Уже в радостном плеске дождей было что-то веселое и осмысленное. Дожди уже не моросили попусту, а дышали и начинали говорить. Дождевой раствор стал, пожалуй, крепче, в дождевой воде были растворены, подобно солям для ванны, фиолетовые кристаллы. Лужи состояли уже не просто из жидкой грязи [1] пресной воды , а из [2] какой-то синей, искрящейся жидкости. ясных прозрачных красителей, которые составляли прекрасные картины, отражая фасады домов, фонарные столбы, ограды, синее и белое небо, обнаженные предплюсны, педали велосипеда. Два пузатых шофера, чистильщик задних дворов в своем песочного цвета фартуке, горничная с золотыми, горящими на солнце волосами, белый пекарь в блестящих калошах [3] башмаках одетых на босу ногу, бородатый старик-иностранец с обеденным судком в руке, две дамы с двумя собаками и господин в сером борсалино, в сером костюме столпились все вместе на панели, глядя вверх на угловой бельведер супротивного дома, где, пронзительно переговариваясь, роилось штук двадцать взволнованных ласточек. Затем желтый мусорщик подкатил к грузовику свой желтый металлический бочонок, шоферы вернулись к своим машинам, пекарь махнул на свой велосипед, миловидная горничная вошла в писчебумажную лавку, потянулись дамы следом за своими собаками, сошедшими с ума от каких-то новых, выразительных дуновений, - последним двинулся господин в сером, и только бородатый старик-иностранец, с судком и русскоязычной газетой в руке, один продолжал заворожено, неподвижно глядеть вверх, на крышу в далёкой Туле. Господин в серой шляпе пошел медленно и щурился от неожиданных белых молний света, которые отскакивали от передних стекол проезжавших автомобилей. Было что-то такое в воздухе, от чего забавно кружилась голова, то теплые, то прохладные волны пробегали по телу, под шелковой рубашкой, - смешная легкость, воздушный трепет, млеющий блеск, утрата собственной личности, имени, профессии. Он [4] Господин в сером только что пообедал и должен был, в сущности говоря, вернуться в контору, - но в этот первый весенний день понятие «контора» тихонько испарилось. Навстречу ему по солнечной стороне улицы шла худенькая, стройная, коротко-подстриженная дама в каракулевом [5] пегом пальто, и с нею рядом катил на трехколесном велосипеде мальчик лет четырех-пяти в синей матроске. – Эрика! - вдруг воскликнул господин и резко остановился, раскинув руки. Мальчик, проворно колеся, проехал мимо, но его мать [6] дама замерла, мигая от солнца. Он сразу заметил, что она теперь наряднее и как-то тоньше. Еще мельче, изысканней чем прежде, стали черты ее подвижного, умного, птичьего лица. Но налет, пламя прошлой прелести исчезли. Конечно, она постарела со дня их разлуки. Когда они расстались, ей было двадцать шесть [7] Семь лет с лишком, - шутка ли сказать!… . – Я видела тебя дважды за эти [8] время восемь лет, - проговорила она таким знакомым, хрипловатым, скорым голоском. - Раз ты проехал в открытом автомобиле, а раз - в театре: ты был с высокой темной дамой. Твоя жена, правда? Я сидела от вас… – Так, так, - сказал он, смеясь от удовольствия и взвешивая ее маленькую руку в тугой белой перчатке. - Но вот уж я не думал тебя встретить сегодня, хотя для встреч - это наилучший день. Я думал, ты вернулась в Вену. Пьеса была Король, Дама, Валет, и теперь из неё сделали еще и фильму. Я тебя тоже видел. А как ты поживаешь? Это что - твой ребенок? Ты замужем? Одновременно говорила и она, так что этот разговор трудно записать. Надобно было бы нотной бумаги, два музыкальных ключа. Пока он говорил: "… вот уж я не думал… ", - она уже продолжала [9] говорила свое: "… через, может быть, десять кресел. Я так и поняла, что это твоя жена. Ты не изменился, Курт. Только усы подстрижены. Да, это мой мальчик. Нет, я не замужем. Плод недоразумения. Да, в основном в Австрии. Да, да, Король, Дама, Валет. Проводи меня кусочек…" – Семь лет, - сказал старина Курт. - Да, я свободен, погуляем немного тут на солнышке (направляя трехколесный велосипед довольного малыша в небольшой сквер). Я, знаешь, только что видел первых - нет, не совсем так много… – …миллионы. Я знаю, что ты зарабатываешь миллионы. И я тоже устроилась… ("не совсем так много, - вставил Курт, - но ты мне лучше скажи…")…очень счастлива. У меня после тебя было только четверо, но зато один богаче другого. А теперь я совсем хорошо устроилась. У него - чахоточная жена за границей, дочь генерала. Он как раз на месяц уехал к ней в Давос. («Боже, да я же там на Рождество был») Немолодой, солидный. Обожает меня. А скажи, Курт, ты-то счастлив? Курт улыбнулся и подтолкнул синего мальчика, который остановился было, глядя на него круглым детским взглядом, а потом, дудя губами, запедалил дальше. – … Нет, это от молодого англичанина. Вот мы какие. И смотри, он так же как [10] модная дама я подстрижен, только рыжеват немного. Если бы мне тогда сказали, когда мы стояли на тех ступенях… Он слушал ее проворный лепет и вспоминал тысячу мелочей: какие-то стихи, которые она любила повторять (Я паж его Величества Бургундии), шоколадные конфеты с ликером в середине ("Нет, эта опять с марципаном - всегда маленькой Эрике с марципаном, я хочу с кюрасо, или хотя бы с вишневым ликером…"), аллею памятников в центральном парке, - и то, как эти смешные пузатые короли в Тиргартене были чудесно хороши весенней лунной ночью, среди пышно цветущей, электрическим светом убеленной сирени… Такие бледные, такие неподвижные - и такой сладкий запах, о Господи, и непонятные громады теней, скользящие по белым ступеням узоры… Те два коротких веселых года, когда Эрика была его подругой, он вспомнил теперь, как прерывистый ряд мелких забавных подробностей: - картину, составленную из почтовых марок, у нее в передней, ее манеру прыгать вверх-вниз на диване, или сидеть, подложив под себя руки, или вдруг быстро похлопывать его по лицу; и оперу "Богема", которую она обожала; поездку за город, где, на террасе, под цветущими деревьями, они пили фруктовое вино; эмалевую брошку, которую она там потеряла… Все эти легкие, неясные и немного щемящие воспоминания ожили [11] взыграло в нем, пока Эрика [12] она быстро и легко [13] в такт его воспоминаниям, , рассказывала о том, какая у нее теперь квартира, рояль, гравюры, какое дело у её любовника… - Курт, ты-то счастлив? - спросила она снова. – Помнишь, - сказал он и пропел фальшиво, но с чувством: "меня зовут Мими…" – О, я уже не богема, - усмехнулась она, слегка тряхнув [14] быстро-быстро тряся головой. - А вот ты все такой же, такой… (она последовательно попробовала несколько слов своим уже больше не сводящим с ума ртом, не сразу могла подобрать верное [15] слово )… обделенный здравым смыслом, пустяковый. - Такой простофиля, - проговорил он и опять подтолкнул мальчика, в ожидании сгорбившегося над рулем, хотел его мимоходом погладить по светлокудрой голове, но тот уже отъехал… – Ты мне не ответил: ты счастлив? - настаивала [16] спросила Эрика. - Скажи же, пожалуйста? Стихотворный напев вернулся к нему, и он процитировал: - Её губы бледны, но когда целовались, пылали они цветом алым, И если останутся только загадки То все же не могу я рассказать о том, что несказанным я оставил О ласках королевы. - Помнишь Эрика, произнося это, ты делала реверанс, ах, неужели не помнишь? - Конечно, нет. Но Курт, я спросила тебя [17] - Пожалуй - не совсем, - ответил он и прищурился. . - Твоя жена тебя любит? – Ну, как тебе сказать… - проговорил он и опять прищурился. -… Видишь ли, её не назовешь страстной женщиной, она очень холодна… Она не станет заниматься любовью на скамейке в парке, или как ласточка, на балконе. – Она верна тебе, твоя королева? - «lhr’ blasse Lippe war rot im Kuss [18] нем. - Её бледных губ, был красен поцелуй. ». – Держу пари, что изменяет. Ведь ты… Он рассмеялся: – Ах, ты ее не знаешь. Я тебе говорю, - она холодна, благоразумна и сдержанна. Любовники. Да ей не ведома ещё даже первая буква адюльтера. Я себе не представляю, как она кого-либо - даже меня - по своей бы воле поцеловала. – Ты не самый наблюдательный в мире, - рассмеялась Эрика. - Ты бы никогда не узнал, что я обманывала тебя, если бы его невеста не позвонила тебе. Ведь ты все тот же, - лепетала Эрика промеж его слов. - Я так и вижу, что ты делаешь со своей женой. Любишь и не замечаешь. Любишь страстно, но совершенно не заботишься о том, что у неё в душе. Целуешь и не замечаешь. Ты всегда был легкомыслен, Курт, и в конце концов думал только о себе, ты совершенно счастливый эгоист. О, я хорошо тебя изучила. - Я тоже, - сказал он. - Так говорит паж его Величества Бургундии Несущий королевы шлейф, Тум - та - та её рот, её рот та-та, На ступенях лестницы с мраморными колоннами. В любви ты не был ни силен, ни очень искусен. И я, знаешь, никогда, никогда не забуду нашего расставания. Так глупо шутить… Скажем, ты меня больше не любил, скажем, - ты был свободен, мог поступить, как хотел. Но все-таки… Он опять рассмеялся: - Да… я не знаю. Как-то так вышло. У меня была невеста. И все такое. Впрочем, я тебя не забывал долго. – Ты знаешь, Курт, по правде сказать, были минуты, когда ты меня делал попросту несчастной. Я понимала вдруг, что ты только… скользишь по поверхности. Не могу объяснить это чувство. Ты сажаешь человека на полочку и думаешь, что она [19] он будет так сидеть вечно, а она [20] он сваливается, - а ты и не замечаешь, - думаешь, что она все продолжает сидеть, и даже когда она исчезает совсем - ты и в ус себе не дуешь… – Напротив, напротив, - перебил он, - я очень наблюдателен. Вот, например, - у тебя раньше челка была светлая, а теперь какая-то рыжая… Она, как в былое время, ладонью, с притворным раздражением, толкнула его в плечо. - Бог тебе судья, Курт. Я уже давно перестала на тебя сердиться. Приходи ко мне кофе пить как-нибудь. Раньше середины мая он не вернется. Поболтаем, вспомним старое… – Конечно, конечно, - сказал он, внезапно ощутив приступ скуки и отлично зная, что никогда этого не сделает. Она дала ему свою визитную карточку (которую он [21] потом пару минут спустя разорвал и оставил в пепельнице таксомотора) и на прощание долго трясла ему руку, продолжая быстро-быстро говорить. Смешная Эрика… Это маленькое лицо, нежные, хлопающие ресницы, привздернутый [22] птичий нос, хриплый торопливый говорок. Мальчик на велосипедике тоже подал руку и тотчас заколесил опять, его коленки замелькали быстрее и выше. Обернувшись, Драйер несколько раз на ходу помахал шляпой, извинился перед неловким столбом фонаря, пропустил его и, надев шляпу, пошел дальше. Напрасная все-таки встреча. Теперь уж никогда не будешь помнить Эрику, как помнил ее раньше. Ее всегда будет заслонять Эрика номер второй, нарядная и бесполезная, в незнакомой шляпе и пятнистом пальто, с [23] мальчиком бесполезным маленьким Вивианом [24] little Vivian; - ещё один указатель на присутствие автора V.V.N. на своем трехколесном велосипедике. И хорошо ли было дать ей понять [25] ответить , что я [26] он "не совсем счастлив"? Чем я [27] он несчастен? Зачем было так говорить? Почему это я должен желать горячую потаскушку в своем доме? Быть может, вся её прелесть [28] Марты именно в том, что она так холодна. В конце концов, должен же быть [29] Есть холодок в ощущении подлинного счастья. Она и есть этот холодок. Воплощение самой сущности счастья. Сокровенная прохлада. Эрика, постельная попрыгунья с крашеными волосами, конечно, не может понять, что такой королевский холод - вернейшая гарантия, лучшая верность. Как можно было так ответить… А кроме того, вот это все, эти сверкающие лужи - и почему это пекарь носит калоши без носков, не знаю - все что кипит кругом, смеется, искрится каждый день, каждый миг, - просит, чтобы посмотрели, полюбили… Мир, как собака, стоит - служит, умоляя чтобы только поиграли с ним. Эрика, небось, забыла тысячи всяких смешных поговорок, песенок, и это стихотворение, и Мими в розовой шляпе, и фруктовое вино, и движение пятна лунного света [30] солнечного на скамейке [31] ступени в первый раз. Назначу-ка я, пожалуй, назавтра свидание Изольде [32] Хорошо бы поехать в Китай… . На следующий [33] В тот день Драйер был особенно весел. В конторе он продиктовал Мисс Рейч [34] секретарю совершенно невозможное письмо к одной старой, заслуженной фирме. Под вечер, в странно-освещенной мастерской, где медленно рождалось чудо, он хлопал изобретателя по спине, так что тот вдвое сгибался и делал поневоле смешные маленькие шаги. Он позвонил предупредить, что опоздает к ужину, а когда в половине одиннадцатого прибыл домой [35] А за ужином , с невозмутимым видом стал подтрунивать над бедным Францем экзаменуя его по прилавочной науке, задавая ему нелепые вопросы, вроде: "как бы ты поступил, если б вот моя жена вошла в мой магазин и на твоих глазах украла воскового теннисиста Роланда?" или: "какой номер обуви следует дать старушке ростом в метр с четвертью при продаже ей футбольных сапог?" Франц, у которого юмор, а особенно Драйеров юмор, был туговат, таращил глаза, разводил руками и облизывался. Это так забавляло Драйера, которого было совсем нетрудно развеселить, что он едва мог сдержать глухие судороги смеха. Марта в холодном рассеянии, играла чайной ложкой: изредка касалась ею стакана и пальцем тушила звон. За этот месяц она с Францем перебрала несколько новых способов, - и опять-таки говорила она о той или иной процедуре [36] них с такой суровой простотой, что Францу не было страшно или неловко, - благо происходило в нем странное перемещение: незаметно для него самого Драйер раздвоился. Был Драйер, опасный, докучливый, который ходил, говорил, мучил его, хохотал, - и был какой-то, отклеившийся от первого, подобный стилизованной игральной карте, геральдическому рисунку, совершенно схематический Драйер, которого и следовало уничтожить. Все, что говорилось о способах истребления, относилось именно к этому второму, схематическому объекту. Этим Драйером номер два [37] Им было очень удобно орудовать. Он был плоский и неподвижный. Он был похож на те фотографии близких родственников, вырезанные по очерку фигуры и подкрепленные картоном, которые любители дешевых эффектов ставят к себе на письменный стол. Но Франц не сознавал особой субстанции и стилизованности появления этого неживого лица, - и потому-то не задумывался над тем, почему так легки, просты и безвредны роковые о нем разговоры. В действительности выходило так, что Марта и он говорят о двух разных лицах: она - об оглушительно шумном, невыносимо энергичном и живом, угрожающем ей своим «приапом», уже однажды нанесшем ей почти смертельную рану, приглаживающем свои непристойные усы серебряной щеточкой и храпящем по ночам с торжествующей звучностью, а Франц - о бледном, безжизненном и плоском, которого можно сжечь, или как фотографию разорвать на куски, или просто выбросить. Это неуловимое раздвоение только еще начиналось, когда Марта, забраковав отравление, как «покушение на жизнь с негодными средствами» (частичка едва уловимой законности о [38] чем которой пространно было сказано в многострадальном словаре) и как нечто отжившее, не подходящее к современной жизни, столь "практической" в ее представлении, заговорила об огнестрельном оружии. И тут холодная и по существу аляповатая ее изобретательность в смеси с грубой невежественностью развернулась довольно широко, приводя к еще более причудливым результатам. Бессознательно набирая рекрутов в захолустьях памяти, безотчетно вспоминая подробности хитрых и нелепых убийств, описанных когда-то в газетке, в дрянной грошовой книжке, и совершая тем самым невольный плагиат преступлений, которого, впрочем, избежал один разве Каин, Марта предложила следующее: во-первых, Франц приобретет револьвер. Затем - ("Я между прочим, умею стрелять, - вставил Франц. - У меня был, помню, духовой пистолет; он стрелял совсем как настоящий, - мелкими такими пульками…"). - Прекрасно, это поможет [39] Так как он оружием немного владеет,… то этим дело несколько облегчается ("хотя знаешь, милый, нужно будет тебе все-таки подучиться, - где-нибудь на тихой тропинке, за городом…"). А состоит план [40] оно вот в чем: она задержит Драйера до полуночи внизу в гостиной ("как это ты сделаешь?" - "Не перебивай, Франц, у женщины [41] меня есть такой способ…"). В полночь, пока Драйер будет с шампанским праздновать её неожиданную покладистость, она подойдет к окну в соседней комнате, - отдернет занавеску и так постоит некоторое время с искрящимся высоким тонким бокалом в поднятой руке. Это будет сигнал. Франц [42] подошедший в эту минуту к , со своей позиции, у ограды сада, ясно увидит ее в огненно-ярком прямоугольнике. Она [43] бесшумно откроет оставит окно открытым и вернется к Драйеру в гостиную на диван. Он, вероятно, сидит, его одежда в беспорядке, пьет шампанское и ест шоколад. Франц тогда сразу перемахнет в темноте через калитку ("это легко сделать… Там, правда, такие железные шипы, но ты ведь такой прекрасный атлет [44] можно как-нибудь между ними …") и, очень быстро, на цыпочках, так, чтобы не оставлять никаких предательских следов, перейдя сад, войдет через французское окно, которое она оставит приоткрытым. Дверь гостиной будет открыта. Он раз шесть выстрелит с порога, выстрел за выстрелом, как в американских фильмах. Перед тем как исчезнуть он заберет для видимости бумажник мертвого владельца дома, и, пожалуй, пару французских старинных серебряных подсвечников с каминной полки. Затем уйдет тем же путем, что и пришел [45] И сразу исчезнет. . Она меж тем быстро поднимется наверх, к себе, - разденется и ляжет. Вот и все. Франц кивнул. Другой способ такой: она поедет вдвоем с Драйером за город. Вдвоем пойдут гулять. Он любил прогулки. Предварительно она и Франц выберут место поглуше ("В лесу", - сказал Франц - и представил себе сосновую и дубовую темную чащу и старую башню замка на лесистом холме, где обитали кобольды терзавшие его детство). Он будет ждать за деревом с револьвером наготове. Когда с тем будет уже покончено, он ей прострелит руку ("да, это нужно, милый; так всегда поступают, это выйдет так естественно, - разбойники, дескать, напали…"). Кроме того, Франц опять [46] он заберет бумажник (который, вместе с подсвечниками, позже он должен будет ей вернуть). Франц кивнул. Эти два способа были основные. Другие были только вариации на тему. Полагая [47] Справедливо считая, , вместе со множеством романистов, что если детали верны, то сюжет и типажи позаботятся о себе сами [48] что подробности в таких делах важнее сути , Марта разработала тему ночного ограбления виллы и тему лесного разбоя в мельчайших деталях (обе, к несчастью, все больше норовили смешаться друг с дружкой). При этом у Франца оказался неожиданный и очень счастливый дар: он мог с необыкновенной, прямо-таки чертежной, ясностью представить себе и свои движения, и движения Марты, и отчетливо согласовать их наперед, - с теми представлениями о времени, пространстве и материале которые должны были быть приняты в расчет [49] не только в их взаимном отношении, но и в отношении к тем различным пространственным и предметным понятиям, которыми приходилось орудовать. . В этой его ясной и гибкой схеме одно всегда оставалось неподвижным, но этого несоответствия Марта не заметила. Неподвижной, всегда мертвой точкой оставалась жертва, словно она уже заранее одеревенела, ждала, не проявляя никаких признаков жизни ещё до того как её лишиться. Во всяком случае, труп, который следовало перемещать и направлять перед погребением, казался более активным, чем его биологический предшественник. Вокруг этой мертвой точки мысль Франца ходила с акробатической легкостью. Все необходимые движения и последовательность их были рассчитаны превосходно. То, что теперь называлось "Драйер", отличалось от того, чем Драйер станет, только поскольку вертикальная линия отличается от горизонтальной [50] стоячее положение отличается от лежачего . Разница в ракурсе и перспективе, и больше ничего. В этом Марта бессознательно помогала Францу тем, что, описывая будущее умерщвление, всегда принимала за аксиому, что Драйер будет взят врасплох и не успеет от удивления защищаться. В остальном, она совершенно ясно представляла себе, как он поднимет брови, увидев своего племянника [51] Франца с направленным на него револьвером, и как он захохочет, полагая, что тот шутит, что оружие игрушечное и как повалится, доканчивая свой смех уже под другой долготой, в другом мире. Ставя его, ради уменьшения риска, в положение какого-то готового к доставке, запакованного, перевязанного товара она не понимала, как этим дело облегчает Францу. "Смышленый мальчик, - усмехалась она, целуя его в щеку. - Хороший, понятливый". И, тупо ободренный ее похвалой, он представил своеобразную смету (которую потом, к несчастью, необходимо было сжечь), - число шагов от ограды до окна, число секунд, которого это прохождение потребует, расстояние от окна до двери гостиной и от порога гостиной до воображаемой точки над спинкой кресла (куда с дивана [52] ибо он для удобства переместил [53] усадил болванку-Драйера в известном пункте их плана), и от словно бы повисшего в воздухе револьвера, до точки, где удобно будет находиться ожидающий затылок [54] и отношение всех этих шагов и секунд к действиям Марты: ее место в комнате, точное время, которое ей нужно будет, чтобы по данному числу ступеней побежать наверх и лечь в постель; и число движений, которые он тем временем сделает, вынимая бумажник, направляясь к окну и возвращаясь через окно в анонимный сумрак. . И пока Драйер действительно сидел в кресле и читал воскресные газеты в луче апрельского солнца, Марта с сияющим гребнем в шиньоне и одетая в новое, розовое, на заказ сшитое платье, и Франц без пальто, с бегавшим за ними Томом, черный мячик в зубах, деловито ходили туда-сюда по саду и вдоль стены дома к окну в гостиную, и снова назад к калитке, считая шаги, запоминая их, репетируя подходы и отступления, и Драйер, подбоченясь выходил на террасу и тут же, присоединившись к ним в саду, помогал, в свою очередь, обсуждению переустройства мощеных дорожек и цветочных клумб, которое она с Францем так прилежно планировали. Изо дня в день они продолжали планировать оставаясь вдвоем в маленькой, желанной, тусклой комнате, где кряхтела все та же сизая кушетка, над которой была все та же, ещё не проданная больше-грудая рабыня [55] и улыбалась голая олеография , и давно уже валялась в углу новенькая, дорогая, но никому не нужная ракета. Марта и Франц вырабатывали подробности то первого плана, то второго и уже поговаривали о том, что пора достать револьвер. И лишь только они достигли этого этапа и стали думать, как это сделать, появился нелепый затор. Оба были уверены, что для покупки револьвера [56] огнестрельного оружия непременно требуется разрешение на ношение оного. Затор состоял в том, что ни Марта, ни Франц не имели ни малейшего понятия, как такое разрешение добыть. Кого-то нужно было расспросить, разузнать все толком, - пожалуй еще понадобится идти в полицию, а там, может быть, придется писать прошение, подписывать его… Оказывается, что самое-то добывание оружия [57] револьвера во много раз [58] стократ неопределенней, сложнее и опаснее, чем образ его применени я . Такой парадокс Марта не могла потерпеть. Она уничтожила его тем, что уже и в выполнении всего замысла отыскала неодолимые трудности. Был, например, садовник - который также исполнял обязанности (подкупаемого? усыпляемого?) сторожа особняка, хладнокровный, старый, хриплый плут [59] мужик , который [60] дежурил зорко и чутко имел острый глаз на незваного гостя и который раздавливал гусениц с особенно сочным писком и особенно отвратительным захватом между большим пальцем и железным ногтем указательного, отчего Франц, первый раз ставший свидетелем этой зеленой гарроты даже вскрикнул как девушка. Был полицейский, который частенько, как бы гуляючи, проходил по этой улице; был ночной старичок в плаще, с фонариком. Точно так же и в "лесном" плане нашлись пробелы, недочеты [61] как, например, заранее наметить место, сколько это нужно предварительно блуждать, высматривать. : после экскурсии в Груневальд Франц отчитался, что пикников там больше чем пиний. В пригороде, конечно, были и другие леса, но нужно было найти способ заставить его туда поехать. И когда, таким образом, выполнение этих проектов стало чудовищно сложным и отступило на должное место, вопрос о приобретении оружия [62] отошел на должное место показался не таким уж неразрешимым: есть, вероятно, любезные оружейники, в северной части города, которые не беспокоятся насчет разрешений [63] особых препятствий не чинят , и как только появится пистолет, шансы определенно будут на их стороне и цель займет свое место в правильной позиции и в нужное время. Так Марта мельком удовлетворила присущее ей чувство законных соотношений («Сначала - главное» и «Если хочешь иметь два носа - довольствуйся одним глазом» - были её любимые поговорки). Итак, нужно было достать маленький, верный револьвер. Но она вдруг представила себе, как это Франц будет ходить - такой милый, робкий, длинный, нерасторопный - по оружейным лавкам, как сочувствующие продавцы станут, чего доброго, задавать ему неприятные вопросы, как случайный идиот [64] они запомнит его черепаховые очки и объяснительные движения тонких, белых невинных рук, как потом - после того как пистолет будет использован и погребён - пронюхает обо всем этом [65] намотает это себе на ус какой-нибудь пронырливый сыщик… Вот если бы ей можно было пойти купить… И внезапно какой-то посторонний образ проплыл, остановился, повернулся, поплыл опять, как те привлекательные предметы, которые сами собой движутся в рекламном фильме. Она поняла, почему образ револьвера, который следовало достать, был, в ее представлении, такого определенного вида и окраски, несмотря на то, что о пистолетах она ничего не знала. Из глубины памяти вышло лицо Вилли, он засмеялся своим глупым смехом и склонился, рассматривая что-то и сдерживая Тома, который решил что эта игрушка для него. Она сделала еще одно усилие и вспомнила: ведь это Драйер, сидел на своем письменном столе и показывал Вилли [66] ему - что? револьвер! Вилли вертел его в руках и смеялся, и лаяла собака. Больше ничего она не могла вспомнить, но этого было довольно. И она поразилась и порадовалась тому, как бережно и предусмотрительно ее ум сохранил в течении двух лет это мимолетное но совершенно необходимое впечатление. Это было еще одно воскресенье [67] День был воскресный. . Драйер и Том ненадолго ушли гулять. Все окна в доме были открыты. В неожиданных углах комнат уютно расположился солнечный свет [68] горело солнце . Ветерок перелистывал страницы валявшегося на террасе [69] подоконнике первоапрельского (уже старого) номера журнала с фотографией найденных, действительно прелестных, рук Милосской Венеры. Прежде всего Марта хорошенько исследовала ящики письменного стола. Среди синих папок с бумагами она нашла несколько палочек золотистого сургуча, электрический фонарик, три гульдена и один шиллинг, тетрадку с вписанными в неё английскими словами, трубку (сломанную), которую она давным-давно ему подарила, маленький, старенький альбом пожелтевших снимков, недавний снимок девушки похожей, если бы та не была одета на фотографии в модный лыжный костюм, на Изольду Портц коробку с кнопками, веревочки, часовое стеклышко и прочий мелкий хлам, накопление которого всегда приводило ее в бешенство. Большую часть этих вещей, включая тетрадку и рекламные проспекты зимних видов спорта [70] Кое-что , она с удовольствием отправила в корзину. Затем резко вдвинула ящики и, оставив оглушенный стол, пошла наверх, в спальню. Там она перерыла два белых комода, ночной столик, зеркальный шкап, - нашла, среди прочих вещей [71] между прочим , обгрызанный зубами Тома твердый шар, попавший, Бог весть как, в ящик, где в два аккуратных ряда стояли десять пар мужниных башмаков. Шар она выбросила в окно. После чего стукнула дверью, опять побежала вниз. Мельком она заметила в зеркале, что пудра сошла с носа, определенно изможденный взгляд, растрепались виски; в этот день ей нездоровилось: было неудобно и жарко. Следует ли показаться терапевту или специалисту по сердечным болезням? Или и тому и другому? Осмотрев еще несколько ящиков в различных комнатах, причем сама на себя сердилась, что уже начинает искать в нелепых местах, она наконец решила, что револьвер в сейфе, от которого у нее нет ключа (Вилл был там, сокровище, будущее!), либо в конторе. На всякий случай она опять попытала ненавистный письменный стол. Он весь подобрался и замер при ее зловещем приближении. Захлопали ящики, как оплеухи. Не здесь. Не здесь. Не здесь [72] Осмотрен. Осмотрен. Осмотрен. . В одном она заметила [73] был большой рыжий портфель. Она его злобно приподняла. Под ним в глубине мелькнул небольшой черный револьвер с перламутровой рукояткой. Одновременно где-то сзади раздался голос мужа, - и, запихнув [74] опустив портфель обратно, она быстро задвинула ящик. – Райский день, - нараспев говорил Драйер. - Прямо настоящее лето… Она, не оборачиваясь, сурово сказала: - Я ищу таблетки. Где-то у тебя был пирамидон. Голова трещит. – Не знаю. Вышел. Ничья голова не должна трещать в такой прекрасный день - ответил он и стал посвистывать. Только тогда она взглянула на него: он тяжело уселся на кожаную ручку кресла и платком вытирал лоб. – Знаешь что, моя душа, - сказал он. - У меня блестящая мысль. Я поэтому так скоро вернулся. Вот что: - какой у Франца номер телефона - я ему [75] Францу позвоню, и мы все поедем в теннисный клуб [76] айда на теннис . Что ты на это скажешь? Хорошая идея? Прелестная мысль? - Когда ты собираешься обедать? Он ведь придет к обеду. Почему бы тебе не позвонить кому-нибудь другому и поиграть после обеда [77] - Уже поздно, - ответила она. - Стоит ли?… ? – Сейчас только десять [78] одиннадцать. Ровно одиннадцать. . Пообедать мы можем в половине второго. Жаль тратить зря такую погоду. И ты тоже поезжай с нами. Хорошо? А? Она согласилась только потому, что знала, как Францу было бы невыносимо оставаться [79] поехать с ним вдвоем. - Я позвоню ему, - сказала она [80] Драйер стал внезапно двигаться необычайно быстро. . Домовладелец спросил кто она, и почему ей необходимо говорить с его жильцом. На что Марта посоветовала ему заниматься собственными делами. Франц, взятый врасплох, явился в обыкновенном костюме, только башмаки надел резиновые. Драйер, пыхтя от нетерпения, боясь, что вот сейчас раздуется в небе дождевая туча, помчал его наверх и выдал ему пару белых фланелевых штанов, которые он приобрел в Лондоне два года назад и бывших ему слишком тесными. Подбоченясь, выкатив глаза и склонив голову набок, он с тревогой смотрел, как Франц переодевается. От бедного юноши воняло как от козла. И эти длинные кальсоны, в такой день! Кто угодно вышивал эту монограмму, только не профессионал - по крайней мере, не профессиональная швея. Франц, внутренне обмертвев от ужаса и стыда, вполне сознавая, что его нижнее бельё не совсем то, что требуется, от нелепо зловещего чувства, что что-нибудь во всей этой ситуации может выдать грязный секрет адюльтера [81] невольной мимикой предает свою тайну , испытывал затруднения с переодеванием штанов, топтался, переступал, топтался, вбирал, вытягивал ногу, уговаривая себя, что все это только дурной сон. Драйер тоже стал переступать. Франц был в бледно-лиловых кальсонах. Ужас длился. Штаны казались слишком длинными и чересчур просторными, и в ходе этого забега в мешках, Франц судорожным движением очутился вдруг на сломанной багажной полке, которой совершенно нечего было делать в гардеробной комнате. Было невыносимое мгновение, когда он прыгал на одной ноге, натягивая на другую штанину, меж тем, как Драйер делал смутные движения протянутой рукой, точно хотел помочь. Не менее ужасно было застегивать пуговки фальш-ширинки, что велено ему было сделать самостоятельно, затягивать пряжки… После чего примерщик двумя пальцами деликатно подтянул в поясе, поправил боковые лямки, искусно вдел ремень вокруг деревянной талии, и, опустившись на одно колено, измерил ногу лентой, которую он употреблял, чтобы делать танцующую змею. Наконец Драйер облегченно и с одобрением усмехнулся: штаны оказались впору. Он взял Франца за локоть, повернул его так и эдак и ладонью плотно хлопнул его по заду. Долго потом во всем естестве бедного парня [82] сознании у Франца вибрировало, ходило что-то раскорякой, почти валясь навзничь, подбирая зад. Это ощущение продолжалось, пока он сидел в такси [83] автомобиле . При выходе Драйер жизнерадостно хлопнул его еще раз, теперь уже ракеткой Франца, которую тот чуть было не забыл в машине. Aber lass doch [84] нем. - «Да прекрати же» , - сказала Марта своему неотесанному мужу. Звучно стукали мячи. На пяти красноватых, терракотовых площадках метались туда и сюда белые фигуры, тогда как нанятые дети с высочайшей скоростью поднимали мячи. Кругом были высокие проволочные сетки, завешанные зеленым брезентом. Перед клубным павильоном белели столики, плетеные кресла. Все было очень чисто, резко разграничено и нарядно. Марта разговорилась с какой-то толстоногой белобрысой дамой с красивыми светлыми глазами, в белой юбке, бывшей не длиннее бумажного абажура лампы, у которой на лбу был козырек против солнца, а под мышкой две ракеты. Они заказали напитки - ледяной кофе по-американски - черная бурда. Драйер ушел в павильон переодеваться. Темная Марта и платиновая [85] белая дама говорили громко, но ни одного слова Франц не улавливал. Шальной мяч прыгнул мимо него, на столик, на стул, на дёрн [86] песок . Он его поднял [87] Подбежал мальчишка с сачком. Франц кинул ему мяч. и осмотрел: он был совершенно новый с фиолетовым названием фирмы хорошо представленной в «Денди». Франц положил мячик на стол. Прошли две другие барышни с голыми руками и ногами, в плиссированных белых юбочках, плоско ставя [88] ноги на газон красные подошвы своих отделанных шелком белых башмачков (Меркурий - нет, Лавсет [89] теннисный термин A love set is a set in tennis where the loser of the set lost all six games within the set. ), как будто шли босиком. Глаза веселые, солнечные, губы красные. Все это было уже в прошлом, мечты и желания давно ушедшего детства. Нет, все это миновало. Все это теперь кончено. Они ослепили его смешанной улыбкой, по ошибке приняв за другого. Подле одной из площадок, на лесенке, в роли судьи или куратора игры, сидел человек и, следя за перелетами мяча через сетку, как автомат, ритмично поворачивал голову вправо, влево, вправо, влево, словно отрицал что-то. Нет, нет, нет [90] миновало все это. , - они не для тебя. В черной пройме двери появился ослепительно белый Драйер. "Пошли", - крикнул он и подпрыгивающей походкой, сияющий, с мохнатым полотенцем, перекинутым через плечо, двумя ракетками под мышкой и с коробкой новых мячей в руке, он направился к площадке номер шесть. Марта [91] простилась с дамой и села в плетеное кресло. сказав даме au revoir двинулась к другому креслу наблюдать за двумя игроками. На площадке, в нескольких шагах от нее, Драйер медленно, с тщательностью палача подготавливающего плаху, уже мерил ракетой высоту сетки. Франц по другой стороне, недалеко от своей любовницы, ждал, хмуро глядя вверх, на пролетавший аэроплан. Она со строгой нежностью отметила его прелестную мальчишечью шею, блестящие очки, длинные, милые ноги, его элегантные теннисные брюки, которые, пожалуй, несколько широковаты в боках, но в остальном весьма хороши. Драйер, окончив свои зловещие манипуляции, тяжеловатой трусцой побежал к задней линии. Франц остался стоять посреди своего прямоугольника, глядя на сетку и крепко держа ракету в протянутой вбок руке. Костлявая девчонка с отсутствующим выражением на её веснушчатом лице бросила в его сторону один мяч из коробки. Подпрыгнувший мяч угодил ему в пах, он попытался пришлепнуть его ракеткой, но тот проскочил у него между ног. Она подала ему другой, который также от него ускользнул. Однако на этот раз, он побежал за ним и наконец, настигнув его на соседнем корте, поднял из под ног пропустившего удар и недовольно смотрящего на него игрока. Энергичный Франц побежал назад с мячом в кармане и занял свою прежнюю позицию. С извиняющей усмешкой Драйер помахал ему отойти подальше назад и старательным, размашистым, но все же не очень чистым ударом, неплохо впрочем подражая манере клубного тренера, графа Зубова, поддал снизу разогревающий мяч. Франц [92] вздрогнул, шагнул в сторону, потом повернулся, побежал за мячом, неуловимо мелькнувшим мимо. Он настиг его у проволочной сетки, с разбегу наступил на него и чуть не упал. Не торопясь, он пошел обратно. Драйер, наблюдавший за этим с любопытством, теперь опять размахнулся. На этот раз мяч прыгнул довольно близко. Франц рванулся, поднял ракету, как топор, ударил, но ничего не случилось. Он оглянулся. Мяч был далеко. Мальчишка с сачком широко улыбался. Тогда, сохраняя на лице деревянное выражение, Франц попробовал в свою очередь перекинуть мяч, который каким-то образом оказался у него в руке. Трижды он размахивался, роняя на песок мяч и пытаясь его поддеть на прыжке, и трижды пустынно и неприятно просвистывала ракета, а мяч продолжал прыгать рядом. Но на четвертый раз он не промахнулся. Треснуло, отдалось в локте. замахнулся и с удачливостью новичка отбил его, потрясающе сильным, но необычным ударом отправив мяч туда, откуда Драйер достать его уже не мог. Марта не смогла удержаться от аплодисментов. Драйер еще раз подал снизу. Мощно просвистело оружие Франца, но мячик невредимо пролетел мимо, аккуратно приземлившись недалеко от девчонки стоящей позади него. Затем, в свою очередь, Франц, держа извлеченный из кармана мячик в вытянутой руке, оценив высоту, бросил мяч и попытался ударить его с отскока. И опять не произошло ничего, кроме того, что он наступил на мяч, и чуть было не упал. Он рысью бросился к сетке, в которой мячик, наконец-то запутался. Драйер велел ему отойти подальше и продолжил подавать ему мячи один за другим. Франц носился и кружился, но его основным ударом оставался взмах в пустоте. Девчонка, начавшая уже забавляться, продолжала порхать то тут, то там, ловя каждый мяч в пригоршни своих крошечных рук и с невозмутимой точностью, катя или бросая их назад Драйеру. - Прекрати же это, - крикнула Марта дерзкой маленькой ловчихе, но ребенок не услышал или не понял. На пальце у неё было медное колечко. Наверное, маленькая грязная цыганка или нечто вроде. Тяжелое испытание продолжалось. Наконец Франц в исступлении отчаяния треснул по мячу. Белая точка, описав высокую параболу, исчезла за крышей павильона. Драйер тихо подошел к сетке и пальцем поманил Франца. - Я выиграл? - запыхавшись, спросил Франц. - Нет [93] - Друг мой, - сказал он вкрадчиво, - мы не в лапту играем. Пойми. , - произнес Драйер, - я только хотел кое-что объяснить. Мы ведь играем не в американский бейсбол или английский крикет. Эта игра называется «лаун теннис», потому что поначалу в неё играли на траве. Он неизменно неправильно произносил «lawn» в рифму с «down» [94] lawn [lo:n] - газон, лужайка. down [daun] - пух, возвышение, вниз. . Затем он так же медленно [95] тихо и грустно вернулся к своей черте, и все началось сначала. Он мучил его долго; только один раз удалось Францу отдать мяч, но он никогда не узнал, куда этот мяч угодил. Изредка гакая, он метался туда и сюда, отбиваясь от невидимых врагов, спотыкаясь, неловко прыгая, и у Драйера все выше поднимались брови, все неудержимее вздрагивали усы. И Марта вдруг не вытерпела. Она крикнула со своего места: – Да брось! Достаточно! Ты же отлично видишь, что он не может… Она хотела крикнуть "не может играть". - но порыв весеннего ветра [96] какой-то ледяной ветер подкосил последнее слово. Франц остановился, сосредоточенно разглядывая струны своей ракетки. Драйер мелко затрепетал от смеха. Молодой человек, такой же долговязый и в очках, в пестром свитере, с хищной иронией следивший за игрой, выступил вперед, поклонился, и Драйер, взмахом ракеты указав Францу, что он может уйти, радостно поздоровался с подошедшим, которого знал как [97] предчувствуя в нем сильного противника. Франц медленно приблизился и сел рядом с Мартой. Его лицо было неподвижно и бледно и блестело от пота. Она улыбалась ему, но он не глядел в её сторону, вытирая очки. "Милый", - сказала она шепотом, стараясь поймать его взгляд; поймала; включила ток; но он хмуро покачал головой, стиснув зубы. – Все хорошо, - сказала она тихо. - Все хорошо, мой милый. Больше этого не будет… Я скажу тебе кое-что. Слушай, - добавила она еще тише, лучистой своей силой удерживая его взгляд. - Слушай: я нашла… - Взгляд его скользнул, но она опять твердо его схватила: -…в столе нашла. Накануне ты просто его возьмешь. Понимаешь?… Он моргнул. – Постой, - сказала она. - Ты ведь простудишься. Ветер. Дорогой, накинь что-нибудь, свитер и пальто. – Не надо так громко, - шепнул Франц. - Пожалуйста… Она усмехнулась и, оглянувшись, пожала плечом. - Я должна тебе объяснить… Нет, слушай, Франц… У меня есть совсем новый план. Такой, по-моему, естественный… Она прищурилась, глядя на игравших. Драйер только что сделал хороший удар, - нежно срезал мяч у самой сетки и, исподлобья глянув на жену, порадовался, что она это видела. – Знаешь что, - зашептала Марта. - Мы пойдем отсюда. Я должна тебе всё объяснить. Драйер промахнулся по мячу с лету и, качая головой, вернулся на свою линию. Марта подозвала его, сказала, что голова болит нестерпимо (это было действительно так) и чтобы он не опаздывал к обеду. Драйер кивнул и продолжал игру. Таксомотора они поблизости не нашли, но все равно это было лишь в нескольких минутах быстрой ходьбы. Они пошли пешком, через парк, где счастливые влюбленные таяли друг у друга в объятьях на прошлогодней сухой листве, потом вдоль небольшого озера. По дороге она стала объяснять. План был очаровательно невинен. Основа была простая: его изучение английского языка. Случалось изредка, что он просил ее что-нибудь подиктовать. Она [98] диктовала, хотя произносила еще хуже, чем он знала меньше слов, чем он, но её произношение, пожалуй, было даже немного лучше, или, по крайней мере, отличалось от его: её «lawn», например, рифмовалось с «own [99] own [oun] - свой, собственный », а не с «down», что было нелепо, и о чем она многократно говорила этому упертому тупице. Обычно он писал в тетрадке. Потом сам сверял то, что написал с текстом. И вот, на такой диктовке все это вечное счастье в собственном парке и будет основано. Нужно взять какой-нибудь роман Таухница и в нем найти подходящую фразу, вроде: "Я иначе поступить не мог" или "Я стреляюсь, потому что устал от жизни [100] Я умираю, смерть единственный выход… ". Остальное ясно. – Вечерком, - продолжала она, - когда ты тоже будешь, мы и устроим диктовку. Я выберу и продиктую такую вот фразу. Только, конечно, не в тетрадке он должен писать, а на чистом листе, на почтовой бумаге. Тетрадка уже уничтожена. Как только он напишет, но еще головы не подымет, ты подойдешь справа и немного сзади, совсем близко, как будто хочешь посмотреть через его плечо, вынешь и затем, очень осторожно…
|