– Прошу вас, моя дорогая [1] сударыня , - сказал Вилли Вальд [2] Грюн , - не надо! Вы уже дважды исподтишка посмотрели на запястье [3] часы , а потом - на вашего мужа… Право, - не поздно… – …И возьмите еще земляники, - сказала госпожа Вальд [4] Грюн , нежная, тонкобровая, как говорится - "стильная", - и сверкнула текучими серьгами. – Придется посидеть, моя душа, - обратился Драйер к жене: - Я все еще не вспомнил мою историю. – Верю, - сказал Вилли, из глубины своего кресла [5] пыхтя и расплываясь в кресле , - верю, что анекдот - мастерской. Постарайтесь, пожалуйста, вспомнить его [6] Но его, по-видимому, нельзя вспомнить. . – …Или, например, ликера? - сказала госпожа Вальд [7] Грюн своим утомленным, мелодичным, жеманным голосом. Драйер постучал себя по лбу кулаком: "Начало - есть, средняя часть - тоже. Мой магазин в конце! [8] но конец, конец!… " – Бросьте, вспомнится, - сказал Вилли, - а то вашей супруге станет еще скучнее. Она суровая. Я ее боюсь. – …Завтра, в это время, мы уже будем по пути в Париж, - проговорила плавно разбегаясь госпожа Вальд [9] Грюн , но муж ее перебил: – Она везет меня в Париж! Не город, а шампанское, - но у меня от него всегда изжога. Однако я еду, еду. Кстати: - вы так до сих пор и не удосужились мне ответить, куда вы собираетесь этим летом? Знаете, был случай: вспоминал человек анекдот - и вдруг лопнул кровеносный сосуд. – Мне не то обидно, что я не могу вспомнить, - жалобно протянул Драйер, - мне обидно, что я вспомню, как только расстанемся… Мы еще не решили. Не правда ли, моя душа, мы еще не решили? На самом деле, - (поворачиваясь к Вилли), - мы даже и не говорили об этом вовсе. Я знаю, она ненавидит Альпы. И Вена для неё ничего не значит. Все это очень непросто. Там была какая-то закавыка в конце - такая забавная… – Я говорю вам, - бросьте, бросьте - пыхтел Вилли. - И как это вы еще не решили? Уже конец июня. Пора. – Я думаю, - сказал Драйер, вопросительно взглянув на жену, - что мы поедем к морю. – Вода, - кивнул Вилли. - Масса голубой воды. Это хорошо. Я бы тоже, с удовольствием. Но тащусь в Париж. Я замечательно хороший ныряльщик, хотя вы, пожалуй, и не поверите этому [10] Плаваете? Какое . – А я даже плавать не умею… - мрачно ответил Драйер, - В некоторых видах спорта я не очень, учился и не научился. Вот и на лыжах тоже - как-то все так, без изменений - размаха нет, легкости, устойчивости. Не уверен, что эти новые лыжи были именно то, что мне нужно. Душа моя [11] а ведь правда, мы поедем к морю? , я знаю, ты не любишь морских курортов, но давай съездим туда еще разок. Франца с собой возьмем. Тома. Поплещемся, побарахтаемся. Поплаваешь с Францем на лодке, станешь коричневой [12] загорим как молочный шоколад… И Марта улыбнулась. Она не сразу поняла, откуда потянуло такой ясной, влажной прохладой. В волшебный фонарь воображения скользнул цветной слайд - ей представился балтийский длинный песчаный пляж, где они как-то раз уже побывали в 1924, белый мол, яркие флаги, полосатые будки, тысяча полосатых будок… они редеют, обрываются, а дальше, на многие мили к западу [13] верст на десять , тянется пустая белизна песка [14] вдоль между вереском и сияющей, серовато-синей водой. Вода. Что делают, чтобы потушить пожар? Это вам скажет даже ребенок. – Мы поедем в Гравиц [15] к морю , - сказала она, обернувшись к Вилли. Она оживилась необыкновенно. Лоснящиеся губы полуоткрылись, продолговатые глаза засверкали как брильянты, две серповидных ямочки появились на потеплевших щеках. Волнуясь, она стала рассказывать Эльзе Вальд [16] госпоже Грюн о летних своих платьях, о найденной ею маленькой портнихе (они всегда «маленькие»), о том, что солнечный загар теперь в большой моде… Она восторженно похвалила духи Эльзы. Драйер ел землянику, смотрел на нее и радовался. Она никогда не сияла и не щебетала так мило, когда бывала в гостях, - особенно в гостях у Вальдов [17] Грюн («они твои друзья, а не мои»). – Нам нужно серьезно поговорить [18] По дороге домой, в таксомоторе, он ее поцеловал. - Оставь, - сказала она. , - сказала она по дороге домой. - Ведь правда, - это хорошая мысль, иногда у тебя появляются неплохие идеи. Ты, вот, завтра утром напиши туда, закажи две смежные комнаты и одну одиночную. В той же гостинице, Морской вид [19] Seaview Hotel . Франца мы возьмем, пожалуй, - но собаку оставим, - с ней только возня. Хорошо бы поскорей, - а то комнат не будет… Будучи слегка навеселе, он прильнул к её теплому затылку. Она его оттолкнула впрочем, вполне добродушно и сказала: - Как я посмотрю, ты не только распутник, но еще и лжец. Он встревожился, - Что ты имеешь в виду? - Мне кажется, ты говорил, - произнесла она, - когда же это было? С год назад? Что берешь уроки в открытом бассейне, и что плаваешь ты теперь как рыба. - Непростительное преувеличение, - ответил он, вполне облегченно. - В действительности, очень скверная рыба. Я держусь на поверхности три метра, а затем, тону как чурбан. - Если не считать того, что чурбан не тонет, - весело сказала Марта. Хорошо бы поскорей! Но ее торопливость была теперь легкая. Кругом волны, солнечное сияние… грудь дышит так легко… убить, любить… на душе так ясно. Одно слово "вода" все разрешило. В ключе к сложнейшей задаче нас поражает прежде всего именно его простота, его гармоническая очевидность, которая открывается нам лишь после нескладных, искусственных попыток. И хотя Марта не имела никакого представления о математических задачах и удовольствии их элегантного решения, по этой простоте и ясности она [20] Марта и узнала вмиг разгадку её проблемы. Эта гармоническая очевидность, изящество простоты, заставили её устыдиться, насколько это было для нее возможно, слепых поисков и нескладных её фантазий. Вода. Ясность. Счастье. Она ощутила живейшее желание сию же минуту повидать Франца, или, хотя бы что-то сделать - телеграфировать [21] сказать ему одно, все объясняющее слово, телеграфный шифр их жизни. Но сейчас побежало лишь следующее сообщение [22] была полночь, таксомотор, Драйер, стоп, ливень, калитка, стоп, передняя, лестница, спальня, стоп - сейчас было невозможно его увидеть? : ПОЛНОЧЬ ТАКСОМОТОР СТОП ЛИВЕНЬ КАЛИТКА ПЕРЕДНЯЯ ЛЕСТНИЦА СПАЛЬНЯ ПРЕКРАТИ ПОЖАЛУЙСТА ЛАДНО БЫСТРЕЕ СПОКОЙНОЙ НОЧИ. А завтра - воскресенье. Вот тебе на! - Она Франца [23] его предупредила, что если погода не исправится утром она у него не будет, так как Драйер играть в теннис не пойдет, - слишком сыро. Но даже эта отсрочка, которая в иное время привела бы ее в бешенство, теперь показалась ей пустяшной неприятностью, в свете вновь обретенной ею самоуверенности [24] - столь покойно, столь плавно двигалась ее уверенная мысль . На другое утро она проснулась немного позднее обычного, и первым ее чувством было: вчера ночью случилось что-то прекрасное. На террасе Драйер, допив свой кофе, читал газету. Когда она появилась, - сияющая, в бледно-зеленом жоржетовом платье, он привстал и поцеловал ее прохладную руку, как всегда делал при воскресной утренней встрече, но на этот раз он прибавил к этому добродушное мерцание благодарности. Ослепительно горела на солнце серебряная сахарница. Потом она медленно потухла. Вспыхнула снова. – Неужели площадки не высохли? - сказала Марта. – Я звонил. Три дня шел ливень, - ответил он, возвращаясь к своей газете [25] продолжая двигать глазами по строкам газеты . - Они пропитались водой. И сегодня - погода неверная. В Египте нашли в гробнице игрушки и голубой чертополох [26] розы , - им три тысячи лет… – Чертополох не голубой, - проговорила Марта потянувшись за кофейной банкой, - Ты написал насчет комнат? - Он закивал, не поднимая глаз, и читая газету продолжал кивать по инерции, все тише, и весело меж кивков и между строк напоминая себе продиктовать это письмо завтра утром в офисе. Кивай… кивай… разыгрывай болвана, это теперь не имеет значения. Франц отлично плавает, - это тебе не теннис. Он родился на большой реке. Она тоже родилась на берегах большой реки, - может держаться на воде часами, сутками, вечно… навзничь, бывало, лежит, вода обнимает, колышет её, хорошо, прохладно… И бодрящий ветерок пронизывает тебя так, словно ты сидишь среди незабудок, обнаженная рядом с обнаженным юношей ровесником. И эти мысли скользили с какой-то изящной плавностью, без толчков, без усилия. Не выдумывать надобно было, а только проявлять то, что уже наметилось. Как счастлив будет её любимый. Не позвонить ли ему прямо сейчас, и сказать лишь одно слово: Wasser [27] Wasser - нем. вода ? Драйер [28] Он шумно, так, словно он заворачивал в неё птицу, сложил газету и сказал: - Выйдем, погуляем… А? Как ты полагаешь? - Иди один, - ответила она. - Мне нужно кой-какие письма написать. Ты же знаешь, мы должны помешать Хильде. Он подумал: а что если ее попросить, нежно попросить? Сегодня свободное утро. Мы снова любовники. В кои-то веки раз… Но энергия чувств никогда не была сильной его стороной и как-то так вышло, что он не сказал ничего. Через минуту Марта с террасы увидела, как он, с макинтошем на руке, идет к выходу, открывает калитку, пропускает вперед Тома, как даму, неторопливо удаляется, закуривая на ходу сигару. Некоторое время она сидела совершенно неподвижно. Горела и потухала сахарница. Вдруг на скатерти появилось сизое пятнышко, расплылось, - потом рядом другое, третье; капля упала ей на руку; она встала, глядя вверх. Фрида [29] Горничная стала поспешно убирать посуду, скатерть, тоже поглядывая на небо. Громыхнул гром, изумленный воробей слетел на балюстраду и упорхнул прочь. Марта ушла в дом. Хлопнула дверь нижней уборной [30] Где-то звякнуло окно. . Фрида [31] Горничная , уже вся полумокрая, держа скатерть в охапке, смеясь и бормоча, метнулась с террасы на кухню. Марта стояла посреди странно потемневшей гостиной, приглаживая виски и улыбаясь. Она подождала еще несколько минут. Все кругом журчало, шелестело, дышало. Она подумала, не предупредить ли сперва по телефону, - но нетерпение ее было так живо, что возиться с телефоном показалось лишней тратой времени. Она быстро пошла в переднюю, надела, шурша, резиновое пальто, схватила зонтик. Фрида принесла ей из спальни шляпу и сумку. "Обождали бы, - сказала Фрида, - очень сильный дождь". Она рассмеялась, сказала, что [32] идет на почту. совсем забыла о встрече в кафе с Мр. Баядером и другой дамой, экспертом в ритмическом дыхании («Смешанное дыхание», Фрида, знавшая больше чем ей полагалось знать, то и дело сдерживалась все это утро, чтобы не фыркнуть). Дождь забарабанил по тугому шелку её зонтика. Хлопнула с размаху калитка, обрызгав руку. Она быстро пошла по зеркальной панели, спеша к стоянке таксомоторов. И вдруг что-то случилось. Солнце с размаху ударило по длинным струям дождя, скосило их, - струи стали сразу тонкими, золотыми, беззвучными. Снова и снова размахивалось солнце, - и разбитый дождь уже летал отдельными огненными каплями, радужной [33] лиловой синевой отливал асфальт, - и стало вдруг -так светло и жарко, что мокро-волосый Драйер на ходу скинул макинтош, а Том, несколько потемневший от дождя, сразу оживился и, подняв хвост трубой, пошел походом на рыжую таксу. Том и такса, оба желавшие друг дружку понюхать под хвост, довольно долго вращались на одном месте, вернее кружил Том, в то время как такса, в свою очередь, лишь резко оборачивалась, пока Драйер не свистнул. Шел он медленно, поглядывая по сторонам [34] так как , пытаясь отыскать новостройку синематографа, о котором прошлым вечером упоминал Вилли. Он заметил, что попал в довольно интересные места, где бывал редко, хотя это находилось недалеко от дома. Кое-где строилась вилла, или высилось новое огромное здание, словно составленное из тех розовых, ладных кубов, из которых дети строят дома. А кругом блестели на мокром солнце зеленые участки, аккуратные огородики, где там и сям круглилась телесного цвета тыква. [35] Потом начался опять кусок города - постарше, да посерее, - Он свернул в парк чтобы развлечь собаку и затем пересек пустынный участок, примыкающий к незнакомому бульвару. Немного дальше он перешел площадь и увидел на углу следующей улицы высокое здание, уже почти освобожденное от строительных лесов. Первый этаж его был украшен огромным рекламным изображением, представляющим кинокартину снятую по очень популярной несколько лет назад пьесе Гольдемара [36] Goldemar - Прочитанное по буквам имя Гольдемар созвучно с Вольдемар, имя часто употребляющееся вместо Владимир. «Король, Дама, Валет», которая будет показана 1 июля, в ночь открытия. Реклама состояла из трех гигантских, просвечивающихся игральных карт похожих на яркоокрашенные стеклянные окна, которые, наверное, особенно эффектно смотрелись бы подсвеченными, ночью; На короле была мантия густо-красного цвета, Валет в красном свитере, с высоким воротником, и Королева в черном купальном костюме. - Не забыть заказать завтра эти три комнаты, - размышлял Драйер, - и продиктовать еще одну важную записку, её должна будет написать и подписать преданная Мисс Рейч: «Др. Айер вынужден покинуть город и к его огромному сожалению не может больше платить за квартиру, где вы упорно продолжаете принимать других идиотов», или что-нибудь в этом духе. Он уже собирался повернуть назад, когда Том издал короткий приглушенный рык, и вдруг из какой-то пивной, вытирая ладонью рот, вышел Франц. – Ну и ну, воображаю себе, врезаться в тебя [37] Неожиданный случай , - воскликнул Драйер, держа племянника за пуговицу. - Так, так… Вот оно что. Случай. Ты что тут делаешь? Пьянствуешь? Начинаешь день со шнапса? - Мой хозяин перестал приносить мне завтрак [38] Франц вяло ухмыльнулся. , - проговорил Франц. Ужасная встреча. Они пошли рядом. Созерцаемые глубокими сияющими лужами. Им почти никогда не приходилось быть вдвоем, беседовать с глазу на глаз. Драйер теперь почувствовал, что им ровно не о чем говорить. Это было странное чувство. Он попробовал его уяснить себе. Да, действительно, - он, практически каждый вечер [39] всегда , видел Франца у себя в доме, за ужином, но всегда в присутствии Марты, - и Франц естественно подходил к обычной обстановке, занимал давно отведенное ему место, - и Драйер с ним не говорил иначе, как шутливо-небрежно, - не думая о том, что говорит, не ища информации и не выражая чувств, принимая Франца как бы на веру среди прочих, знакомых предметов и людей, перебивая неуместным замечанием глупый и скучный рассказ, который Франц смутно адресовал Марте. Тайную свою застенчивость, неумение говорить по душам, просто и серьезно, с людьми, с которыми его сводил лицом к лицу безжалостный случай, Драйер знал превосходно. Сейчас его и пугало и смешило молчание [40] которое , наступившее между ним и Францем. Он не имел ни малейшего понятия, как это молчание прервать. Спросить его, куда он направляется? Он кашлянул и искоса посмотрел на Франца. Франц шел, глядя себе под ноги. Он был, вероятно, подвыпивши. - Куда ты идешь? - поинтересовался Драйер. – Я тут живу поблизости, - сказал Франц, и сделал неопределенное движение рукой. Драйер на него смотрел недружелюбно. "Пусть смотрит, - думал Франц. - Все бессмысленно в жизни, - и эта прогулка тоже бессмысленна. Но только все-таки лучше, чтоб говорилось что-нибудь, - все равно что…" – Так, так, - сказал Драйер [41] Ты вот, кстати, мне и покажешь свою обитель. . - Мне кажется, я никогда здесь не был. Я пробирался сквозь множество огородов, и затем, вдруг появились вокруг меня недостроенные дома. Кстати, знаешь что - почему бы тебе не показать мне свои апартаменты? Очень интересно. Франц кивнул. Молчание. Погодя, он указал рукой направо. - и оба невольно ускорили шаг, - чтобы дойти до поворота, чтобы сделать хоть одно не совсем бесцельное движение: - повернуть направо. Том [42] молчал тоже выглядел понуро. Он не очень любил Франца. "Однако, - усмехнулся про себя Драйер, - что за чепуха! Нужно ему что-нибудь рассказать. Мы же не на похоронах". Он подумал, не рассказать ли ему об электрических манекенах; это могло заинтересовать молодого человека. Тема, точно, была настолько занимательная, что он должен был прилагать некоторые усилия, чтобы не выплеснуть её дома. В последнее время [43] Целую неделю Изобретатель просил его не заходить в мастерскую, - хотел, мол, устроить сюрприз, - а на днях, со скромной гордостью, - позвал. Скульптор, похожий на ученого, и профессор, похожий на художника, казались тоже чрезвычайно довольными собой. Два молодых человека из магазина, Мориц и Макс, с трудом сдерживали хихиканье. И немудрено. Изобретатель раздвинул за шнур черный занавес, тоже нововведение; и из боковой двери слева вышел бледный, благородный джентльмен [44] мужчина в смокинге с цветком гвоздики в петлице, пересек комнату [45] прошел , почти как живой, с той особенной нежной медлительностью, которой отличается походка лунатиков или движение людей в задержанном кинематографе, - и ушел в боковую дверь направо [46] За ним следом прошли: бронзоватый юноша в белом, с ракеткой в руке, и представительный господин, в отлично сшитом сером костюме, с портфелем под мышкой. Едва последний успел уйти в дверь направо, как уже слева опять вышел бледный мужчина в смокинге - а затем опять, - теннисист, делец с портфелем, опять смокинг - и так далее, без конца. Ах, как они прелестно двигались!… Так медленно и все же машисто, гибко и все же чуть стилизованно,… лица были сделаны удивительно, - мягкие на вид, с живым переливом на щеках. И потом изобретатель что-то такое там сделал, - и уже фигуры стали проходить иначе, - навстречу Друг Другу, . За сценой Мориц и Макс подхватили его и переодели, пока юноша в белом, с ракеткой под мышкой, в свою очередь вышагивал, по сцене. И за ним снова последовал лунатик номер один, одетый теперь в серый костюм, в элегантном галстуке и с портфелем. Он рассеяно уронил его, перед тем как покинуть сцену, но Мориц поправил дело и проводил его до выхода. Тем временем вновь появился юноша, теперь в спортивном, вишнёво-красном блейзере, а за ним, легким шагом, погруженный в свою меланхолическую и таинственную грёзу, прошел мужчина постарше, предусмотрительно облаченный в непромокаемое пальто. Драйер нашел это представление совершенно очаровательным: и не только оттого что щегольски облаченные в брюки и подобающе обутые ноги двигались с таким стилизованным изяществом, которого не было прежде ни у одной механической игрушки, но и потому что два эти лица были сделаны с утонченной тщательностью из той же воско-образной субстанции что и руки. И когда простоватый парень Макс потешно представлял молодого автоманекена, надменно и величаво вышагивая вослед финальному выходу восхитительного молодого человека, никто бы не разобрал, который из двух персонажей по-человечески более очарователен, впрочем, один только Изобретатель был намного более опытен, чем другие. Теперь взрослый джентльмен вышел в последний раз. И на этот раз его создатель организовал дело таким образом, что мужчина, снова в смокинге (за вычетом гвоздики утраченной в каком-то из перевоплощений) останавливался посредине сцены, делал осторожное движение ногами, как будто показывал танцевальный прием, и потом, медленно округлив руку, словно вел невидимую даму, поворачивался и медленно уходил. - В следующий раз, - проговорил Изобретатель, - будет добавлена женщина. Красоту создавать легко, потому что красота основана на интерпретации красоты, но мы еще работаем над её бедрами, мы хотим, чтобы она покачивала ими, а это непросто. Но как рассказать Францу об всём этом? В шуточном виде - выйдет неинтересно, а если - серьезно, то он пожалуй не поверит, достаточно он ловил его прежде на таких штучках. Вдруг у него мелькнула спасительная мысль: ведь Франц еще не знает, что его везут к морю, нужно его порадовать хорошей новостью. Одновременно он вспомнил конец анекдота, игру слов, которую никак не мог вспомнить накануне. Сперва, однако, он ему рассказал насчет путешествия к морю, приберегая анекдот к концу. Франц пробормотал, что он очень благодарен. Драйер объяснил ему, что купить для поездки, все расходы за Дядин счет, selbstverstandlich [47] нем. Само собой разумеется. ! Франц слегка оживился, опять благодарил, более выразительно. В общем, ему было совершенно все равно, ехать или не ехать. Все бессмысленно, страшно и темно. - Ты собираешься жениться? - спросил Драйер (Франц сделал жест напарника клоуна, которому предложили головоломку). - Потому что я мог бы подыскать тебе влюбчивую невесту. Франц осклабился. - Я так беден, - ответил он. - Может, если получу повышение. - Это идея, - проговорил Драйер. Они подходили к дому. - Мы почти пришли, - сказал Франц, и чуть было не упал на остановившегося Тома. Драйер решил, что расскажет анекдот, который действительно был очень забавен и должен был сопровождаться яростными жестами и нелепыми позами, уже в комнате Франца. Это была гибельная отсрочка: он его не рассказал никогда. Они [48] подходили к дому все ближе были теперь перед домом, где другой хороший анекдот, как говорят ботанически выражающиеся сказочники уже «проклёвывался». Том остановился опять, посмотрел вверх, затем назад. - Марш, марш, - проговорил Драйер и коленом подтолкнул смышленого пса. – Вот, здесь я живу, - сказал Франц и указал пальцем на [49] одно из верхних окон пятый этаж. – Ну войдем, войдем, - сказал Драйер и придержав дверь пропустил Тома вперед, который возбужденно взвизгнув метнулся по ступеням вверх. - Боже правый, надо бы мне подобрать ему другую квартиру. Мой племянник не должен жить в трущобах, - размышлял Драйер, взбираясь [50] Они стали подниматься по лестнице, где чахлый ковер, как растительность на горах, обрывался на известной вышине. Они поднимались долго. За это время Марта успела доштопать последнюю дырку в одном из белых носков Франца. Она сидела на ветхой кушетке и, склоняясь над штопкой, надувала и поджимала губы в счастливой домашней гримасе. Ждала она Франца уже четверть часа, по крайней мере. Хозяин сказал, что Франц [51] он сейчас вернется [52] хотя на самом деле старичок даже не знал, дома ли Франц, или нет. , что он вышел съесть более обильный завтрак, чем тот, который смогла приготовить больная пожилая женщина. Марта встала, чтобы сложить носки обратно в ящик. Она уже была в тех символических красных ночных туфельках, которые некогда ей подарил Франц и выставила небольшую резиновую ванну, кокетливо прикрыв её чистым полотенцем. И вдруг она остановилась в полусогнутом положении, прислушалась, затаив дыхание. "Пришел", - подумала она и блаженно вздохнула. В коридоре, по линолеуму, внезапно пробежали странные семенящие нечеловеческие шажки и превратились в отрывистый, ужасно знакомый лай. "Тише, Том, - сказал [53] знакомый веселый голос Драйера, - ты не у себя". - "Прямо, - и третья [54] вторая дверь направо", - сказал голос Франца. Марта кинулась к двери, чтобы повернуть ключ в замке. Ключ был с другой стороны. "Сюда?"- спросил Драйер оглушительно близким голосом, и ручка двинулась. Тогда она всем телом уперлась в дверь, держа ручку. Слышно было, как ключ провернулся туда-сюда [55] Ручка туго двинулась. . Она прижалась крепче. Дверь дрогнула. Том снизу страстно фыркал в щель под дверью. Снова резко дернулась ручка [56] Дверь дрогнула опять. . Теперь против неё было уже двое мужчин. Она [57] Марта поскользнулась, и потеряла туфельку, что случалось и прежде, в другой жизни [58] одна пятка вышла из красной туфельки . Она снова уперлась. "В чем дело? - сказал голос Доайера, - у тебя дверь не открывается". Умелый её любовник, помогая, изо всех сил нажал на дверь [59] Ручка поднялась. Потом опять туго опустилась, несмотря на усилия Марты. Это, очевидно, Франц взялся за дело, Том вдруг радостно залаял. Франц изо всех сил нажал на дверь. . "Два дурака", - холодно подумала Марта, - и опять заскользила. [60] Красная туфелька соскочила с ноги и отъехала. Дверь приоткрылась на дюйм. Она грянула плечом, нажала, и захлопнула её. Франц бормотал: "Ничего не понимаю… Это, может быть, мой хозяин шутит…" Том фыркал и лаял. Уничтожить его, завтра же. Драйер посмеивался и советовал вызвать полицию. «Пусть вышибают», - сказал он. Марта почувствовала, что уже больше не может держать дверь. Вдруг - молчание и в тишине, тонкий, сиплый голосок произнес волшебное «анти-сезам»: "Там, кажется, - ваша маленькая подруга…" Драйер обернулся. Взъерошенный, бровастый старичок в халате, с чайником в руке стоял в конце коридора, кивая своей лохматой, седой головой молодому болвану закрывшему лицо руками. Том обнюхал старичка. Драйер взорвался хохотом и, потащив за ошейник собаку, [61] Марта услышала взрыв хохота, хохот стал удаляться, Франц проводил его до передней, и споткнулся через ведро. "Очень хорошо, очень хорошо, - стонал Драйер, уже стоя в передней. - Вот мы, значит, - какие… очень хорошо…" Он подмигнул, ткнул Франца в живот и вышел. Том оглянулся и затем стремглав понесся вниз по лестнице за хозяином. Франц, пошатываясь, с одеревенелым лицом, вернулся по коридору, открыл уже полегчавшую дверь. Марта, розовая, слегка растрепанная, тяжело дышащая [62] без одной туфли, , как будто после драки, искала свои туфельки [63] стояла, опираясь о спинку кресла. . Она бурно обняла Франца; сияя и смеясь, стала целовать его в губы, в нос, в стекла очков, усадила его на постель, рядом с собой, почему-то дала ему выпить воды, - и когда он, наконец, вяло покачнувшись, упал головой к ней на колени, стала гладить его по волосам и тихо, неторопливо объяснять единственную, прозрачную, сияющую разгадку. Домой она вернулась до прихода мужа и потом, когда он вошел, и Том просеменил к ней, насмешливо, уничижительно щурясь на собаку, пожаловалась ему, что вымокла по дороге на почту, испортила новые туфли. – Послушай. Ну и история, - сказал он, сделав круглые глаза, - наш-то малыш Франц… представь себе только… - Он долго смеялся и качал головой, пока не рассказал ей, в чем дело. Образ его долговязого, довольно мрачного и неловкого племянника, обнимающего [64] миловидную, млеющую приказчицу , ласкающего большую, массивную возлюбленную, был несказанно смешон. Почему-то он вспомнил Франца, в лиловатых грязных подштанниках прыгавшего на одной ноге, - и ему стало еще веселее. - Я думаю, ты просто завидуешь, - сказала Марта, и он попытался обнять её. В первый же раз, как Франц пришел ужинать, его остроумный дядюшка [65] он начал тонко издеваться над ним. Франц давно обмертвел, - только поворачивал туда-сюда лицо, как будто получая по щекам невидимые удары. Марта пристально смотрела на мужа и пинала его под столом ногой. – Мой дорогой Франц, - говорил Драйер проникновенным голосом, отодвигаясь подальше от её ног. - Может быть, тебе сейчас не хочется уезжать из города на далекое побережье, может ты тут совершенно счастлив? Ты скажи прямо. Я ведь твой Друг и тоже был молодым, я все пойму и прощу… А не то, он обращался к жене и небрежно рассказывал: "Я, знаешь, нанял сыщика. Он должен следить за тем, чтобы мои приказчики вели аскетическую жизнь, не пили, не играли в азартные игры, а главное… - Вдруг он прижимал ладонь ко рту, как человек, который сказал лишнее, искоса смотрел на свою жертву [66] Франца , - и, кашлянув, продолжал в притворном смущении [67] говорил нарочито успокоительным тоном: - Я, конечно, пошутил. Ты понимаешь, Франц, я пошу-тил…" И прибавлял ненатуральным, тонким голосом, словно меняя тему разговора: «Какая чудесная погода установилась». До запланированного отъезда оставалось всего несколько дней. Марта была так счастлива, так спокойна, что ничто уже не могло ее особенно глубоко взволновать. Изощренные насмешки Драйера должны были скоро кончиться - как и все прочее, - его сигара, его взгляд, походка, жаркий запах его одеколона, его тень с тенью его книги на белой террасе. Только одно, - то, что дирекция гостиницы, пользуясь каникульным наплывом, имела наглость запросить за [68] две комнаты сумму колоссальную, бесстыдную, - только это одно еще могло ее раздражать. Она пожалела, что отстранение Драйера обойдется так дорого, - особенно теперь, когда им нужно было беречь каждый грош: потому что, того и гляди, он, ещё до того как ты об этом узнаешь, успеет за эти несколько дней, говорила она, погубить все свое состояние. Некоторые основания для таких опасений были. Огромный дом, который Драйер купил для переселения туда магазина, - вдруг показался ему негодным - надобно было многое перестроить, усовершенствовать, - и уже ему расхотелось расширять магазин; и так хорошо, только лишняя возня. Невыгодно купленный дом торчал в представлении у Драйера как что-то большое, сконфуженное и совершенно ненужное. Некоторые его акции нервничали. Банковская контора, принадлежавшая ему второй год, работала недурно, - но он перестал к ней чувствовать доверие. Марта не могла добиться от него подробностей, но чувствовала неладное, и вместе с тем ее как-то странно удовлетворяло, что именно теперь, когда ему придется под её присмотром исчезнуть, Драйер как будто утратил ту искрящуюся живость коммерческого воображения, ту дерзкую предприимчивость, благодаря которым он сколотил состояние оставляемое своей неблагодарной вдове [69] разбогател . Она не знала, что, парадоксально, но именно в эти дни упадка и вялости Драйер потихоньку начал любопытное и очень дорогое дело с [70] искусственными автоманекенами. Вопрос: Не слишком ли они очаровательны, экстравагантны, оригинальны и роскошны для нужд скучного буржуазного магазина в Берлине? С другой стороны, он ни на мгновение не сомневался, что изобретение можно было продать за хорошие деньги - только бы ослепить и очаровать предполагаемого покупателя. Должен был в скором времени приехать некий американец, Мр. Риттер, имевший особый талант заставить работать на себя самые фантастические вещи. "Продать и - баста, - думал Драйер. - Хорошо бы продать и весь магазин…" Он втайне сознавал, что коммерсант он случайный, ненастоящий, что фантазии его - товар не ходкий, и что в сущности говоря, он в торговых делах ищет то же самое, - то летучее, обольстительное, разноцветное нечто, что мог бы он найти во всякой отрасли жизни. Его отец хотел стать актёром, но был всего лишь гримером в бродячем цирке, изготавливал театральные декорации и изумительные бархатные костюмы, а закончил как средне успешный портной. В детстве Курт мечтал быть художником - любого сорта художником - но вместо этого, провел много унылых лет работая в магазине отца. Наибольшее, из когда либо полученного в жизни художественного удовлетворения, он извлек из своих коммерческих спекуляций во время инфляции. Но он вполне сознавал, что хотел бы разобраться в еще большем количестве иных искусств, других изобретений. Что мешало ему увидеть мир? У него имелись средства, но была какая-то роковая завеса между ним и всякой мечтой, манившей его. Часто ему рисовалась жизнь, полная приключений и путешествий, яхта, складная палатка, пробковый шлем, Китай, Египет, экспресс, пожирающий тысячу километров без передышки, вилла на Ривьере для Марты, а для него музеи, развалины, дружба со знаменитым путешественником, охота в тропической чаще. Что он видел до сих пор? Так мало, - Лондон, Норвегию, несколько среднеевропейских курортов… Есть столько книг, которых он не может даже вообразить [71] Его покойный отец, скромный портной, тоже мечтал бывало, - но отец был бедняк. Странно, что вот деньги есть, а мечта остается мечтой. И иногда Драйер думал, что если с таким волнением он воспринимает всякую мелочь жизни, которой сейчас живет, то что же было бы там, в сиянии преувеличенного солнца, среди баснословной природы?… Вот даже этот обычный летний отъезд слегка его волновал, хоть он уже побывал на том пестреньком пляже. . Он был холостяк с прекрасной мраморной женой, ничего не собирающий, страстный коллекционер, исследователь, не знающий на какой вершине умереть, ненасытный читатель ненужных книг, счастливый и здоровый неудачник. Взамен искусств и приключений он скромно довольствовался виллой в пригороде, и однообразным отдыхом на Балтийском курорте - но даже это волновало его, как бывало, запах дешёвого цирка опьянял его кроткого, неловкого отца. Эта небольшая поездка в Померанскую бухту на деле оказывалась вполне благоприятной для всех заинтересованных лиц, включая и бога случая (Cazelty или Sluch, или как там его настоящее имя) если только вы представите себе этого бога в роли романиста или сценариста, как это было у Гольдемара в его самой известной пьесе. Марта готовилась к отъезду плавно, строго и блаженно. Лёжа на груди у Франца, покрыв его целиком, тяжело и сильно прижимая к себе [72] Франца , немного липкая от жары, она шептала ему в рот и в ухо, что уже недолго ждать, что [73] мучиться он не должен мучения его скоро уменьшатся. Она [74] последила за тем, чтобы у него все было для морского курорта, накупила - ах, нет, не в магазине мужа - различных праздничных безделушек, - черный купальный костюм, купальные туфли, в зелено-голубых зигзагах пляжный [75] полосатый халат, синие очки, две пары фланелевых штанов [76] запас платков, носков, полотенец. , новенькую фотокамеру, и множество яркой одежды, которая, упрекала она себя с усмешкой, окажется совершенно бесполезной, ввиду её скорого траура. Драйер приобрел в своем универмаге огромный резиновый мяч и новый вид надувных водных крыльев [77] плавательные пузыри. Марта накупила множество легких, светлых вещей, - без особого, впрочем, усердия, так как знала, что скоро придется ей носить траур. . Она написала своей сестре Хильде, которая предлагала провести это лето всем вместе, что в этом году планы у них неопределенные, что они, может поедут на несколько дней к морю, а может и нет, и что она ей напишет если поедут и решат остаться там надолго. Она позволила Фриде остаться жить в мансарде дома, но запретила ей принимать там гостей. Она сказала садовнику, что истеричный Том укусил её, что она не желает беспокоить мужа, но что она хочет, чтобы животное было усыплено, как только они уедут в Гравиц. Садовник, кажется, собирался что-то возразить, но она сунула пятидесятимарковую банкноту в его честную, гусеницами испачканную лапу, и старый солдат только пожал плечами в знак согласия. Накануне отъезда она с волнением осмотрела все комнаты в доме, мебель, посуду, картины, - шепотом говоря себе и им, что вот, через совсем короткое время, она вернется сюда, вернётся свободной и счастливой. И в этот день Франц показал ей письмо, только что полученное им от матери. Женщина [78] Мать писала, что Эмми выходит замуж через год. – Через год, - улыбнулась Марта, - через год, мой милый, будет и другая свадьба. Ну, ободрись, и прекрати ковыряться в пупке [79] не смотри в одну точку . Все хорошо. Последний раз они встречались в этой убогой комнатке, у которой уже был вид настороженный, неестественный, как это всегда бывает, когда комната, особенно - маленькая, расстается со своим жильцом навсегда. Красные туфельки, довольно уже потрепанные, Марта унесла к себе домой и спрятала в сундук. Скатередочки и две прелестные подушки и деликатный инвентарь наполненный воспоминаниями девать было некуда, и, скрепя сердце. Марта посоветовала Францу упаковать и послать всё это его сестре в качестве содержательного свадебного подарка [80] подарить их хозяину. . Комнатка принимала все более и более натянутое выражение, как будто чувствовала, что о ней говорят. Похотливый покупатель в последний раз приценивался к большегрудой, обвешанной бронзовыми украшениями рабыне [81] Голая женщина на олеографии последний раз надевала шелковый свой чулок, . Узоры обоев, букеты кроваво-коричневых цветов [82] капустообразные розы , правильно чередуясь, доходили с трех сторон до двери, - но дальше расти было некуда, уйти из комнаты они не могли, как не могут выбраться из тесного круга смертные, прекрасно согласованные, но на плен в их персональном круге ада обреченные мысли. Появились в углу два чемодана, один получше, совсем новый, из коричневого кожзаменителя, с прелестными ключиками, ещё привязанными к защелкам, дар возлюбленной; другой похуже, чёрный, фибровый, происхождения нестоличного, купленный год назад в рыночном павильоне, но тоже - свеженький, если не считать того, что одна защелка иногда расстегивалась безо всякого повода. Все, что было в комнате живого, личного, человеческого, принесенного сюда или здесь накопленного в течении десяти месяцев, ушло в эти два чемодана, которые завтра спозаранку уедут навсегда, неведомо куда. Вечером Франц не пошел ужинать. Он закрыл пустой комод [83] запер на ключ чемоданы , осмотрелся, открыл окно и сел с ногами на подоконник. Как-нибудь нужно было пережить этот вечер, эту ночь. Лучше всего не двигаться, стараться не думать ни о чем, сидеть и слушать дальние рожки автомобилей, глядеть на линяющую синеву неба, на дальний балкон, где горит лампа под оранжевым [84] красным абажуром и, склонясь над освещенным оазисом стола, двое невинных, беззаботных счастливчиков играют в шахматы. Воображаемое будущее, треть человеческого сознания, перестало существовать для Франца иначе как в виде темной клетки заполненной отвратительными завтра, сваленными в бесформенную кучу. Что будет завтра, послезавтра, через три, четыре, пять дней, - Франц вообразить не мог. Холодный блеск, и больше ничего. Он знал, что против этого блеска идти нельзя. То, что поразило Марту как первое практическое, логичное решение всех их проблем было едва ли не окончательным ударом по его рассудку. Будет так, как она сказала - или, может быть? Панический трепет, как зарница, прошел в его мыслях, коснулся сердца. Может быть, еще не поздно - может быть, написать матери, или сестре с её женихом, чтобы они приехали, чтобы увезли его… Что это было в воскресенье? ах, да - судьба чуть-чуть не спасла… она может снова спасти его, да - послать домой телеграмму [85] написать , или заболеть внезапно тифом, - или, вот, немножко нагнуться вперед, потерять равновесие и соскользнуть [86] кинуться навстречу жадно подскочившей панели во всегда распахнутые объятия жадной силы тяжести… Но трепет прошел, зарница потухла. Будет так, как она сказала. Весь скорченный, босиком, без пиджака, в потемневших очках, он сидел, обняв колени, на подоконнике, не двигаясь, не поворачивая головы, не меняя положение ляжек, хоть больно впивался порог рамы, и голову облетал уныло поющий, готовящийся к нападению комар. В зловещей комнате было уже совсем темно, но не было никого кто зажег бы свет и никогда никого не будет если он выпадет из окна [87] он света не зажигал. . Там, на дальнем балконе, давно кончилась шахматная партия. По одному, по два и даже по три разом погасли окна. Погодя он одеревенел, ему стало холодно, и он медленно перебрался назад в комнату, на кровать. Иногда после полуночи хозяин бесшумно проходил по коридору. Он проверял нет ли полоски света по дверью Франца, прислушивался, нагнув голову, и возвращался назад в свою комнату [88] В одиннадцать старичок-хозяин беззвучно прошел по коридору. Он прислушался, посмотрел на дверь Франца и потом пошел назад к себе. . Он отлично знал, что никакого Франца за дверью нет, что Франца он создал несколькими легкими взмахами воображения, - но все же нужно было шутку довести до естественного конца, - проверить, спит ли его случайный вымысел, было бы глупо иметь такой плод своего воображения, который жег бы [89] не жжет ли он по ночам дорогое электричество или пытался бы вскрыть себе яремную вену бритвой. К тому же, старому Энрихту этот его долговязый вымысел в черепаховых очках уже порядком [90] ему надоел, пора его уничтожить, сменить новым. Одним мановением мысли он это и устроил. Да будет это последнею ночью вымышленного жильца. Пусть он уедет завтра утром, оставив после себя, как это с ними обычно бывает, пренебрежительный беспорядок. Он положил для этого, что завтра первое число месяца, - и ему самому показалось, что все вполне естественно: жилец будто бы сам захотел съехать, уже все заплатил, все честь честью. Так, изобретя нужный конец, старый Энрихт, он же Менетекелфарес присочинил к нему все то, что должно было, в прошлом, к этому концу привести. Ибо он отлично знал, (знал уже лет восемь, по крайней мере) что весь мир - собственный его фокус, и что все эти люди - восемь прежних жильцов, доктор, полицейский, сборщик мусора, Франц, подруга Франца, шумный господин с шумной собакой и даже его же, фаресова, жена, тихая старушка в кружевной шляпке [91] наколке (а для посвященных-мужчина, пожилой его сожитель, учитель математики, умерший семь лет тому) и он сам или вернее пожилой его сожитель, старый напарник - так сказать, бывший лет восемь назад учителем математики, - все они обязаны своим существованием только игре его воображения, силе внушения, ловкости рук. Да и сам он в любую минуту может превратиться - в мышеловку, в мышь, в сороконожку, в кушетку, в рабыню турчанку, уводимую победителем на торгах… Таким магам следовало бы создавать императоров. Такой уж был он превосходный фокусник, - Менетекелфарес… Грянул час пробуждения [92] будильник . Франц, с криком защищая руками голову, спрыгнул с постели, кинулся к двери и тут остановился, дрожа, близоруко озираясь и понимая уже, что ничего особенного не случилось, а просто - семь часов утра, дымчатое млеющее легкое утро, воробьиный галдеж, и через полтора часа уходит поезд… Был он почему-то в дневном белье, в носках, и отвратительно сильно вспотел за ночь. Чистое белье уложено, - да и не стоит, не стоит менять. На пустом умывальнике валялся тонкий, уже прозрачный кусочек фиалкового мыла. Он долго ногтем соскребал с него приставший волос, волос менял свой выгиб, но не хотел сходить. Под ноготь забилось сухое мыло. Он стал мыть лицо. Этот одинокий волос пристал к щеке, потом к шее, потом вдруг защекотал губу. Накануне он сдуру уложил хозяйское полотенце. Подумал и вытерся концом постельной простыни. Бриться не стоит, - это можно по приезде. Зарница ужаса мелькнула, дрожью прошла по спине. И опять стало душно и глухо. Щетка уложена, но есть карманный гребешок. Волосы в перхоти, лезут, голова чешется. Он стал застегивать пуговки смятой рубашки. Ничего, - сойдет. Но белье липло к телу, сводило с ума вкрадчивыми прикосновениями. Стараясь ничего не ощущать, он торопливо нацепил мягкий воротничок, сразу обхвативший шею, как холодный компресс. Зазубренный, плохо подпиленный ноготь зацепил за шелк галстука. Он похолодел и долго сосал палец. Его, едва ли не лучшие штаны валялись у кровати на полу, там где он их снял. За ночь они безобразно смялись и были в отвратительном пуху. Платяная щетка уложена, - и Бог с ней. Так сойдет. Последняя катастрофа случилась, когда он надевал башмаки: порвался шнурок [93] тесемка . Пришлось его перетянуть, получилось два коротеньких конца, из которых было чертовски трудно сделать узел. Странное дело: не только животные, но и так называемые неодушевленные предметы [94] вещи не любили боялись и ненавидели Франца. Наконец, он был готов, он одел наручные часы и прикарманил будильник [95] посмотрел на будильник , - да, пора ехать на вокзал. Его тошнило. Почему ему не дали сегодня кофе? С вялой тоской, с глухим отвращением он оглядел стены; плюнул в ведро и попал мимо [96] Пришлось открыть один из чемоданов и сунуть туда будильник, завернутый в клочок газеты. . Он надел макинтош, шляпу, содрогнулся, увидев себя в зеркале, подхватил чемоданы и, слегка пошатнувшись, стукнувшись о косяк двери, словно неловкий пассажир в скором поезде, вышел в коридор. От его физического бытия осталось только немного грязной воды на дне таза и полный ночной горшок посредине комнаты. В коридоре он остановился, пораженный неприятной мыслью: хорошие манеры требовали [97] нужно было проститься с пожилым Энрихтом [98] хозяином . Он опустил на пол чемоданы и, торопясь, постучался в дверь хозяйской спальни. Никакого ответа. Он толкнул дверь и вошел. Посреди комнаты, к нему спиной, на обычном своем месте сидела старушка, лица которой он не видал никогда. "Я уезжаю, я хотел проститься", - сказал он, подойдя к креслу. Вдруг он замер и, как смерть, побледнел. Никакой старушки не было: просто-седой паричок, надетый на палку, вязаный платок. Он с дрожью сбил всю эту пыльную махину на пол. Запорхала серая пыль. Из-за ширмы вышел старичок Энрихт [99] хозяин . Он был совершенно голый и держал в руке бумажный веер. "Вы уже не существуете, Франц Бубендорф", - сказал он сухо и указал веером на дверь. Франц поклонился и молча вышел. На лестнице у него закружилась голова, и он постоял некоторое время, опустив чемодан на ступень, вцепившись в перила. А затем он перегнулся через них, словно через борт корабля и его шумно и отвратительно рвало. Закончив, он собрал свои чемоданы, перезащелкнул сопротивляющийся замок. Спускаясь вниз, он натыкался на разнообразные следы своего злоключения. Наконец, дом раскрылся, выпустил его и стянулся опять.
|