игре не участвует. Во всей игре каждый из трёх игроков играет за себя, но в каждой отдельной игре один игрок, выбранный в процессе торговли, играет против двух других. Главная цель в «нормальной» игре — набрать больше половины очков. Тот, кто делает это, зарабатывает несколько игровых очков; тот, кто проигрывает, теряет игровые очки. В конце раунда выигрывает человек, набравший больше всего игровых очков. http://ru.wikipedia.org/wiki/Скат_(игра) . Жена одного из них, беременная и бледная, как пласт остывшей телятины, сонно следила за игрой. Худенькая барышня с тиком листала в углу старый иллюстрированный журнал, задерживаясь на испачкано мертвых загадках [2] в котором , уже давно чей-то химический карандаш хищно заполнил почти все пустоты крестословиц. Дама в кротовом пальто (приятно поразившем кабатчицу) и молодой человек в черепаховых очках пили вишневую наливку и глядели друг другу в глаза. Пьяный малый в картузе постукивал по толстому стеклу, за которым металлической колбасой сбились монеты, - проигрыш всех тех, кто, сунув в щель один грош, рукояткой подвигал туда-сюда жестяного жонглерчика, пока скатывались его крошечные яркие горошинки по извилистым желобкам. Было темновато, тихо и дымно. Рыбьим блеском отливала стойка, озябшая от пивной пены. Кабатчица, с двумя зелеными шерстяными футболами вместо грудей и со множеством розовых веснушек на лице, зевая, глядела туда, где лакей, полускрытый ширмой, пожирал рыхлую гору вареного картофеля. На стене были [3] деревянные из резного дерева часы с кукушкой, каким-то образом вделанные в оленьи рога, и олеография - встреча Бисмарка с Наполеоном III. Картежники шелестели все тише и тише. И наконец, затихли совсем. – Ты [4] Мы хорошо выбрал, тут уж нас никто не встретит… - Он сжал под столом ее руку: – Да. Но не поздно ли, моя дорогая, - может быть, пора? - Твой дядя вернется только в полночь, даже еще позже… Время есть. – Прости, что я затащил [5] завел тебя в такой грязный кабачишко. - Да нет же, нет же… Я говорю тебе: мы хорошо выбрали. Мы еще выпьем чего-нибудь. Вообрази только, ты - Гейдельбергский студент. Ты бы здорово смотрелся в студенческом берете [6] cerevis - небольшие шапки без козырьков которые носили немецкие студенты. Имели цвета и знаки группы. . – А ты здесь, - как принцесса [7] королева . Инкогнито? Я хотел бы с тобой пить шампанское. И чтобы кругом танцевали, и прекрасная венгерская музыка… Она облокотилась на стол, оттянув щеку кулаком, и в странной тишине ему показалось, что он слышит, как тикают часики на ее кисти, - золотые, величиной с кошачий глаз. Она вздохнула, одновременно улыбнулась. Молчание. – А скажи, - ты сыт? Ты такой у меня худенький… Я боюсь, ты еще больше похудеешь. – Ах, что ты… И не все ли равно? Я всю жизнь был несчастен. А теперь ты со мной. Это какой-то невероятный сон… Игроки застыли, глядя в карты. Бледная одутловатая женщина, сидевшая подле них, склонилась без сил к мужнину плечу. Барышня задумалась, и щека ее перестала дрыгать. Иллюстрированный журнал на древке поник листами, как знамя в безветрие… Тишина… Оцепенение. Марта [8] Она первая шевельнулась; и Франц [9] он , также стряхивая с себя странную дремотность, замигал, одернул отвороты пиджака. – Я люблю его, а он беден, - сказала она шутя, сказала и вдруг переменилась в лице. Ей померещилось, что вот у нее тоже, как и у него, ни гроша за душой - и вот вдвоем, тут, в убогом кабачке, в соседстве сонных ремесленников, пьяниц, дешевых потаскушек, в оглушительной тишине разбавленной лишь тиканьем часов, за липкой рюмочкой, они коротают субботнюю ночку. С ужасом она почувствовала, что вот этот нежный бедняк действительно ее муж, ее молодой муж, которого она не отдаст никогда, никому… Заштопанные чулки, два скромных платья, беззубая гребенка, комната с опухшим зеркалом, огрубелые, малиново-бурые от стирки и стряпни руки, этот кабак, где за марку можно царственно напиться… ей сделалось так страшно, что она ногтями впилась в его кисть. – Что случилось? Милая моя, я не понимаю?… – Вставай, - сказала она. - Заплати и пойдем. Мне нечем дышать в этой духоте… И затем, вобрав холод ясной ноябрьской ночи, она мгновенно разбогатела опять, прижалась к нему, быстро переступила, чтобы идти с ним в ногу, - и в складках кротового меха он нащупал ее теплую руку. На следующее утро, в постели, в светлой своей спальне, Марта с улыбкой вспомнила нелепую тревогу. "Все так просто, - успокаивала она себя. - Будем реалистами. - убеждала она себя, - Все же ясно. Просто у меня любовник. Это должно украшать, а не усложнять жизнь. Так оно и есть: приятное украшение. И если бы, скажем…" Но странно: она никуда не могла направить мысль: улица Франца оканчивалась тупиком. Мысль попадала в этот тупик - неизменно. Нельзя было представить себе, что Франца нет, что какой-нибудь другой [10] у нее на примете. поклонник, с розой в руке, вдруг выплывает из тумана, ибо приближаясь, он неизменно оказывался Францем. И нынешний день, и все будущие были пропитаны, окрашены, озарены её страстью к Францу. Она попыталась подумать о прошлом, о тех невозможных годах, когда она [11] Франца его еще не знала, но прошлое, которое ей представлялось, не принадлежало ей, это было его прошлое [12] и вдруг у нее в воображении встал тот - его маленький городок, где она как-то побывала проездом, и среди тумана этого городка, едва ею замеченного, был никогда не виданный наяву, но так живо, много раз описанный Францем, дом, белый, с зеленой крышей, - и за углом кирпичная школа, и худенький мальчик в очках, и нелюбящая мать. То немногое, что ей рассказал Франц о своем детстве, было ярче и важнее всего, что она и впрямь пережила; и она не понимала, отчего это так, спорила сама с собой, уязвленная в своей любви к простоте, прямоте, ясности. Особенно чувствителен был разлад, когда приходилось заняться каким-нибудь хозяйственным замыслом, или дорогим приобретением, никак не касавшимся Франца. Как-то, странным образом, например, всплыла мысль, что хорошо бы купить другой автомобиль, - но вдруг она сказала себе, что Франц тут ни при чем, обойден, выпущен, - и хотя ей давно грезился некий лимузин модной марки вместо надоевшего Икара, все удовольствие такого приобретения было отравлено. Другое дело - платье, которое она надевала для Франца, воскресный обед, который она составляла из его любимых блюд… И сперва все это было странно ей, - как будто она стала десятью годами моложе и училась жить по-новому и не сразу могла привыкнуть. Ее удивляло, что у нее в доме (особенно полюбившемся ей с тех пор, как Франц стал в нем, что называется, "членом семьи [13] своим человеком ") вместе с нею и им, живет еще кто-то другой. А был он тут как тут, огромный как сама жизнь, желтоусый и румяный, шумный, ел за одним столом с ней и спал на [14] постели рядом соседней постели, и то и дело требовал ее внимания по тому или иному поводу. Её волновали его денежные дела, даже больше чем [15] совсем так же, как в тот - уже далекий - год, когда полновесной деньгой сыпался, сыпался к нему в карманы, где затем превращался в алхимическую мечту - в «валюту» - балласт, выбрасываемый с воздушных шаров инфляции. Как и прежде, рассказывал он ей немного. Этот ее интерес к делам Драйера не сочетался с новым, стонущим и пульсирующим, пронзительным смыслом ее жизни, - и она чувствовала, что не может быть вполне счастлива без этого сочетания коммерции и кровати [16] bank and bed , однако не знала, как добиться гармонии, как уничтожить разлад. Он ей как-то показал листок, на котором приблизительно подсчитал для нее доход от своего состояния в круглых цифрах. "Достаточно, - спросил он с улыбкой, - как ты полагаешь?" Здесь были и те 700 000 долларов в гамбургском сейфе. И часть состояния в акциях. И те немалые ресурсы, текучая и изменяющаяся природа которых наполняла кровеносную систему его бизнеса. Было также его завещание, сделанное им недавно и стоившее ей двух ночей энергичной любви, которое целиком исключало, благодарение богам, непредсказуемого молодого брата из Южной Африки, предвкушавшего, как она подозревала, свою часть. «Да мы практически миллионеры» - воскликнула она с такой ослепительной отзывчивостью, за которую ее муж был готов заплатить гораздо больше того что имел. «На гребне, на самом гребне, дорогая», - ответил он. Что бы ни случилось на бирже или в результате его легкомысленных сделок, подумала она [17] что действительно таких денег хватит , останется достаточно средств на много лет ленивой жизни - пока, положим, ей не исполнится шестьдесят, или, скажем, пятьдесят восемь, а Францу, все еще страстному, сорок пять. Но пока существует Мр. Драйер, он должен продолжать зарабатывать. Потому, сменив энтузиазм демонстрацией хмурой озабоченности, она убедила его больше накапливать в Гамбурге и меньше рисковать в Берлине и пожав плечами, молча отдала листок обратно. Они стояли у письменного стола, где Парцифаль [18] рыцарь держал свой зажженный фонарь, - и по особой тишине наполнившей виллу чувствовалось, что за окнами мягко валит снег, окутывая сад темной, темной белизной. Так оно и было: декабрь выдался холодней чем обычно, снежный, с впечатляюще-крепкими морозами, - на радость запамятливым газетным старожилам, которые уже устраивали похожую трескотню, пару лет назад. Драйер сунул записную книжку обратно в карман и взволнованно посмотрел на часы. Нынче они втроем, он, жена и племянник, собрались в мюзик-холл. Он, как мальчик, боялся опоздать. Марта потянулась за газетой, лежавшей на столе, просмотрела объявления и хронику, прочла о том, что за пятьсот тысяч марок продается роскошная вилла, что нельзя, к сожалению, ожидать повышения температуры, и что перевернулся автомобиль, причем был убит известный актер Гесс[19] Курт Винтер, Замена возможно аллюзия на Рудольфа Гесса (Rudolf Hess 26.04.1894 -17.08.1987) нацистского преступника, часто снимавшегося в хронике. Hitler uber Deutschland (1932), Победа веры (1933), Триумф воли (1935), День свободы! - Наш вермахт! (1935), Олимпия (1938), Der Marsch zum Fuhrer (1940), , ехавший к больной жене. «О Боже», - воскликнула она. - Это неслыханно. В соседней комнате-будуаре, Франц, заложив руки в карманы, угрюмо и без особого интереса слушал жирный голос радио, сообщающий детали происшествия. В Театре (просторном, многолюдном, с гигантской, еще не распахнувшейся сценой) они стеснились в одной из тех необыкновенно узких лож, в которых сразу так ясно чувствуешь, что это за неудобная, карикатурно-длинная, костисто-суставочно-мурашливая штука, - пара человеческих [20] мужских ног. Особенно тяжело было долговязому Францу: мало того, что нижние его конечности причудливо вытянулись, мгновенно отяжелели, заныли, - Марта, невозмутимо поглядывая по сторонам, и строго следуя каждому правилу адюльтера, шелковым боком колена крепко, сладко прижалась к его правой неловко согнутой ноге, меж тем как Драйер, сидевший слева и немного позади, легонько оперся об его плечо и щекотал ему ухо углом программы, которую он просматривал. Бедный Франц разрывался между страхом, что муж может, что-нибудь заметить и удовольствием чувствовать как [21] Францу было невыносимо страшно, что вот муж что-нибудь заметит, - но отстранить ногу он не мог, места не было, - да кроме того, Марта изредка двигала голенью, и тогда по всему телу у него пробегали какие-то шелковые искры, от которых нельзя было отказаться. – Такой огромный театр, - проговорил он, слегка поводя плечами, чтобы незаметно освободиться от отвратительной, в золотистых волосках, руки Драйера. - Представляю, сколько они зарабатывают за вечер! Мест, пожалуй, тысячи две… Драйер, перечитывая во второй, или третий раз программу, сказал: - Ага, - вот это будет занятно: пятый номер, - велосипедисты-эксцентрики. Свет медленно померк, с возросшей беспечностью ещё плотнее прижалась нога Марты, но ослабила давление, как только оркестр заиграл [22] музыка попурри из Лючии ди Ламмермур [23] Опера Гаэтано Доницетти «Лючия ди Ламмермур» http://belcanto.ru/lucia.html (которое в сложившихся обстоятельствах было весьма уместно, невзирая на безразличие наших слушателей). Немало забавного показали им в этот вечер: Марта нашла программу весьма приемлемой, Драйер решил, что представление просто великолепно, Францу понравился каждый номер выступления. Господин в цилиндре набекрень жонглировал серебристыми поддельными бутылками, к которым он неожиданно прибавлял и свой цилиндр; четыре японца летали туда-сюда на ритмично [24] чуть скрипевших трапециях, в перерывах кидая друг другу тонкий цветной платок, которым они тщательно вытирали ладони; клоун, в спадающих ежеминутно, мешковатых штанах, мягко ухал по сцене, - скользил со свистом и звучно хлопался ничком; белая, словно запудренная, лошадь нежно переставляла ноги в такт музыке; замечательная семья велосипедистов извлекала из свойств колеса все, что возможно и невозможно; тюлень, отливая лоснистой чернотой, гортанно и влажно крича, как захлебнувшийся купальщик, - скользко, гладко, будто смазанный салом, сигал по доске в зеленую воду бассейна, где полуголая девица целовала счастливое животное [25] его в нос [26] уста . Драйер изредка ахал от удовольствия и толкал Франца. А после того как тюлень, получив наконец в награду рыбу (живую макрель, которую он сочно хапнул на лету), галопируя на своих плавниках удалился [27] был уведен , - занавес на миг задернулся, чтобы публика, как выразился Франц, по-одернулась, и, когда распахнулся опять, посреди сцены, в полумраке, стояла озаренная женщина в серебряных туфлях, в чешуйчатом платье и звездами вспыхивающим смычком играла на светящейся скрипке. Прожектор прилежно обдавал ее то розовым, то зеленым светом, мерцала диадема на ее лбу, она играла тягуче, сладко, - и Марта почувствовала вдруг такое волнение, такую прекрасную грусть, что полузакрыла глаза и в темноте отыскала руку Франца, и он почувствовал то же, что и она, что-то млеющее, упоительное, созвучное их любви. Музыкальная феерия (так значилось в программе) поблескивала и ныла, звездой вспыхивала скрипка, к розовому и зеленому свету озарявшему музыкантшу добавились синий и фиолетовый… Драйер вдруг не выдержал. – Я закрыл глаза и уши, - сказал он плачущим шепотом [28] голосом . - Скажите мне, когда эта вульгарная мерзость кончится. Марта вздрогнула; Франц, сразу не сообразив, о чем идет речь, подумал, что все погибло, что он видел их сжатые руки, - что Драйер все понял, - и такой ужас нахлынул на него, что даже выступили слезы. Одновременно сцена потухла, и театр загремел раскатами оваций, как хлынувший на железную крышу ливень. – Ты ровно ничего не понимаешь в искусстве, - сухо сказала Марта, обернувшись к мужу. - А только мешаешь другим слушать… Он закатил глаза и шумно выпустил воздух; затем, преувеличенно засуетившись, быстро дергая бровями, как человек, который хочет поскорей забыться, - отыскал в программе следующий номер. – Вот это дело, - воскликнул он. - «Гуттаперчеры» или "Эластическая продукция братьев Релли", что бы это ни было; после чего - "всемирно знаменитый волшебник". Посмотрим. "…Миновало, - думал тем временем Франц. - На этот раз - миновало. Ух… Надо быть крайне осторожным… Собственно говоря, должна быть известная прелесть в том, что она вот - моя, а он сидит рядом и не знает. Но все это так опасно. И все-таки страшно, - Господи, как страшно…" Представление завершилось кинематографической картиной, как это принято во всех цирках и мюзик-холлах с тех давних пор, как очаровательной диковинкой появился первый обольстительный "биоскоп". На мигающем экране, странно плоском - после живой сцены, - шимпанзе в унизительном человеческом платье совершал человеческие, унизительные для зверя действия. Марта смеялась, приговаривая: "Нет, только посмотрите, какой умный, какой умный!…" Франц в изумлении цокал языком и серьезно утверждал, что это загримированный карлик [29] ребенок . Когда они вышли на морозную улицу, озаренную, подобно ещё одной сцене, электрическими огнями рекламы на фасаде театра, и словно бы с шутовским усердием подкатил верный Икар, Драйер, спохватившись, что последние дни он как-то прервал свои наблюдения над шофером, и немного рассердившись на самого себя за то, что до сих пор не пришел к определенному выводу, подумал, что сейчас как раз время кое-что подсмотреть. Он пристально глянул на шофера, который поспешно натягивал меховые рукавицы, и попробовал носом поймать пар, выходивший у него изо рта. Тот встретил его взгляд и, показывая коричневые корешки своих плохих зубов, вопросительно и невинно поднял брови. – Холодно-холодно, - быстро сказал Драйер. - Не правда ли? – Какое там!… - ответил шофер. - Какое там… "Ничего не унюхал [30] Неуловим , - подумал Драйер. - А ведь почти наверное, - пока ждал [31] мы были в театре … Румян, глаза - счастливые… А впрочем, - черт его знает… Ну, посмотрим, как он будет править". Но правил шофер в высшей степени хорошо. Франц, благоговейно сидевший на краю одного из двух передних стульчиков, слушал гладкий гул быстроты, разглядывал искусственные ромашки [32] цветы в маленькой серебряной вазочке, телефонную трубку, висящую на стальном крючке, дорожные часы, имеющие собственное представление о времени, серебряную пепельницу, в которой был один окурок с золотистым фильтром. Снежная ночь [33] в расплывчатых звездах фонарей с расплывчатыми ареолами звезд уличных фонарей шелестела мимо широкого окна. – Я здесь выйду, - сказал он, узнав площадь и памятник [34] обернувшись . - Мне отсюда близко пешком… – Подвезу, подвезу, - ответил Драйер, позевывая. - Какой у тебя точный адрес? Марта поймала взгляд Франца и быстро, едва заметно покачала головой. Он понял. Драйер, привыкнувший видеть его у себя в доме чуть ли не каждый вечер, не поинтересовался узнать, где "в сущности говоря" он живет, - и это нужно было так и оставить в молчаливой и благоприятной неизвестности. Он нервно кашлянул и сказал: - Нет, право же… Мне хочется поразмять ноги. - Воля твоя, - сквозь зевоту проговорил Драйер и, перегнувшись через Франца, постучал кулаком в переднее разделительное стекло. – Зачем стучать? - в скобках заметила Марта. - Я не понимаю тебя… Ведь есть для этого трубка. Франц, очутившись на безлюдной, белой площади [35] улице , поставил воротник своего плаща, засунул кулаки в карманы, и, сгорбясь, быстро пошел по направлению к своему дому. По воскресеньям, на нарядной улице в западной части города, он надевал свое новое пальто и ходил совсем иначе, - но теперь было не до того, - крепко пробирал мороз. Ту воскресную столичную походку было вначале не так легко усвоить; состояла она в том, чтобы, вытянув и скрестив руки (непременно в хороших перчатках) на животе, пониже последней пуговицы - будто придерживаешь пальто, - ступать очень медленно и плавно, выкидывая ноги носками врозь. Так шествовали все молодые щеголи по Курфюрстендамм [36] той нарядной улице , иногда парами - изредка оглядываясь на женщин, - не меняя при этом положения рук, а лишь слегка дернув плечом; и опять - врозь, врозь, раз-два, очень медленно. Но в такую ночь, на безлюдном морозе, человек ходит не напоказ. Впрочем, несмотря на мороз, Франц скоро разогрелся, чувствовал себя после представления несколько приподнято и преувеличенно, и даже стал посвистывать. К черту ее мужа. Не нужно трусить. Такое блаженство, - ведь это дается не всякому. Что она сейчас делает? Верно приехала, раздевается. Белые бедра с двумя ямками. И, разумеется, она не солгала, когда поклялась, что только очень редко, только по долгу службы - когда иначе было бы подозрительно. Нет, это неприятная мысль… желтошерстая гадина. Лезет небось. К черту! Теперь она села на постель, снимает чулки. Еще три-четыре дома, и вот она будет уже голой [37] сбросила туфли . Надо бы купить ей кружевную ночную рубашку. И хранить ее среди моих пижам. Когда дойду вон до того фонаря, она опустит голову на подушку. Теперь перейду улицу. Так. Она потушила свет. У них общая спальня. Опять - эта мерзость… нет, этого сегодня не может, не должно быть. Нет, он стареет, он оставит ее в покое. Вот еще один квартал, - так, - и она уснула [38] Площадь. Она спит. Завтра пятница, - тут будет базар. . Вот, наконец, и моя улица. Чудесная скрипка, - и так сказочно… прямо райское что-то… И волшебник хорош был. Вероятно, это все очень простые фокусы, легко в общем раскусить, в чем дело… делает неплохие деньги, обманывая народ. Теперь она спит крепко. Видит во сне мой дом и слышит божественную скрипку. Опять что-то случилось с этим ключом, - черт его побери. Всегда ведет себя так, словно он никогда не был в этом замке. Вертишь, вертишь… Свет на лестнице опять не действует. Так можно загрохотать, коли оступишься… И вот этот ключ - тоже мудрит… В тускло освещенном коридоре, у полуоткрытой двери своей комнаты, стоял старичок-Энрихт [39] хозяин и неодобрительно качал головой. Был он в сером халатике, в клетчатых домашних сапожках. – Ай-я-яй! - проговорил он, когда Франц с ним поравнялся. - Ай-я-яй… Опять после полуночи [40] одиннадцати ложитесь. Нехорошо, сударь. Франц сухо пожелал ему доброй ночи и хотел пройти, но тот вцепился ему в рукав. – Я, впрочем, не могу сердиться сегодня, - сказал он проникновенно. - У меня радость: супруга приехала. - Поздравляю, - сказал Франц. – Но всякая радость, - продолжал Энрихт [41] старичок , не отпуская рукава Франца, - всякая радость несовершенна. Моя старушка приехала больной. Франц соболезнующе хрюкнул. – И вот, - крикнул ясным голосом старичок. - Она сидит в кресле… Поглядите. Он пошире приоткрыл дверь, и, точно, Франц увидел над спинкой кресла старушечий седой затылок с какой-то наколочкой на макушке. – Вот, посмотрите, что я имею в виду - повторил старичок, глядя на Франца блестящими, немигающими глазами. Франц, не зная, что сказать, глупо улыбнулся. - А теперь - спокойной ночи, - отчетливо проговорил старичок, и шмыгнув к себе в комнату, закрыл дверь. Франц было пошел, но вдруг остановился и вернулся назад. - Послушайте, - сказал он через дверь, - а как насчет кушетки? Молчание. Он постучал. И вдруг послышался чей-то хриплый, напряженный, фальшивый голосок. – Кушетка уже поставлена, - скрипнул голосок. - Я вам дала мою собственную кушетку. – Два старых чудака! - брезгливо усмехнулся Франц и пошел к себе. В его комнате действительно было прибавление мебельного семейства. Прибавление твердое, ветхое, сизо-серая кушетка, в мелких красноватых незабудках [42] цветочках . Но это все же была кушетка. Марта, когда пришла на следующий день, сморщила нос и так оставшись - со сморщенным носом, - кушетку потрогала, нащупала больную пружину, приподняла вялую бахрому. "Ну что ж, ничего не поделаешь, - сказала она наконец. - Я с его старухой ссориться не намерена. Жаль, что она вернулась. Еще одна пара ушей. Дай-ка сюда эти две подушки. Положим их здесь. Да, так как будто лучше выглядит…" - И вскоре они привыкли к ней, к ее сизой ветхости, к причудам ее пружин и к ее манере неодобрительно крякать, в такт их вскипающей страсти [43] когда на нее садились. . Но не одной кушеткой обогатилась комната Франца. Однажды, в особенно благодушную минуту, Драйер выдал ему свыше положенных денег еще некоторую сумму из своего жилетного кармашка (настоящие зеленые доллары!), и спустя недели две (кстати сказать, близилось Рождество) в платяном шкафу Франца появился новый жилец: долгожданный смокинг. – Вот и отлично, - сказала Марта, пощипывая материю. - Но это ещё не всё. Теперь остается одно: нужно тебе научиться танцевать. Придешь завтра, - мы после ужина под чудные граммофонные пластинки и попляшем. Я дам тебе первый урок. Это будет тем более забавно, что твой Дядя будет смотреть на нас. Франц сдуру явился в новом смокинге. Она пожурила его за то, что эдак, зря, смокинг треплет; однако, нашла, что он ему к лицу. Было около девяти. Ужинали обыкновенно в девять. Драйер должен был приехать с минуты на минуту. Он в этом смысле был очень аккуратен, всегда предупреждал по телефону, что на столько-то вернется раньше или позже, ибо чрезвычайно любил слышать в телефон тихий ровный голос жены, голос как бы в нежной Флорентийской перспективе, столь отличающийся от прозаической реальности. Марта всегда удивлялась его звонкам по поводу этих ничтожных минут и секунд [44] его точности, , - и несмотря на то, что сама относилась ко времени бережно и внимательно, точность мужа в данном случае озадачивала ее и раздражала. Нынче он не звонил, а меж тем прошло двадцать минут, полчаса, - и он не являлся. Франц, боясь измять штаны, в запредельном благоговении пред священными стрелками, избегал садиться, шагал по гостиной, изредка подходя к креслу Марты, но не решаясь поцеловать ее, как хотелось бы, - в шею, под шиньон. Где-то поблизости была служанка. – Я голодна, - сказала Марта, - не понимаю, почему он не едет… – Давайте заведем граммофон, - предложил Франц. - Вы поучите меня пока [45] что мы ждем. – Нет настроения. После ужина другое дело. Я вам говорю, что я голодна. И хочется выпить чего-нибудь горячего. Прошло еще десять минут. Она быстро поднялась и [46] позвонила вызвала Фриду. Огромный нежный омлет, подернутый рыжим крапом, и кусочек печенки сразу ее оживил. – Закройте, - сказала она Францу с улыбкой, кивнув по направлению к двери, которую Фрида, с утра шалевшая от зубной боли, забыла за собой прикрыть. Когда Франц вернулся на свое место, Марта объяла его улыбкой удовлетворенного обожания [47] она улыбнулась еще значительнее . Это было, как-то, первый раз, что она у себя в доме ужинает наедине с Францем. Да, смокинг ему идет. Подарить бы ему хорошенькие запонки, взамен этого гвоздеобразного ужаса… – Ох, мой огромный, сладкий, милый, - сказала она тихо и по скатерти протянула к нему руку. – Осторожно, - шепнул Франц, озираясь. Он не доверял картинам на стенах. Пристально, словно готовые наброситься уставились на него старый барон в сюртуке на темном портрете и его грозный двойник. Буфет, поблескивая, смотрел во все глаза. Что-то было напряженное, скрытый соглядатай прятался в складках портьеры. Наверное, это известный практикующий проныра Куртиус Дрейерсон сжался под столом. Хорошо еще, что Том остался в передней. Но в любой момент [48] сейчас может войти горничная. В этом доме надо говорить друг другу "вы" и не позволять себе никаких вольностей. Все же, не в силах противиться ее улыбающемуся желанию, он провел ладонью по ее голой руке. Она медленно оттянула руку, медленно погладила пальцами его нос, сияя и облизываясь. Ему показалось, что вот теперь из-за портьеры вдруг выступит Драйер: шутник обернется палачом. – Ешьте, пейте, мой господин. Мы chez nous [49] будьте, как дома. chez nous - в нашем краю, у нас, дома (фр.) , - сказала, смеясь, Марта. Она была сегодня в черном платье с тюлем, губы накрашены, зеленые серьги сверкали, волосы ее, разделенные математически тончайшей бледной чертой пробора, отливали сильнее чем прежде меланитовым [50] эбеновым лоском, который был одним из перлов ее красоты. Низкая лампа в оранжевом абажуре окатывала стол резким нарядным светом. Франц, блестя на Марту обожающими очками, посасывал ножку холодного цыпленка. Она вдруг потянулась к нему, взяла из его руки блестяще-головую, полуобглоданную косточку и, смеясь одними глазами, стала ее вкусно грызть, изящно отставив пятый палец. Губы ее стали сочнее, ярче, ресницы трепетали. Франц, подавшись вперед, шепотом проговорил: "Ты восхитительна. Я обожаю тебя", - потом откинулся, взглянув на портьеру. – Так бы ужинать каждый вечер, ты да я, - вздохнула Марта. Она на мгновение нахмурилась, тряхнула головой и удалым, чуть-чуть фальшивым тоном воскликнула, пододвинув рюмку: – Налейте-ка мне немного этого дорогого коньяку, пожалуйста, мой дорогой Франц, и выпьем за наш союз. – А я не буду пить, боюсь, - не научусь потом танцевать, - сказал Франц, осторожно наклоняя графинчик. Но что ей было сейчас до танцев… ей хотелось сидеть в этом овальном озере света долго-долго, проникаясь чувством, что так будет опять завтра, послезавтра, до конца жизни… Моя столовая, мои серьги, мой сервиз, мой Франц. Вдруг она схватилась за свою левую кисть, повернула крошечный лик своих часиков, норовивших всегда соскользнуть туда [51] находиться там , где троилась голубая вена, удивленно повела бровью. – На целый час опоздал, - нет, больше… Ничего не понимаю. Должно быть что-то случилось. Нажмите звонок, пожалуйста, - вот над вами висит. Ему стало неприятно, что ее как будто тревожит отсутствие мужа. Какого черта, опоздал так опоздал. Тем лучше. Она, собственно говоря, не имеет права волноваться. – Почему я должен [52] надо звонить? - сказал он, засунув руки в карманы. Она широко раскрыла глаза. - Я, кажется, просила вас нажать вот эту кнопку звонка… В длинном луче ее взгляда он непонятным образом как обычно размяк; виновато улыбнулся и позвонил. – Если вы сыты, мы можем перейти в гостиную [53] встать , - сказала Марта. - Впрочем, поешьте винограда. Вот эту кисть. Он стал есть виноград, который был огромен и дорог на вид, однако и вполовину не так хорош, как простой «дичок» росший в его родном городе [54] тщательно выплевывая косточки. . Призрачным маятником ходила по скатерти тень чуть качавшегося на своей проволоке электрического звонка. Вошла бледная осоловелая Фрида. – Скажите-ка, - обернулась к ней Марта, - мой муж не звонил в мое отсутствие? Фрида замерла, потом схватилась за виски. - Ах, Боже мой, - проговорила она тихо. - Ах, Боже мой… Господин директор звонил около восьми… что сейчас выезжает… чтобы подавали раньше… Простите меня… – Больной зуб [55] Вы, вероятно, с ума сошли , - холодно сказала Марта, - не извиняет вашего безумия. – Простите меня, - повторила беспомощно горничная. – Совершенно с ума сошли, - сказала Марта. Горничная промолчала и, подозрительно быстро моргая, стала собирать грязные тарелки. – Не надо, - огрызнулась Марта, - потом. Горничная поспешно ушла, уже не сдерживая рыданий. – Поразительная женщина, - пробормотала Марта, сердито облокотясь на стол и кулаками подперев щеку. - Ведь она же видела, как мы садились за стол, сама же принесла омлет? - Эгэ, - этого-то я и не сообразила, что ведь она сама подала его [56] видела … Блеснул указательный палец Марты. Позвони-ка еще раз. Франц послушно поднял руку. – Впрочем, не надо, оставь, - сказала Марта. - Я уж поговорю с нею после, перед сном. Ее охватило какое-то необыкновенное волнение. Оскалившись, она прижимала к зубам стиснутые пальцы, отчего скулы у нее поднялись, а глаза сузились. Погодя, она встала. – Если мои и вот эти часы не свихнулись, так же как и она, то теперь половина двенадцатого [57] без четверти одиннадцать . Дядя, конечно же, едет домой,- сказала она, усмехнувшись. - Долго же он едет. – Что-нибудь задержало, - хмуро отозвался Франц. Он был озадачен и глубоко обижен ее волнением. Она потушила свет в столовой. Перешли в гостиную. Марта сняла телефонную трубку, прислушалась, хлопнула трубку обратно. – Телефон за это время не испортился, - сказала она. - Я ровно ничего не понимаю. Позвонить, что ли, кому-нибудь… Франц, заложив руки за спину, ходил взад и вперед по комнате, чувствуя, что вот-вот расплачется. Он размышлял, не лучше было бы ему уйти, хлопнув дверью. Марта быстро перелистала телефонный справочник («аккуратно прикрепленный под телефоном, он сохранит пятьсот записей») [58] провела пальцем по табличке, около аппарата, отыскала домашний номер мужниного секретаря. Сара Рейч как раз только что заснула, и теперь первая ночная пилюля была употреблена впустую. – Это довольно странно, - ответила она [59] тот , - я сама видела, как он поехал домой. Да, в вашем Икаре. Это было, - позвольте, - да, около восьми… - а сейчас, только полночь…Я хотела сказать почти полночь. – Благодарю [60] Так , - сказала Марта, и телефонная вилка звякнула. Она подошла к окну, отдернула лазурную портьеру. Ночь была ясная. Вчера началась было оттепель; да снова хватил мороз. Она видела утром, как на голом льду поскользнулся калека идущий впереди неё. Это было ужасно смешно видеть, как его деревянный протез прямо задрался вверх когда он растянулся на своей глупой спине [61] пожилая дама. Очень смешно, когда шлепается пожилая дама… . Марта, не раскрывая рта, судорожно засмеялась. Франц, судя по звуку, подумал, что она всхлипнула и растерянно подошел. Она обернулась к нему и вдруг вцепилась ему в плечо, заскользила щекой по его лицу. – Осторожно - очки, - пробормотал [62] прошептал Франц - уже не в первый раз за последние недели. – Заведи граммофон, - сказала она, отпустив его, - будем танцевать, будем веселиться. И не смей пугаться - я буду тебе говорить "ты" всякий раз, как мне вздумается, слышишь? Франц начал почтительно вертеть ручку большого лакового ящика, который стоил должно быть больше, чем все те записи, которые он поистер. Когда он поднял голову, Марта сидела на диване, хмуро и странно глядя на него. – Я думал, вы приготовите пластинку, - сказал Франц, - я ведь не знаю, какую… – Нет. Мне расхотелось, - проговорила Марта и отвернулась. Франц вздохнул. Он видел её в дурном расположении духа, но в этот раз было, что-то особенное. Он никогда не видал ее в таком странном настроении. Вместо того, чтобы радоваться, что муж задержался… Он сел рядом с ней на диван. Где-то закрылась дверь. Фрида готовится ко сну? Сосредоточено прислушиваясь, поцеловал Марту [63] её , сначала в волосы, потом в губы. Она стучала зубами. – Дай мне платок, - сказала она. Он принес розовый вязаный платок, который всегда валялся в углу, на кресле. Она взглянула на часы. Половина двенадцатого. Франц вдруг встал: – Я пойду домой, - сказал он мрачно. – Ты, что? - Пойду домой. Я должен вставать намного раньше, чем пожилые секретарши и толстые служанки. – Ты останешься, - тихо сказала Марта. Он посмотрел на нее в упор и смутно подумал, что ведь тут что-то неспроста, какая-то не совсем обыкновенная тревога… Что-то за всем этим есть. Но что? – Знаешь, о чем я сейчас вспоминаю? - вдруг заговорила Марта, когда он подтянул на коленях штанины и сел. - Я вспоминаю этого грубого полицейского, который писал протокол. Дай мне твою записную книжку. И карандаш. Вот, - продолжала она, поднимаясь и становясь прямо и твердо, - он держал так перед собой книжку, дрожал от ярости и писал в неё. – Какой полицейский? О чем ты говоришь? – Да, правда, тебя там не было. Я как-то теперь привыкла задним числом, если ты понимаешь, что я имею в виду, вмешивать тебя во все, что было. Впрочем, я тебя уже знала тогда. – Перестань, - сказал Франц. - Мне страшно. – Это ничего, что тебе страшно. На самом деле, меня не заботит, что [64] Это ничего, что… … Прости меня, дорогой. Я говорю глупости. Мне кажется, я просто очень взволнована. Она снова села на диван, держа записную книжку на коленях. Франц видел, что она сперва рисовала на страничке какие-то черточки, потом вдруг написала отчетливо свою фамилию [65] "Драйер" и медленно [66] опять вычеркнула её. Посмотрела на него искоса - и снова написала "Драйер", крупными буквами. Прищурилась и стала тщательно, крепко вымарывать. Кончик карандаша хрустнул и сломался. Она кинула ему книжку и карандаш и встала. Франц молчал. Часы скорее токали, чем тикали, ток щелкал и квохтал [67] Тикали часы. . Марта стояла перед ним и смотрела, смотрела, словно внушала ему что-то, передавая какую-то простую мысль его юному затуманенному мозгу. И вдруг в нестерпимой тишине хлопнула входная дверь, и грянул ликующий голос Тома. – Пришел, мое заклинание не сработало - глухо сказала Марта, и на мгновение странный спазм исказил ее прекрасное лицо. Драйер вошел не совсем так бодро, как всегда, - и без шутки [68] не совсем так бодро поздоровался с Францем. Франц сразу ошалел от ужаса. – Почему так поздно? - спросила Марта, - почему ты не звонил? – Так уж случилось, любовь моя [69] душа , так уж случилось. Он хотел улыбнуться, но ничего не вышло. Он уставился на наряд своего племянника. Штаны были узковаты, лацканы чересчур блестящи. – Ну-с, мне пора, - поспешно и хрипло закричал Франц. Он так был охвачен глупой паникой, что потом не помнил, как попрощался, как надел пальто, как оказался на улице. – Ты не говоришь мне правду [70] Это не совсем так , - сказала Марта, - Что-то случилось [71] я чувствую, что это не совсем так. . Скажи мне, в чем дело? – Скучное дело, любовь моя [72] душа . Человек убит. – Опять шутки, шутки… - застонала Марта. – На этот раз, к сожалению, нет, - тихо сказал Драйер. - Мы, видишь ли, на всем ходу бухнулись в трамвай. Номер семьдесят третий. Я только потерял шляпу, да здорово стукнулся обо что-то. В таких случаях хуже всего приходится шоферу. Санитары - просто ангелы. Отвезли в больницу, был еще жив, там умер. Настоящие ангелы. Лучше не проси подробностей. В столовой они сидели друг против друга, у накрытого стола. Драйер, потупясь, доедал [73] ел , то, что осталось от холодного цыпленка. Марта, с бледным лоснящимся лицом, с мельчайшими капельками пота над губой, где чернели тонкие волоски, глядела, прижав пальцы к вискам, на белую, белую, нестерпимо белую скатерть.
|