Прошло уже почти три месяца с того незабываемого дня, когда Изобретатель (теперь с большой буквы в сознании Драйера) изготовил первые образцы его, как он их называл, автоманекенов. Сильное, открытое освещение делало его мастерскую похожей на медицинскую лабораторию, чем, несомненно, она и была прежде [1] Еще в феврале синещекий изобретатель создал первый образец. Это был только грубый набросок, болванка, воплощение голого принципа, остов мечты. . В большой пустынной комнате [2] где холодный электрический свет отливал лиловатым как это бывает в ателье и лабораториях, , служившей некогда хранилищем мертвых тел и частей этих тел, которые студенты-похабники (иные из них, хоть и не все, ныне добропорядочные пожилые хирурги) частенько укладывали в различные положения и взаимные позиции, намекающие на странные оргии, и произошло первое зачаточное представление. Изобретатель и Драйер стояли в углу комнаты и безмолвно смотрели. Посредине же, на освещенном полу, толстая фигурка, ростом в полтора фута, плотно закутанная в коричневое сукно, так что были видны только короткие, словно из кроваво-красной резины, ноги в детских сапожках на пуговках, ходила взад и вперед механической, но очень естественной, поступью, слегка покачиваясь и поворачиваясь на каждом десятом шагу, с неизменным легким вскриком, нечто среднее между «ать» и «дать» [3] “hep” and “help” - англ. Раз, ать и помогите , предназначенным скрыть небольшой скрип механизма. Драйер, сцепив руки на животе и улыбаясь исподлобья, в молчаливом умилении смотрел [4] на нее , как смотрит чувствительный посетитель на ребенка (возможно его собственного, внебрачного отпрыска), первыми шажками которого его угощает гордая мать [5] но на вид равнодушный отец . Впрочем, было заметно, что изобретатель, отпустивший себе бороду и выглядящий теперь как восточный священник в штатском, взволнован: в такт движениям фигурки он слегка постукивал подошвой. "Боже мой!" - тонким голосом сказал вдруг Драйер, словно готов был прослезиться от умиления. Коричневая фигурка гнома [6] похожая на ребенка, , на которого сверху надели мешок, ступала, действительно, очень трогательно. Сукно было только для приличия. Потом, когда машина умерла, изобретатель ее раскутал и обнажил механизм автоманекена: гибкую систему суставов и мускулов и три маленьких, но необыкновенно тяжелых батареи. Самым замечательным в этом изобретении (и проступало это даже в первом грубом образце) были не столько электрические ганглии и ритмическая передача тока, - сколько легкая, упругая, чуть стилизованная, но изумительно [7] почти человеческая, походка механического младенца. Парадоксально, но эти хождения по полу больше напоминали размышляющего математика, чем наивного простофилю. Тайна такого движения лежала в гибкости воскина - особого вещества, которым Изобретатель заменил живые кости [8] мускулы , живую плоть. Ноги первоначального младенца казались живыми не потому что он их переставлял, - ведь автоматический ходок или «живуля» не диковина, эти плодятся как кролики по тротуарам под Пасху или Рождество - а скорее потому, что самый матерьял, оживленный так называемым гальванобиотическим током, находился в постоянной работе, пульсировал, переливался, натягивался или ослабевал, словно живая или даже сознательная органика, как будто и вправду были там и кожа, и мышцы, двойная волна плавно преображалась в тройное пятно с гладкостью отражений в воде. Ходил он мягко, без толчков, - вот в этом-то было чудо, и вот это особенно оценил Драйер, относившийся довольно равнодушно к технической тайне, открытой ему скрытным изобретателем сначала в специальных терминах, а затем посредством объяснения этих специальные терминов другими терминами. - Какого они пола? Можете сказать?- спросил Драйер, когда маленькая коричневая фигура остановилась перед ним. - Пока не различаются, - ответил Изобретатель. - Но через месяц или два, будет двое мужчин и одна женщина высотой больше пяти футов. Другими словами [9] Но , младенец должен был вырасти. Следовало создать не только подобие человеческих ног, но и подобие грациозного человеческого тела, с мягкими плечами, с гибким корпусом, с выразительным лицом. Изобретатель, однако, не был ни художником, ни анатомом. Драйер поэтому нашел ему двух помощников, - пожилого скульптора, чьи работы отличались особой жизненностью, легкостью, нежностью, слегка фантастической изящностью, так, что он умудрялся передать впечатление, например, острой хореи [10] Хорея - нервное заболевание, проявляющееся в непроизвольных беспорядочных сокращениях мышц, подергивании конечностей. Пляска святого Витта. или, скажем, предуготовления чиха и профессора анатомии, написавшего в свое время, в стремлении объяснить хорошо известную способность просыпаться в назначенный час, обширный, суховатый, но любопытный труд, который так ничего и не объяснил, но содержал в себе первое описание «самосознания» мышц с прекрасными цветными иллюстрациями. Вскоре мастерская приобрела такой вид, будто в ней снова, те самые студенты медики, только что дурачились с расчлененными трупами [11] аккуратно нарезали дюжины две человеческих рук и ног, а в углу, с независимым выражением на лицах, столпилось несколько голов, на одной из которых кто-то раздавил окурок. . Профессор анатомии и эксцентричный скульптор помогали Изобретателю очень успешно [12] усердно . Один из них был долговязый, бледный, нервный, неряшливый, с орлиным взглядом, длинными, откинутыми назад волосами и большущим кадыком; другой - солидный и лысый [13] седой , в очках, в высоком крахмальном воротнике. Их внешность служила для Драйера источником непрестанного наслаждения, ибо тот, первый с шевелюрой, был профессор, а этот, второй, в строгих очках, - скульптор. Но забавляло его и другое. Он уже мог представить себе довольно ясно, как, вполне выросшие, безупречные, элегантно одетые, в костюмах напоказ, за огромной витриной универмага, среди горшочных растений будут ходить туда и сюда искусственные автоманекены, благоразумно удаляясь за сцену для смены одежды, и вновь выходя к удовольствию толпы. Это было прелестное видение. Кроме того, дело было, несомненно, прибыльное. Уже в середине мая он сравнительно дешево купил у Изобретателя право на патент и теперь решал про себя, что лучше сделать: устроить сенсацию на Курфюрстендам, пустив эти фигуры буквально в обращение [14] оживить движущимися фигурами магазин или же продать изобретение иностранному синдикату: первое было веселее, второе - выгоднее. Как бывает в жизни у многих коммерсантов, он стал чувствовать в эту весну 1928 года, что, в сущности говоря, его дела приобретают какую-то самостоятельную жизнь, что часть его капиталов, деньги, находившиеся в постоянном, плодотворном вращении, движутся по инерции и движутся быстро, и что он, пожалуй, теряет власть над ними, не может по желанию остановить это золотое, огромное колесо. Половина его состояния была благоразумно сохранена, но другая его часть [15] Его крупное состояние, , которую он создал в год причудливых удач, - в такую, именно, пору, когда случайно нужны были легкость, счастье, и его особый тип воображения, - теперь уже стала слишком живой, слишком подвижной. Всегда настроенный бодро, оптимист по натуре, он надеялся, что это лишь временная утрата власти, - и ни на миг не полагал, что это ускоряющееся вращение может постепенно превратить это колесо фортуны лишь в блеск вращения, и что, когда он остановит колесо рукой [16] его , то увидит что оно исчезло, и остался лишь его золотой призрак. Но Марта, теперь еще пуще прежнего ненавидя прихотливую легкость мужа (хоть ей-то он и был обязан своим случайным богатством), нестерпимо боялась, что он догарцует до финансовой катастрофы раньше, чем она навсегда его отстранит, и сама остановит это энергичное кружение. Магазин работал хорошо, но прибыль не оседала так основательно, как это ей полагалось. Недавно, совершенно внезапно, улетело у него в сквозняке биржи тысяч восемьдесят, биржу лихорадило, он рискнул и проиграл. Он проводил их с улыбкой, и рисковал снова; оставалось немало таких тысчонок. Но Марта почуяла во всем этом роковое предостережение. Она была бы готова дать ему отсрочку на выгодное дело, она сама признавалась, что, несмотря ни на что, "верит его нюху" в некоторых случаях; но фокусы с акциями слишком рискованны, и нужно было действовать безотлагательно, когда всякий лишний месяц мог значить новое уменьшение богатства. В то солнечное и мучительное утро [17] день , как только она и Франц вернулись из теннисного клуба в синеватый холодок особняка, она сразу повела его в кабинет, чтобы показать ему револьвер. С порога она указала ему быстрым взглядом и едва уловимым движением плеча письменный стол в глубине комнаты. Там, в ящике, лежало орудие их счастья. "Вот ты его сейчас увидишь", - шепнула Марта и двинулась к столу. Но в это время дерзким и бодрым [18] размашистым и легким ходом вошел в комнату Том. "Убери собаку, - сказал Франц. - Я ничего не могу делать, пока тут собака". Марта резко крикнула: "Уходи, Том… Хуш!" Том прижал уши, вытянул нежную серую морду и прокрался [19] зашел за кресло. "Убери его", - сказал Франц сквозь сжатые зубы, и его всего передернуло. Марта хлопнула в ладоши. Том скользнул под кресло и вынырнул с другой стороны. Она угрожающе взмахнула рукой. Том вовремя отпрыгнул и, обиженно облизнувшись, затрусил к двери. На пороге он обернулся, подняв переднюю лапу, но Марта шла на него. Он покорился неизбежному. Она [20] Марта захлопнула дверь. Услужливый сквозняк тотчас стукнул рамой окна. "Ну, теперь скорей, - сказала она сердито. - Что ты там надулся [21] забился в угол ? Поди сюда". Она быстро выдернула ящик. Рыжий портфель. Портфель она приподняла. Под ним показался блестящий [22] В глубине лежал черный предмет. Франц машинально протянул руку, взял, повертел так и эдак. – Ты уверена, - начал он рассеяно [23] Это браунинг, - сказал он вяло. - Без барабана. Браунинг. . Он услышал, как Марта фыркнула, и поднял голову. Она [24] Марта вдруг сухо усмехнулась и отошла. – Положи назад, - сказала она, стоя у окна и барабаня по стеклу [25] глядя в окно . Все стало так ясно: не удивительно, что Вилли смеялся, он ведь смеялся, когда тот ему показывал. – Я тебе говорю - положи назад. Ты же отлично видишь, что это зажигалка для сигар. – Да, конечно. Но, в самом деле, совсем как маленький револьвер. Очень занятно, не так ли? Кажется, пару таких я видел в магазине [26] В виде браунинга . - сказал Франц и как можно беззвучнее задвинул ящик. И в тот день Марта [27] кое-что поняла печальную вещь. До сих пор ей казалось, что она действует так обдуманно, так рассудительно, - как действовала или желала действовать, всю жизнь. Теперь же она увидела, что отвратительный мир грез вторгается в её планы. Не деловитый расчет, а фантазия. Та фантазия, которая так всегда была ей ненавистна. Пустая трата времени. Черт знает что. Заскок. Самоуверенность новичка извинительна - но эта извинительная стадия наступает и завершается. Всё правильно - ей никогда не следовало соглашаться на брак с этим клоуном, с вонючей обезьянкой в руках; все правильно - она не должна была поддаваться очарованию его денег, ей не следовало по молодости лет [28] думала наивно надеяться [29] Уже однажды случилось нечто подобное. Был этот жених с вонючей белкой в руках, из которого она, , сделать из этого шута дюжинного, солидного, послушного мужа [30] Через месяц, в скучнейшем норвежском городке, она убедилась, что ничего не выйдет. . Но, по крайней мере, она устроила свою жизнь, так как хотела. Почти восемь [31] Семь лет холодной борьбы. Вместо покупки этой элегантной виллы он хотел взять её на Цейлон или во Флориду, на выбор. Ей нужен был тихий муж. Ей нужен был муж покорный и обмертвелый. Через семь лет она поняла, что ей просто нужен мертвый муж. Но нельзя так по-дурацки браться за это дело. Если нет опыта, то по крайней мере нужна известная трезвость, разборчивость. А вместо того… Было несколько дней, когда она вся как-то сжалась, отвердела [32] как человек, который спохватился бы, что невольно ошибался, и теперь удаляется в пустыню, чтобы набраться сил, очиститься, подтянуть душу, , отдалилась, словно бы в пустыню своего духа, чтобы пересмотреть ошибки, набраться сил - и снова, очистившись, вернуться к своему делу, - и уже не ошибаться по-старому. Продуманные комбинации, замысловатые детали, звучное оружие - всё это было отставлено. Девизом теперь должны стать: простота и обыденность; [33] Она поняла, что ее спасение - в простоте строгости, обычайности; искомый способ должен быть совершенно естественным и абсолютно чистым. Посредников просят не беспокоиться. Отрава - сводня, пистолет - маклер. Оба могут подвести. Это оборотни случая. Надо прекратить покупки романов о семействе Борджиа. Невозможно убить человека сигаретной зажигалкой, как кое-кто мог, наверное, подумать, что так думает она. Франц молча тряс головой или кивал ею, одобряя тот или иной поворот её страстной речи. Комнатка была полна солнца. Он сидел на подоконнике. Рамы были раскинуты и укреплены деревяшками. Несмотря на то, что был выходной день, строители упрямо трудились, звякая и стукая все выше и выше. Девичий голос кричал что-то из нижнего окна и другой девичий голос, еще более ангельский, отвечал с балкона на противоположной стороне улицы. Роскошные белые облака, грудью вперед, быстро и мощно плыли, наискось, по синеве, уже по-летнему темной [34] Солнце облепляло правильными искрами чешую зеленой черепичной крыши напротив. Где-то густо грохотал грузовик.. Дома, это было время гитарной музыки на реке, нежного пения на плотах, в тени ив. Стало жарко спине. Он сполз с подоконника на пол. Марта, туго скрестив ноги, показывая полоску полного бедра под юбкой, сидела боком у стола. Ее, безжалостно освещенная солнцем кожа, выглядела шероховатой, и [35] гладкое лицо казалось шире, наверное, оттого что она кулаком уткнулась в подбородок. Углы ее влажных губ были опущены, глаза глядели вверх. В сознании у Франца кто-то совершенно посторонний мельком отметил, что она сейчас похожа на жабу. Но она двинула головой, - действительность восстановилась, все стало опять душно, темно и неотразимо. – … Удавить его, - пробормотала она. - Если б мы могли [36] можно было просто удавить его… Голыми руками. Знаменитый доктор Хертц сказал ей пару лет назад, что её кардиограмма демонстрирует удивительную, не обязательно опасную, но определенно неизлечимую аномалию, которую он наблюдал лишь у ещё одной женщины, Гогенцоллерн, которая в свои, почти сорок все ещё жива. И теперь Марте [37] ей казалось иногда, что сердце у нее лопнет, не выдержав чувства ненависти, которое ей внушало каждое движение, каждый звук Драйера. Бывало, когда он, ночью, гладил ее по обнаженной руке, заигрывая с нею и неуверенно, ласково посмеиваясь, ей до тошноты, до обморока, хотелось вцепиться ему в шею и сжимать, сжимать изо всех сил. И наоборот, когда недавно, по случаю, она взяла с него обещание не продавать лучший из трех его жилых домов за смешную цену, предложенную ему Вилли, то в качестве щедрой компенсации сама одобрила краткие ласки и неожиданная недостаточность его мужской реакции возмутила её так же сильно, как и его заигрывания. Она понимала, как трудно в таких условиях мыслить логически, развертывать элегантные, простые и плавные планы, когда все в ней кричит и бушует. И если ей было суждено выжить, то [38] А что-нибудь нужно было сделать, - Драйер перед ней чудовищно разрастался, как пожар в кинокартине. Но оказывалось, что человеческую жизнь, как пожар, тушить опасно и трудно. Но, как и в случае с пламенем, должен же быть, просто должен быть какой-нибудь общеупотребимый, естественный способ погасить пылкую жизнь человека. И, так недавно решив, что надобно действовать просто, отбросить обманчивые игрушки вроде яда, который найдет экспертиза, вроде револьвера, который годен только, чтобы закурить сигару, она вскоре заметалась еще пуще, как человек, увидевший, что горит занавеска, вот-вот займется вся комната, запылает постель, - и уже лестница полна дыма, ступени исчезают, не выбраться… Большой, рыжеволосый, загорелый от тенниса, в ярко-желтой пижаме, с раскрытой грудью, где густо вились золотистые волосы, красно зевая, пышущий теплом и здоровьем, издающий те разнообразные крякающие, ухающие звуки, которые издает не контролирующий свою огромную телесность мужчина, когда просыпается и потягивается [39] встал с постели раньше обыкновенного , - Драйер заполнял всю спальню, весь дом, весь мир. От его торжествующего присутствия она все чаще и чаще, с безрассудством, которого она больше не замечала, спасалась в комнате любовника [40] к Францу , приходила даже в те часы, когда он еще был в магазине [41] на службе и звонкие звуки строительства в небесах еще не сменялись близкими радиозвуками и, штопая носок, сурово сдвинув свои черные брови, ждала его прихода с уверенной и законной нежностью. Прожить дольше одного дня без его покорных губ, молодого тела и близоруких прикосновений она не могла. То мгновение в их свиданиях, когда нежная молния вздрагивала вдруг в самой глубине ее существа, было необходимостью безусловной. В ту минуту их встречи, когда она, еще ощущая удаляющиеся волны наслаждения[42] полыхания , размякшая, вздыхающая, открывала глаза, ей было странно, что Драйер еще не уничтожен пронзающими толчками её любовника [43] жив . Она вскоре пыталась вновь завлечь сонного Франца, и, не без труда добившись этого (эта работа в магазине измучила бедняжку!), она снова воображала, что по мере того, как блаженство близится, Драйер гибнет, что каждый торопливый удар ранит его еще глубже, и что наконец он слабеет от ужасной боли, воет, разряжается кишечными потоками, валится, растворяется в нестерпимом блеске ее счастья. Но, как ни в чем не бывало, он оживал, шумно проходил по всем комнатам и, веселый, голодный, сидел против нее за ужином, складывал, пронзал вилкой пласт ветчины и жевал, вращая желтыми усами. – Помоги же мне, Франц, помоги, - бормотала она иногда, хватая его за руки, скользя пальцами по его груди, тряся его за плечи. Его глаза за стеклами хорошо вытертых очков были совершенно покорны, Но придумать он не мог ничего. Его воображение было ей подвластно: оно готово было работать на нее, но толчок и пищу ему должна была дать она. Внешне он очень изменился за эти последние месяцы, потощал, побледнел, выступающие скулы сделали его более чем когда-либо прежде похожим на голодающего индуса; душа в нем осипла; какая-то слабость была во всех его движениях, - как будто он существовал только потому, что существовать принято, но делал это нехотя, был бы рад всякую минуту вернуться в сонное, животное оцепенение. Ход его дня был машинальный, но ночи его были бесформенны и полны ужасом. Он принимал снотворное. Утренний толчок будильника был как монета, падающая в торговый автомат. Он вставал; прошаркивал в вонючий туалет (маленький темный ад, в полном его распоряжении) шаркал назад, вяло мыл руки, чистил зубы, брился, умывался, вытирал из ушей мыло, одевался; шел к станции подземной дороги; садился в некурящий вагон; читал все тот же рекламный стишок в простенке над головой, под ритм этого грубого хорея доезжал до нужной остановки; поднимался по каменным ступеням; щурился от солнца, от ряби анютиных глазок на огромной клумбе напротив выхода; пересекал улицу; в магазине он делал все, что полагается делать приказчику. Вернувшись тем же путем домой, он обычно находил у себя Марту и, опять-таки, делал все, что от него требовалось. В продолжение четверти часа или около того [44] получаса , после ее ухода, он читал газету, - потому что газеты читать принято. Потом он отправлялся ужинать к дяде на виллу [45] Драйеру . За ужином он иногда рассказывал, что читал в газете, повторяя некоторые фразы слово в слово и странно путая факты, так что Драйер забавлялся, провоцируя его, а затем поправляя. Около одиннадцати он уходил. Пешком добирался домой всегда по тем же панелям. Через четверть часа он уже раздевался. Потухал свет. Автомат останавливался, чтобы через восемь часов опять прийти в действие. В мыслях его была та же однообразность, как и в движениях, - и порядок их соответствовал порядку его дня. "Почему он перестал пить кофе? Невозможно смыть, если цепочка спадает каждый раз. Тупой клинок; порезался. Пифке бреется, не снимая воротничка, в общественной уборной.Эти белые трусы не практичны. Нынче девятое, нет, десятое, нет, одиннадцатое июня. Она снова на балконе. Голые руки, высохшая герань. Поезд[46] на две минуты опоздал сильнее заполнен по утрам. Чисти зубы нашей пастой, улыбаться будешь часто [47] Clean your teeth with Dentophile, every minute you will smile. . Есть дураки, которые крупным и сильным дамам уступают место. Чисти зубы нашей пастой. Чисти зубы - Предпоследняя остановка. Улыбаться будешь часто. Чисти зубы будешь часто. Улыбаться нашей пастой [48] Улыбаться будешь часто. Улыбаться будешь . - Приехали…" И, как за словами, написанными на стекле, за этими ровными обычными мыслями была черная тьма, тьма, в которую не следовало вникать. Но бывали странные просветы. Ему показалось однажды, что сидящий напротив[49] рядом , с портфелем под мышкой, полицейский чиновник, от которого сильно разило сыром, смотрит на него подозрительно. В письмах матери были ужасающие [50] как будто инсинуации: она утверждала, например, что в его письмах к ней он пропускает буквы, не дописывает слов, путает. А то, - в магазине[51] желтое тюленеподобное лицо резинового человека. морда резинового морского льва[52] «морской лев» - М. львом называются несколько видов ластоногих из семейства нерпух, или сивучей (Otariidae). Все это крупные ластоногие с жесткой, лишенной подшерстка шерстью желтоватого или бурого цвета различных оттенков. Энц. словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. предназначенного для развлечения купальщиков, показалась ему похожей на лицо Драйера, и он был рад, когда[53] его унесли Миссис Стеллер, Робби[54] Mrs. Steller, Robbe Avenue 1 Steller - Steller's sea cow - Стеллерова корова - Морские, или стеллеровы, коровы (Hydrodamalis), ламантины (Trichechidae) и дюгони (Dugongidae) - представители трех семейств животных, объединяющихся в малочисленный отряд сирен (Sirenia). (Еще одно пародийное обозначение присутствия автора, Сирина, в тексте - С.С.) «Усатые русалки» Robbe (нем.) - тюлень (Phoca L.); тюлени, ластоногие (Pinnipedia) Авеню 1, приказала упаковать его и отправить ей на дом. Почуя запах цветущих лип, со странной тоской он вдруг вспоминал школу в родном городке, во дворе которой они трогали ствол липы, играя в пятнашки. Ему померещилось как-то, что в молоденькой девушке с подпрыгивающей грудью, в красном платье, которая побежала через улицу со связкой ключей в руке и чуть не врезалась в него, он узнал дочку швейцара, вожделеемую [55] примеченную им некогда, много веков тому назад. Все это были только мимолетные вспышки сознания; он тотчас возвращался в машинальное полубытие. Зато ночью, в его медикаментозном сне, прорывалось что-то более значительное. Вместе с голой Мартой, в общественной уборной, они отпиливали голову Пифке, хотя, во-первых, он был неотличим от покойного шофёра Драйера[56] весь в морщинах, , а во-вторых, назывался - на языке снов - Драйер. В этих кошмарах[57] снах ужас, бессилие, отвращение сочетались с каким-то потусторонним чувством, которое знают, быть может, те, кто только что умер, или те, кто сошел с ума, разгадав смысл сущего. Так, в одном из его сновидений, Драйер, стоя на лестнице, медленно заводил красный граммофон, и Франц знал, что сейчас граммофон гаркнет слово, которое все объяснит и после которого[58] жить невозможно жизнь станет, бессмысленной детской игрой, когда пытаешься на каждом шагу так ставить ногу, чтобы попадать точно на край тротуарной плитки. И граммофон напевал знакомую песенку о каком-то печальном негре и любви негра, но по лицу Драйера и его уклончивому взгляду Франц вдруг замечал, что тут обман, что его хитро надувают, что в песенке скрыто именно то слово, которое слышать нельзя, - и он с криком просыпался, и долго не мог понять, что это за бледный квадрат в отдалении, и только когда бледный квадрат становился просто окном в его темной комнате, сердцебиение проходило, и он снова, со вздохом опускал голову на подушку. И внезапно Марта, с ужасным лицом, бледным, восковым, блестящим, широкоскулым, со старческой дряблостью складок у дрожащих губ и седыми волосами, вбегала, хватала его за кисть, тащила его на какой-то балкон, высоко висящий над улицей, и там, внизу, на мостовой, стоял полицейский и что-то держал перед собой, и медленно рос, пока лицо его не достигло[59] и дорос до балкона и, держа газету в руках, громким голосом он прочел Францу смертный приговор[60] Он в аптеке купил капель против нервозности и одну ночь, действительно, проспал слепо, а потом все пошло сначала, хуже прежнего. . Его коллеги по спортивному отделу, белокурый атлет Швимер и его женоподобный шведский друг (который продавал теперь купальные костюмы), как-то однажды заметили его бледность и посоветовали купаться по воскресеньям в грюневальдском озере, жариться на солнце. Но ледяная лень тяготела над Францем, а вдобавок; досужий час значил час с Мартой. Она же ошибочно принимала его бледность, угрюмость за тот пронзительный недуг, которым сама болела, за белый жар неотвязной смертоносной мысли. Ее радовало, когда, иногда в присутствии Драйера, Франц, встретив ее взгляд, начинал сжимать и разжимать руки, ломать спички, или теребить солонку[61] что-нибудь на столе . Ей казалось тогда, что ее смертельные лучи пронзают его насквозь, и что кольни она его острым лучом света в ту напряженно сжатую частицу его души, где таится сдержанный образ убийства, эта частица взорвется, пружина соскочит, и гигантский Франц[62] он мгновенно ринется и прихлопнет этого ползающего шершня. Зато ее раздражало, когда Франц начинал жаловаться [63] не ею, не ее взглядом и словом, бывал потрясен Франц. . Она пожимала плечами, слушая его бормотание: – Пойми же, он сумасшедший, - повторял Франц. - Я знаю, что он сумасшедший… – Пустяки. Не сумасшедший, а просто так, с бзиком. Это нам даже выгодно. Перестань, пожалуйста, дергаться. – Но это ужасно, - настаивал Франц, - Он перестал приносить мне кофе, не знаю когда, и потом, он так неожиданно появляется с тарелкой красного говяжьего бульона[64] red beef tea . Ужасно жить в квартире, где хозяин душевнобольной. Вот почтальон тоже подтверждает. Я не могу… – Перестань же. Кого это волнует? Он совсем тихий. У него больная жена… Франц тряс головой. –…Ее никогда не видно… Я тысячи раз колотил в дверь, выгоняя его из туалета, и это всегда оказывался он, а не она. Мне это не нравится. Ах, это все так неприятно… – Глупый! Я скажу тебе почему. Ведь это нам выгодно. Никто за нами не следит, не вынюхивает. Мне кажется, что нам очень повезло в этом смысле. – Бог знает, что у них происходит в комнате, - вздохнул Франц. - Такой там бывает странный шум иногда, не то смех, не то… Я не знаю, - вроде… куриного кудахтанья… – Ну, довольно, - тихим голосом сказала Марта. Он замолчал, голый, сидя на краю постели и уставившись в пол, опустив одно плечо ниже другого. - Милый, милый, - заговорила она уныло и бурно. - Разве это все важно? Разве ты не чувствуешь, что дни идут - а мы все обсуждаем бессмысленные вещи, мечемся, не знаем, что предпринять. Ведь этак мы себя доведем до того, что в один прекрасный день просто набросимся на него, разорвем на части, растопчем… нельзя так тянуть. Надо что-нибудь придумать. И знаешь… - Она понизила голос почти до шепота. -…Знаешь, он последнее время такой ужасно живой, невозможно живой… Неужели он сильнее нас? Неужели он живее, чем этот, и этот, и этот? И она была права, да, она была права! Могучая жизнь в старине Драйере так и пылала[65] Так действовали на него запах цветущих лип, солнце, игра в теннис, сложный круговорот дел. . Он был молод, его удар слева теперь был так же хорош, как и удар справа, его пищеварение было великолепно, следующей зимой он поедет в Бразилию или на Занзибар. Изольда была дороговата и неверна, но пока что каждый раз он эротически очищался с нею в прелестной маленькой квартирке снятой им для обеих сестер (впрочем Иду, вскоре увез в Дрезден ревнивый любовник); на приеме у Коммерческого Консула Люксембурга высокая Марта в черных шелках, с очаровательными плечами, и в изумрудных серьгах затмила всех остальных дам. Кроме того, у него было увлечение. До поры до времени он решил скрыть это увлечение, этот свой особый проект от жены, хотя, правда, раза три-четыре намекал на какое-то особое, необыкновенное дело. Но и то сказать: как бы он объяснил ей, чем увлекся? Невозможно. Сочла бы за пустую прихоть. Ну конечно, механические манекены! Что дальше, Пигмалион? А ты, Галатея[66] пожилой Пигмалион и дюжина электрических Галатей. Они уже оживали, оживали… . Нет, это безнадежный способ. Она[67] Жена бы сказала: "Занимаешься чепухой". Да, - но какая чудесная чепуха… Он улыбнулся, подумав, что и у нее тоже, небось, свои причуды. Перед тем как лечь спать, например, ледяная розовая вода[68] и лед к лицу. И не только уход за лицом, но и всякие индусские упражнения, уроки ритмической гимнастики, - чуть ли не каждый день. Он улыбнулся опятьи тростью звонко простучал по частоколу. Они шли[69] Шел он по солнечной стороне улицы. Его спутник - чернобородый[70] чернявенький Изобретатель - все намекал, что недурно бы перейти на теневую панель. Но Драйер не слушал. Если ему приятно солнце, то и другим оно должно быть приятно тоже. "Еще довольно далеко, - вздохнул его спутник, - вы непременно хотите пешком?" - "С вашего разрешения", - рассеянно поклонился Драйер и малость ускорил шаг. Он теперь думал о том, как весело жить, как все любопытно в жизни. Вот сейчас, например, этот чернобородый гений ведёт его смотреть на что-то весьма занятное. Останови он прохожего и спроси: "А угадай-ка, милый, на что я иду смотреть и почему должен пойти", - никогда бы не ответил прохожий. Мало того: все эти люди на улице, снующие мимо, ожидающие на трамвайных остановках - какое собрание тайн, поразительных профессий, невероятных воспоминаний. Вот этот парень, например, с тростью и очень английскими, желтыми усами[71] в котелке, с моноклем - кто знает, быть может, он[72] помнит какую-нибудь фантастическую ночь, спортивный холодок, отбитый у англичан окоп, где на углах переходов еще остались смешные надписи: Пикадилли, Бонд-стрит, Кингскросс. А не то, - яблочный запах удушливого газа, хлюпающую грязь и грохот в небе. во время войны получил скучное и нелепое задание переделывать для национальных нужд различные элементы трофейной неприятельской униформы; но после двух лет занятий этим, поставки материалов начали сокращаться, и он был отправлен на фронт, где насладился возбуждением, по меньшей мере, одного хорошего боя, среди руин деревеньки, прославленной своими свиньями и пивом, а потом военные действия были приостановлены и последний солдат был убит сброшенным с аэроплана мешком с провозглашающими мир листовками. Но почему чужого человека наделять собственным своим воспоминанием? Тот пожилой человек на скамейке в юности был - ну, я не знаю - может знаменитым акробатом; или что этот чернобородый иностранец, между нами говоря, довольно скучный компаньон, совершил захватывающее открытие[73] Можно ведь предположить и всякое другое, - что прохожий этот завтра едет в Китай, или что он знаменитый сыщик, или акробат, или мастер на лыжах прыгать, или написал замечательную книгу. . Ничего не известно, и все возможно. – Направо, - сказал его хмурый спутник, тяжело дыша. - Вон тот дом - со статуями. Это была организованная полицией криминальная выставка[74] музей , кунсткамера беззаконий, при здании главного суда. У одного почтенного бюргера, ни с того, ни с сего растерзавшего дитя соседа, нашли в его квартире, среди прочих тайных курьезов, искусственную женщину. Она могла ходить, вращать руками, и мочиться, и[75] Эта женщина была теперь в этом полицейском музее. Изобретатель, движимый профессиональной тревогой, желал на нее посмотреть. Их проводил к ней жандарм в отставке, которого Драйер, приведя этот механизм в действие, подкупил. Несчастная женщина, однако, оказалась сделанной грубовато, а таинственный состав, о котором говорилось в газетах, был, слава Богу, просто гуттаперчей. Её способность двигаться была так же преувеличена. Правда, с помощью часового механизма она умела закрывать стеклянные глаза и раздвигать ноги. Её можно было наполнить горячей водой[76] нагревалась изнутри, . Волосы на теле были настоящие, так же как и коричневые локоны, спадающие ей на плечи - но, в общем и целом, - чепуха, ничего нового, - всего лишь вульгарная кукла. Изобретатель, насмешливый и счастливый, тотчас ушел, но Драйер, всегда боявшийся упустить что-нибудь любопытное, принялся обходить все залы музея. Он осмотрел лица бесчисленных преступников, увеличенные снимки ушей, ладоней, нечистоплотные отпечатки, кухонные ножи, веревки, какие-то выцветшие лоскутки одежд, пыльные склянки, грязные пробирки для тестов - тысячу мелких обиходных предметов, незаслуженно обиженных, - и опять - ряды снимков, бледные лица немытых, плохо одетых убийц - одутловатые лица их жертв, ставших после смерти похожими на них же, - и все это было так убого, так скучно, так глупо, - что Драйер вдруг улыбнулся. Он думал о том, каким нужно быть нудным, бездарным человеком, тупым однодумом или дураком-истериком, чтобы убить собственного соседа и попасть в эту коллекцию. Мертвенная серость экспонатов, налет пошлого преступления на предмете мещанской обстановки, испуганный[77] ни за что, ни про что обиженный столик, на котором нашли кровавый отпечаток грязного пальца, - лесной орех со стрихнином, банка из-под варенья, тоже как-то замешанная, ржавые гайки, пуговицы, жестяной таз, снова фотографии - весь этот хлам[78] все это , в представлении Драйера, выражал самую сущность преступления. Сколько эти глупцы пропускают! Пропускают не только все чудеса ежедневной жизни, простое удовольствие существования, - но даже вот такие мгновения, как сейчас, способность с любопытством отнестись к тому, что само по себе - скучно. И затем итоговая Скука, обыкновенно, все кончается судом, каторгой, казнью. На рассвете, не позавтракав, в автомобиле, едут на экзекуцию заспанные, бледные люди в цилиндрах - представители города, помощники бургомистра. Холодно, туманно, пять часов утра. Каким, вероятно, ослом себя чувствуешь - в цилиндре в пять часов утра![79] Ослом стоишь в тюремном дворе. И в тюремный двор приводят осужденного. Помощники палача тихо его уговаривают вести себя благопристойно и не сопротивляться: "не кричать… не кричать…"А вот и топор. Р-р-раз - и[80] Потом публике показывают отрубленную голову. Что должен делать бюргер[81] человек в сюртуке и цилиндре, когда смотрит на эту голову, - соболезнующе ей кивнуть, или укоризненно нахмуриться, или ободряюще улыбнуться: видишь, мол, как это все было просто и быстро… Драйер поймал себя на мысли, что все-таки любопытно было бы проснуться раным-рано и, после основательного бритья да сытного обеда, выйти в полосатой тюремной пижаме на холодный двор, с уместной шуткой пощупать мускулатуру[82] похлопать по животу солидного палача, приветливо помахать на прощание всем собравшимся, поглазеть на побелевшие лица магистратуры… Да, лица удивительно бледные, неприятные. Вот, например, какой-то молодчик, зарубивший отца и мать: ушастый, прыщавый, немытый. Вот угрюмый, небритый господин, оставивший на вокзале сундук с трупом невесты. И еще какие-то тупорылые. И еще. А вот и головорубка, изобретение доктора Гильотена, - ах, нет это средневековое шведское приспособление, точно такого же типа - доска, деревянный ошейник, две вертикальные стойки, между ними нож - все честь честью. Мосье Гильотен - да вы самозванец! А рядом - американский стул. Зубной врач в маске. Пациенту тоже - маску на лицо, с дырками для глаз. Штанину на голени разрезают, чтобы приложить провод. Пускают ток. Прыгаешь, хоп-хоп, как на ухабах. Жилы на кистях лопаются, изо рта, из ушей клубы пара. Какие дураки! Коллекция дурацких физиономий и замученных вещей. На улице было очаровательно, солнечно, дул пышный ветер, подошвы прохожих оставляли на ярко освещенном асфальте серебряные следы. Прекрасен, лазурен и душист наш Берлин[83] город жарким летом. Недурно должно быть тоже в лесу или на море. Облака сияющие - каникульные облака. Рабочие лениво чинят мостовую… Хорошо! И ему вдруг показалось забавным искать на лицах этих рабочих, этих прохожих те черты, которые он только что видел на бесчисленных фотографиях. И вот удивительно[84] он : в каждом встречном Драйер узнавал преступника, бывшего, настоящего или будущего, - и вскоре так увлекся этой игрой, что для каждого начал придумывать особое преступление. Он долго наблюдал за сутулым человеком с подозрительным чемоданом и наконец, подошел к нему и, вынув папиросу, попросил огонька. Человек стряхнул пепел со своей папиросы, установил маленькое, обычное соединение и Драйер заметил, что дрожит эта рука, и пожалел, что, вот, не может легонько отогнуть ворот пиджака и показать значок сыщика. Лицо за лицом скользило мимо, мелькали неверные глаза и даже в пухлых матерях семейств он различал скелеты убийств[85] в каждом взгляде была возможность убийства. . Так он шел, вращая тростью, как пропеллером, необыкновенно развлекаясь, улыбаясь невольно чужим людям и с удовольствием отмечая их мимолетное смущение. Но потом игра ему наскучила, он почувствовал голод и жажду и ускорил шаг. Подходя к калитке, он заметил в саду жену и племянника. Они неподвижно, бок-о-бок стояли[86] сидели у стола под полотняным зонтиком и смотрели, как он приближается. И он почувствовал приятное облегчение, увидев, наконец, два совершенно человеческих, совершенно знакомых лица.
|