Едва проснувшись, ещё моргая спросонья, в желтой пижаме, расстегнутой на розовом животе, Драйер вышел на балкон. Ослепительно искрилась мокрая листва. Море было молочно-синеватое, сплошь в играющих серебряных блестках. Пятна солнца дрожали на перилах балкона, на ступенях смешной лестницы, спускающейся в сад. На соседнем балконе, на веревочке сох женин купальный костюм. Он вернулся в темную спальню, спеша одеться, чтобы ехать в Берлин [1] столицу . Через три четверти часа, ровно в восемь отходил автобус, который за сорок минут [2] повезет его по деревенским дорогам к станции доставит его на железнодорожную станцию в Свисток; на такси же он попадет туда менее чем за полчаса и успеет на ещё более ранний поезд. Он старался не петь под душем, чтобы не побеспокоить соседей [3] В полутьме он пополоскался в резиновой ванне. . На балконе, пристально глядя в сияющее, поставленное на перила, идеально устойчивое и небьющееся зеркальце нового типа, с удовольствием побрился, чуть припудрил горящие щеки. Снова нырнув [4] вернувшись в полутьму, он бодро оделся, вынул из шкапа городскую шляпу. Он очень тихо открыл дверь в соседнюю спальню. Из сумрака постели вдруг возник голос Марты. "Мы сейчас поедем на гондоле играть в томболу [5] кататься на лодке , - пробормотала она скороговоркой. - Ты встретишь нас у скалы, - поторопись… поторопись пожалуйста…" Она часто разговаривала во сне, бормоча что-то о Франце, Фриде, Восточной гимнастике. Драйер, хлопая себя по бокам, проверяя, все ли он правильно разложил по карманам, засмеялся: - Прощай [6] Проснись , моя душа. Я уезжаю в город. Она что-то пробормотала еще просыпающимся голосом, потом внятно сказала: - Дай мне воды. – Я спешу, - сказал он - сама возьмешь. Хорошо? Пора тебе вставать, идти купаться с Францем. Божественное утро [7] Погода райская. . Он склонился над туманной постелью, поцеловал ее в волосы и быстро вышел [8] из спальни через свою собственную спальню в длинный коридор ведущий к лифту. До отхода автобуса нужно было еще успеть выпить кофе. Кофе он пил на террасе кургауза. Съел две булочки с медом и маслом. Посмотрел на часы и съел третью. Он видел, как на берегу уже мелькали пестрые [9] купальные халаты ранних купальщиков, и все больше и больше разгоралось море. Закуривая сигарету, он втиснулся в такси вызванное консьержем [10] на ходу он поспешил к площади, где уже грохотал автобус . Поехали. Море осталось позади. Уже прыгали в сверкающей зелено-голубой воде, взмахивая голыми руками, купальщики. На всех балконах был нежный звон утренних завтраков. Франц, машинально захватив под мышку ненавистный резиновый мяч, прошлепал по коридору, постучался в комнату Марты [11] номер четы Драйер . Молчание. Он толкнул дверь. Заперта. Шторы были спущены. Марта еще спала. Он постучал в дверь Драйера, вошел, увидел в дядиной комнате беспорядок. Он сообразил, совершенно верно, что Драйер уже уехал в Берлин. Впереди ужасный день. Дверь в комнату Марты приоткрыта. Там было темно. Нужно тихонько уйти. Пускай спит. Это хорошо. Можно спокойно полежать на пляже [12] Гуманная постель скрипнула; потом . На цыпочках он стал красться к выходу, но из темноты прозвучал тусклый голос Марты: – Почему ты не дал мне воды? [13] Дай мне, пожалуйста, воды, - с вялой настойчивостью проговорила она [14] Марта . Он отыскал, в полутьме, на умывальнике графин, стакан, нечаянно облил себе пальцы, двинулся со стаканом к постели. Марта медленно приподнялась, выпростала голую руку, стала жадно всасывать воду. Он поставил графин на туалетный столик и попробовал потихоньку ускользнуть. – Франц, поди сюда, - позвала она все тем же невыразительным голосом. Он сел к ней на постель, угрюмо предчувствуя, что сейчас [15] постучится горничная. она велит ему исполнить долг, от которого он ухитрялся увертываться с тех пор как они сюда приехали. – Я, кажется, сильно заболела, - задумчиво сказала она, не поднимая головы с подушки и устало ловя его руку. - Садись ближе. Знаешь, он вернется через три дня. У меня, должно быть, жар. И трудно дышать. Уткнувшись в подушку, она одной рукой обхватила его за шею, потянула. – Позволь мне заказать тебе кофе, - сказал Франц. - Вставай. Сегодня солнце, - а тут так темно. Она заговорила опять: – Он извёл весь аспирин. Пойди в аптеку, купи мне [16] аспирина немного. И прикажи им убрать это весло - мне больно [17] Я еще немного полежу. И скажи там, чтобы увели Тома, - он все лает. - Это не Том, это у соседей собака. Что с тобой? - Пожалуйста, Франц… Я не могу встать. И накрой меня чем-нибудь. . - Весло? Это же твоя грелка. Что с тобой? - Пожалуйста, Франц. Я не могу говорить. Мне холодно. Мне надо много одеял. Он пожал плечами [18] и перетянул на нее перину с соседней постели , принес одно из комнаты Драйера и неуклюже, небрежно, раздраженный женским капризом, укрыл её. – Я не знаю, где тут аптека, - сказал он нерешительно. – Ты принес? - спросила она. - Что ты принес? Он опять пожал плечами и вышел. Аптеку он нашел без труда. Кроме трубочки аспиринных таблеток, он еще купил [19] бритвенный клинок в конвертике. тюбик крема для бритья и почтовую открытку с видом на залив. Посылка дошла в сохранности, но Эмми интересовалась в своем последнем письме, все ли у него в порядке с головой, и он собирался написать ей несколько слов в возражение и уверение. Идя назад к кургаузу, по солнечной набережной, он несколько раз останавливался, глядел вниз на пляж. Он отделил трубочку аспирина от крема для бритья, который положил в карман. Подул ветерок, завладел [20] сорвал бумажкой [21] с трубочки в его руке в которую оба предмета были завернуты. В этот момент мимо него прошла уже знакомая ему, озадаченная чета иностранцев. Оба были в халатах, шли быстро, громко говорили на неизвестном языке. Он заметил, что они на него взглянули и на мгновение умолкли. Потом, удаляясь, заговорили опять, и ему показалось, что они его обсуждают, - даже произносят его фамилию. Он ощутил странную неловкость, беспричинное чувство негодования, что вот этот проклятый счастливый иностранец, спешащий к пляжу со своей загорелой, бледно-волосой прелестной спутницей, знает [22] про него решительно все о его неприятностях, - быть может, насмешливо его жалеет, что вот, мол, скромного юношу опутала, соблазнила и прилепила к себе стареющая женщина, - красивая, пожалуй лишь благодаря своим прекрасным платьям и косметическим примочкам для лица - [23] а все-таки похожая на большую белую жабу. Он подумал, что беспечные люди на роскошном морском курорте всегда проницательны, глумливы, злоязычны. Ему стало стыдно, он почувствовал свою дрожащую мохнатую наготу, едва прикрытую шарлатанским халатом; задумался, потряс головой проклиная и ветер и море и, брезгливо держа в руке стеклянную трубочку с таблетками, вернулся в вестибюль гостиницы. Он даже не заметил, что потерял на набережной легкую бумажку, в которую трубочка была обернута; тонкая бумажка скользнула по набережной, легла, опять скользнула, обогнала счастливую чету, недавно замеченную Францем; потом ветерок отнес бумажку к скамейке у спуска на пляж. Там ее задумчиво пробил острием трости гревшийся на солнце старик. Что случилось с ней дальше - неизвестно: тем, кто спешил на пляж, некогда было за нею наблюдать. Песком опушенные деревянные мостки вели вниз к красно-белым будкам, на песчаный пляж. Тянуло поскорей к медлительно сияющим складкам моря. Мостки оборвались. Дальше надо было идти по рыхлому белому песку. Белый песок шелестел под ногами. Узнать свою будку среди сотен подобных, легко, - и не только по цифре на ней; есть предметы, которые необыкновенно быстро привыкают к человеку, их случайному хозяину, входят в его жизнь, просто и доверчиво. Третьей или четвертой по счету [24] Неподалеку от этой будки была будка семейства Драйер; сейчас она пустовала; ни Драйера, ни жены его, ни племянника… Кругом нее был огромный песчаный вал. Чужой маленький ребенок в красных трусиках лез по нему, песок сбегал искристыми струйками и уже большая часть вала была разрушена. Госпожа Драйер была бы недовольна, что вот чужие дети лезут и портят её укрепление. Снаружи и внутри вала, на песке вокруг будки, вчерашний дождь смешал следы босых ног. Невозможно уже было отличить [25] найти , например, крупный отпечаток Драйера от узкого, длиннопалого следа Франца. Через некоторое время подошли Шварц и Вейсс [26] танцмейстер и студент , увидели, что никого еще нет, удивились и двинулись дальше. "Милая, обаятельная женщина", - сказал один, а другой посмотрел через пляж на набережную, на полосу гостиниц, кивнул и ответил: "Они, должно быть, сейчас придут. Мы можем искупаться и потом [27] через десять минут вернуться". Но крепостной ров и будка продолжали пустовать. Малыш убежал обратно к своей сестре, которая принесла голубенькое ведерко с водой для игры, из которого после некоторых волшебных манипуляций и разъединений был, аккуратно вытряхнут безупречно конической формы шоколадный песок. Мелькнула белая бабочка в борьбе с ветром. Хлопали флаги. Приближался крик фотографа. [28] Где-то далеко кричал фотограф. Люди входили в неглубокую воду, двигали в ней ногами, как будто шли на лыжах без палок. Потом - вспышка, фыркание, - поплыли. И одновременно все эти морские образы - синие тени будок на песке, блеск воды, пестрые от песка и загара тела, - эти образы, собранные в один солнечный узор, просвечивали сквозь зеленую изгибающуюся волну, уезжали со скоростью пятидесяти миль [29] восьмидесяти километров в час, уютно поместившись в душе у Драйера, и тем настойчивее требовали к себе внимания, чем больше он сам, в длинном вагоне Берлинского экспресса, отдалялся от моря. Приятное, волнующее предвкушение дела, ожидавшего его в городе, как-то опреснело при мысли о том, что вот, сейчас, пока он, превратившись уже в горожанина, дельца, с фантазиями и планами дельца, сидит в поезде, - там, у моря, на горячем, белом песке настоящей реальности, - остались блаженство, отдохновение, свобода… И чем ближе подъезжал он к столице, тем привлекательнее казался ему [30] то синее, жаркое, живое, что он оставлял позади себя тот мерцающий пляж, который, словно мираж он видел стоя у Рокпойнта. [31] Не понравился ему американец, - совсем не понравился. Во-первых, он говорил по-английски так, что ничего нельзя было понять. Во-вторых, у него был тяжелый, золотой портсигар в виде двустворчатой раковины. В-третьих, он ни разу не улыбнулся. Был он маленького роста, прозрачно-бледный, с рыжей щетиной на голове и беспрестанно подтягивал кожаный поясок штанов. Во время представления он молчал. В тишине был слышен мягкий шелестящий шаг механических фигур. Один за другим прошли: мужчина в смокинге, юноша в белых штанах, делец с портфелем под мышкой, - и потом снова в том же порядке. И вдруг Драйеру стало скучно. Очарование испарилось. Эти электрические лунатики двигались слишком однообразно, и что-то неприятное было в их лицах, - сосредоточенное,и приторное выражение, которое он видел уже много раз. Конечно, гибкость их была нечто новое, конечно, они были изящно и мягко сработаны, - и все-таки от них теперь веяло вялой скукой, - особенно юноша в белых штанах был невыносим. И, словно почувствовав, что холодный зритель зевает, фигуры приуныли, двигались не так ладно, одна из них - в смокинге- смущенно замедлила шаг, устали и две другие, их движения становились все тише, все дремотнее. Две, падая от усталости, успели уйти и остановились уже за кулисами, но делец в сером замер посреди сцены, - хотя долго еще дрыгал плечом и ляжкой, как будто прилип к полу и пытался оторвать подошвы. Потом он затих совсем. Изнеможение. Молчание. И Драйер понял, что все, что могли дать эти фигуры, они уже дали, - что теперь они уже больше не нужны, лишены души, и прелести, и значения. Он им был смутно благодарен за то волшебное дело, которое они выполнили. Но теперь волшебство странным образом выдохлось. От их нежной сонности только претило. Затея надоела. И равнодушно он выслушал все то, что стал говорить американец, перешедший вдруг на прескверный немецкий язык. Американец, рассеянно положив себе сахару в кофе и передав сахарницу Драйеру, говорил о том, что фигуры, конечно, очень остроумны, очень художественны, но… Тут он изъял из рук Драйера сахарницу и, по рассеянности, пустил в свою чашку еще партию кусочков. Драйер, глядя на это с любопытством, почувствовал, что вот, по крайней мере, что-то занятное, - единственная занятная до сих пор черточка; се надобно поэксплуатировать. Американец говорил, что фигуры очень художественны, но что заменить ими живых манекенов ("Да возьмите сахару", - сказал Драйер) - дело рискованное. Можно, конечно, создать моду на это (говорил американец, передавая сахарницу), но такая мода будет непродолжительна. Конечно, изобретение - любопытное, и кое-что можно из него извлечь, но с другой стороны… И чем скучнее говорил американец, тем яснее убеждался Драйер, что изобретение он жаждет купить, что сумму можно запросить грандиозную; но Драйеру было все равно. Фигуры умерли. Американец пошел звонить по телефону; на столике он оставил свой затейливый золотой портсигар. Драйер повертел его в руках, удивляясь человеческому безвкусию. Затем он улыбнулся. Надо было чем-нибудь вознаградить себя за пережитую скуку. Вот заволнуется американец, засуетится и потом просияет. Любопытно на это посмотреть. Американец вернулся, Драйер встал и оба вышли на улицу. Драйер думал, что вот, он сейчас захочет курить, - и начнется потеха. Но американец опять заговорил о фигурах. Драйер перебил его и стал рассказывать о старинном автомате-шахматисте, который он видел в одном провинциальном музее. Шахматист был одет турком. На углу они распрощались. Условились, где встретиться завтра. Американец добавил, что послезавтра вечером уезжает в Париж, - так что дело нужно решить, не откладывая… Драйер, продолжая думать о шахматисте и рассуждая про себя, можно ли, например, построить механического ангела, который бы летал, - тихо пошел по вечереющей улице. В глубине улицы жарко горел закат. Подходя к дому, он увидел, что одно окно - окно спальни - пылает золотым закатным блеском. Золото… Он спохватился, что чужой портсигар остался у него в кармане. Не беда, - завтра можно будет отдать. Еще забавнее выйдет. Дома садовник сообщил ему о смерти Тома: собака, как он предполагал, была сбита грузовиком, найдена им без сознания и умерла, как он сказал, в его руках. Драйер дал ему пятьдесят марок за его сострадание, с печалью подумав, что никто, кроме этого немного грубоватого старого солдата на самом деле не любил бедное животное. В конторе он узнал, что Мр. Риттер встречается с ним не в фойе «Адлерхоф»'а а баре гостиницы «Роял». Перед тем как туда направиться он позвонил Изольде, жившей теперь у своей матери в Шпандау, и смиренно умолял её о коротком свидании ближе к вечеру, но Изольда сказала, что занята и предложила ему позвонить ей снова, завтра или послезавтра, и сводить её на премьеру фильма "Король, Дама, Валет", а там будет видно. Его американский гость, симпатичный, культурный человек со стальной сединой волос и тройным подбородком спросил о Марте, с которой он познакомился пару лет назад, и Драйер был разочарован, обнаружив, что всего его английского, вызубренного со дня той славной вечеринки, недостаточно чтобы справиться с гнусавым произношением Мр. Риттера - вследствие чего, последний учтиво перешел на старомодную разновидность немецкого. Ещё одно разочарование поджидало Драйера в «лаборатории». Взамен обещанных ему трех автоманекенов, к показу были готовы только два - самый первый пожилой джентльмен, одетый в такой же как у Драйера синий блейзер, и как будто окостеневшая дама с высокими скулами и мужественным подбородком, в бронзовом парике и зеленом платье. - Вы могли бы сделать грудь немного побольше, - заметил Драйер укоризненно. - Скандинавский тип, - ответил Изобретатель. - Скандинавский тип, - проговорил Драйер, - точнее, женоподобный самозванец. - Амальгама, если угодно. У нас были проблемы, ребро отказалось правильно функционировать. И потом, господин директор, мне требовалось больше времени, чем Богу. Но я уверен вам понравится, как действуют её бёдра. - И ещё, - сказал Драйер, - мне не очень нравится галстук у этого пожилого парня. Вы раздобыли его должно быть в Хорватии или Лихтенштейне. Во всяком случае, он не из моего магазина. Мне помнится, прошлый раз на нем был прекрасный, светло-синий, как ваш. Мориц с Максом хихикали. - Сознаюсь, - невозмутимо проговорил Изобретатель, - одолжил по столь важному случаю. Он начал теребить под шуршащей бородой запонку высокого воротничка, но еще до того как она отстегнулась, Драйер уже сдернул со свистом свой собственный, жемчужно-серый галстук и остался с распахнутым воротничком рубашки до конца книги [32] for the rest of his known existence . Мр. Риттер дремал в «театральном» кресле. Драйер громко прокашлялся. Его гость проснулся, протирая глаза как ребёнок. Представление началось. Виляя своими угловатыми бедрами, женщина прошла по сцене, более напоминая гулящую, чем грезящую [33] more like a streetwalker than a sleepwalker. . За нею последовал подвыпивший распутник. Некоторое время спустя она вышла снова, в норковой шубе и дергаясь, спотыкаясь, выпрямляясь завершила своё мучительное выступление. Звук падения донесся из-за кулис. Ее предполагаемый клиент не появился. Длинная пауза. - Еда, которую вы мне заказали - это, определенно, нечто. - сказал Мр. Риттер. - Я возьму реванш, когда мадам и вы, следующей весной навестите меня в Майами. У меня испанский повар, работавший несколько лет во французском ресторане в Лондоне, и у вас будет действительно международное меню. На этот раз женщина с черепообразным профилем медленно проехала на роликовых коньках, в черном вечернем платье, на негнущихся ногах, её декольте обнажало трико, залапанное торопливыми руками её творца. Двое помощников за сценой не успели её поймать и недолгая её карьера завершилась зловещим грохотом. Снова пауза. Драйер удивлялся, какое помрачение рассудка заставило его согласиться на этих подвыпивших болванов, разве только очарование. Он надеялся, что представление подошло к концу, но он и Мр. Риттер еще не видели лучшего номера. В вечернем костюме и белых перчатках, с рукою поднятой к шляпе вышел пожилой парень, освеженный и повеселевший. Он остановился перед зрителями и начал снимать свою шляпу в сложном, весьма сложном приветствии. Что-то хрустнуло. - Стой! - взревел Изобретатель с удивительным присутствием духа и бросился к механическому безумцу. - Слишком поздно! - шляпа с размахом снята, но рука оторвалась тоже. Черный занавес фотографа милосердно опустился. - Как вам понравилось? - спросил Драйер по-английски. - Обворожительно, - ответил Мр. Риттер и начал прощаться. - Я сообщу вам через пару дней. Видите ли, я должен решить, который из двух проектов финансировать. - Второй, такой же? - О, нет. О боже, нет. Второй связан с бегущей водой в роскошных гостиницах. Вода производит узнаваемые мелодии. Художественно выражаясь - музыка воды. Оркестр водопроводных кранов. Моешь руки в баркароле, принимаешь ванну в Лоэнгрине, полощешь столовое серебро в Дебюсси. - Или тонешь в Бахе, - скаламбурил Драйер . Остаток вечера он провел дома. После ужина тихо занялся английским языком, пытаясь читать пьесу «Кандида [34] «Кандида» - пьеса Бернарда Шоу. », изредка отвлекаясь на досужие размышления [35] потягивая за неизъяснимо нежное ухо Тома, который лежал у его ног. . Все, что могли дать эти автоманекены [36] фигуры , они уже дали, и, увы, все зашло теперь слишком далеко. Синяя борода истощил свою гипнотическую мощь, и теперь они уже больше не нужны, лишены души, и прелести, и значения. Он им был смутно благодарен за то волшебное дело, которое они выполнили, за возбуждение, за надежды. Но теперь волшебство странным образом выдохлось. От их нежной сонности только претило. Затея надоела. Он продирался сквозь следующую сцену, покорно перелистывая словарь после каждой заминки. Надо позвонить завтра Изольде. Надо нанять прелестную англичанку, чтобы научила его языку Шоу и Голсуорси. Надо просто перепродать изобретение Голубой бороде. Блестящая идея! За символическую цену в десять долларов. В доме было как-то легко и пусто без Тома, без Марты. Она не умеет проигрывать, бедняжка. И было очень тихо, - и Драйеру было даже непонятно, почему так тихо, пока он не заметил, что все часы в доме стоят [37] В спальне была открыта только его постель; другая была, поверх одеяла, наглухо прикрыта простыней. Белая, безликая постель. Пустовали полочки туалета, и не было кружевного круга на стеклянной подставке. Отсутствовал долголягий негр, обычно сидевший на ночном столике. Драйер потушил свет, и, окруженный странной тишиной, незаметно уснул. . Вскоре после одиннадцати он встал со своего уютного места и уже собирался подняться в спальню, когда телефон положил свою холодную руку ему на плечо. И теперь [38] уже в восемь часов сизо-голубого июльского утра, не побрившись, не позавтракав, он быстро ехал в наемном лимузине [39] сперва по улицам знакомым, потом по улицам безымянным, потом по гладкому шоссе, мимо соснорых рощ, полей, неизвестных деревень. У окна, в металлической вазочке, приделанной к стенке, тряслись в лихорадке пыльные искусственные цветы. Через час хлынул мимо небольшой, город, потом приблизилась багровая фабрика, закружилась и отошла. Мелькнул велосипедист, как отпущенный конец резины. И опять - поля, бурно катящиеся нивы, деревья, взбегающие на холмы, чтобы лучше видеть. Еще через час, опять в городке, пришлось не то набирать бензину, не то чинить что-то. Потом - чудовищно долгая остановка перед закрытым шлагбаумом. Оглушительно пели птицы, и пахло сеном. Пронесся поезд. И опять - все быстрее, по белому шоссе… трудно сидеть… кидает… трещат рамы… хлещет мимо зелень. Он вспотел, стал искать платок и вынул, неизвестно как, попавший к нему в карман, золотой портсигар в виде раковины, - с двумя папиросами. Он машинально их выкурил. Второй окурок упал на десять километров дальше первого. Теперь катились мимо фиолетовые волны вереска. Не успев сделать и одного полного поворота, мелькнула ветряная мельница. Столпились кругом какие-то домишки и ухнули в тартарары. Протрещало эхо по частым стволам леса; и опять - поля… Он приехал около часу дня. Молодой человек, студент, сын Шварца из Лейпцига, встретил его, стал что-то объяснять. – Это вы мне звонили, - я с вами говорил? - на ходу спросил Драйер. Студент закивал, шагая через две ступеньки. В коридоре Драйер увидел того, второго, -танцмейстера, - который ходил взад и вперед, как часовой. Драйер быстро вошел в спальню. Дверь тихо закрылась. Студент и танцмейстер замерли в коридоре. - Профессор еще там? - шепотом спросил студент. - Да, - сказал танцмейстер, - он еще там. Повезло все-таки… Они умолкли, глядя на белую дверь с цифрой 21 и думая о том, как повезло, что в списке курортных гостей она отыскали знаменитейшего доктора. Белая дверь открылась; вышел Драйер, и с ним - загорелый лысый старик в полосатом купальном халате. Из кармана халата торчал стетоскоп. – Я не очень доволен. Pneumonia cruposa, - да таким галопом. – Да, - сказал Драйер. – Я уже вчера вечером был недоволен. У вашей супруги - странное сердце. - Да, - сказал Драйер. , управляемом широкоплечим шофером в неведомых ночных просторах сквозь леса, поля и северные городки, чьи названия искажала беспокойная темнота - Ноузсак, Вустербек, Притзбург, Небуков [40] Nauesack: nausea (англ.) - тошнота; sack (англ.) - куль, мешок; Wusterbeck, Wuste (нем.) - пустыня, beck (англ.) - мановение, кивок; Pritzburg, Fritz - Фриц, немец; Nebukow . Их слабые огни ощупывали его по ходу движения, автомобиль трясло и раскачивало. Ему было обещано, что доедут они за пять часов, но не получилось, и уже серое утро оживлялось покачивающимися велосипедистами на фоне ползущих грузовиков, когда приехали они в Свисток, от которого до Гравица было двадцать миль. Портье, темноволосый юноша с впалыми щеками и в больших очках сообщил ему, что случайно один из их гостей - мировая знаменитость, профессор Листер. Он посетил Мадам прошлым вечером, и сейчас у неё. Драйер широким шагом бросился к своим апартаментам, из комнаты Марты вышел доктор, высокий, лысый пожилой человек, в одежде, напоминающей монашескую тогу, с коричневой сумкой под мышкой. - Это неслыханно, - рявкнул он на Драйера, даже не пожав ему руки, - у женщины пневмония с температурой 106 [41] температура по Фаренгейту = 41,11 градусов по Цельсию. и никому нет никакого дела. Муж бросает её в таком состоянии и уезжает путешествовать. Её племянник - просто дурачок. Если бы горничная не всполошила меня, вы бы по-прежнему кутили в Берлине. - Положение настолько серьезно, - проговорил Драйер. Серьезно? Дыхание сейчас дошло до пятидесяти движений в минуту. Работа сердца необычайна. Совершенно ненормальный для женщины двадцати девяти лет орган. - Тридцати четырех, - поправил Драйер, - в её паспорте ошибка. - Пусть тридцати четырех. В любом случае, она должна быть доставлена сейчас же в клинику в Свисток, где я смогу провести адекватный курс лечения [42] - Очень нервная больная. Я после обеда зайду опять. . – Да, сейчас, - сказал Драйер. Доктор [43] пожал ему руку и, придерживая полы пышного халата, торжественно спустился по лестнице, прошел через холл, вышел на солнечную ветреную набережную. раздраженно кивнул и выскочил прочь. Одна из попавших в немилость Марте горничных, та, которая стащила, по меньшей мере, три носовых платка за такое же число дней, была теперь одета как медсестра (зимой она работала в клинике). Обыкновенный коричневый или вересковый твид? На террасе кафе [44] скамейке, перед гостиницей, , нервно зевая, когда мимо пронесся доктор решивший немного искупаться перед поездкой в Свисток, сидел совершенно неподвижно, в синих очках, Франц [45] - Приехал ваш дядя, - сказал доктор, вея мимо. Когда он прошел, Франц встал и медленно направился в противоположную сторону, направо, вдоль кафе. Потом он остановился, опустив голову. Сделал еще несколько шагов, медленно замер опять; потом, с усилием, повернулся и пошел к гостинице. Он поднялся по лестнице, скрипя ладонью по перилам. В коридоре было пусто. Он остановился у белой двери с цифрой 21. Через некоторое время дверь открылась. Вышла большая и беззвучная сестра милосердия, неся что-то, завернутое в полотенце. На ходу она потрепала по голове девочку в синем халатике, с лопатой в руке, и скрылась за углом коридора. Так же беззвучно и деловито сестра вернулась. Дверь открылась (послышалось чье-то странное бормотание) и медленно затворилась. Франц прислонился к стене, оттолкнулся и, крадучись, пошел прочь. Но он не успел скрыться. Дверь открылась опять, и на цыпочках вышел Драйер. – Я пойду закусить, - сказал он, виновато взглянув на Франца. - Пойдем. Я со вчерашнего вечера ничего не ел. В столовой они сели в уголок; обедающие смотрели на них во все глаза. Драйер молча и быстро принялся за суп. Желтая щетина на невыбритых щеках странно его старила. Франц тоже ел суп. Так же молча было съедено и жаркое. – Можно обойтись без сладкого, - рассеянно сказал Драйер и полез за зубочисткой. Он вынул большую золотую раковину. Посмотрел на нее, морщась, и брезгливо бросил на стол. – Не вышла шуточка, - сказал он с усмешкой. Он помолчал и опять усмехнулся. – Знаешь, Франц, - ужасная получилась глупость. Хозяин этой вещи завтра уезжает. Мы с ним сидели в кафе, я вот случайно присвоил. Франц облизал губы, переглотнул, готовясь что-то сказать. – Ужасная глупость, - повторил Драйер. - Прямо катастрофа. Верно, он бегает по всему городу. Что теперь делать? Экая золотая гадость… Он смотрел на раковину, и ему казалось, что это и есть тот ужас, который его сейчас гнетет, и что если как-нибудь от нее отвязаться, то и ужас пройдет, боль в боку у Марты пройдет, боль пройдет, - все будет, как прежде… Франц наконец выдавил то, что он хотел сказать: - Я ему отвезу. Дай мне; я ему отвезу. - Благородно с твоей стороны, Франц. Неужели ты это сделаешь? – Сегодня вечером, последним поездом, - волнуясь и не сводя глаз с золотой раковины, сказал Франц. - Я отвезу… я отвезу. "Хороший парень", - мельком подумал Драйер и почувствовал щекотку в углах глаз. Он вынул визитную карточку и перо, оперся на балюстраду лестницы, написал несколько слов, отдал Францу. - Очень благородно, мой друг. Ни тот, ни другой не заметили, как оказались опять в коридоре, перед белой дверью. Франц вздрогнул, увидев дверь, и выхватил из руки Драйера раковину. Драйер кивнул, вздохнул и тихо открыл дверь. Францу опять показалось, что он услышал бормотание Марты, быстрый рокот бреда. Но дверь закрылась; он повернулся и, через плечо оглядываясь, поспешно ушел. Бред остался в полутемной комнате. . Обыкновенный коричневый. Рассерженный Листер, сочувствуя унынию молодого парня, но не в силах ему помочь, крикнул с набережной: «Здесь ваш дядя». Франц поднялся в номер Драйера и стоял, слушая доносившиеся из соседней комнаты стоны и бормотание. Позволит ли ей судьба разгласить их секрет? Он постучал легонько в дверь. Из комнаты больной вышел Драйер, и он тоже был тронут смятенным появлением Франца. С балкона они видели подъезжающую машину скорой помощи. И по волнам, по мелким угловатым [46] круглым волнам, которые поднимались и спадали - быстро, в лад с ее дыханием, - Марта плыла в белой лодке, и на веслах сидели Драйер и Франц. Франц, через склоненную голову Драйера, бодро ей улыбался, и в очках у него был чудный, счастливый отблеск отражения её серого зонтика. Был Франц в длинной ночной сорочке, одной из тех, что принадлежали еще его отцу, открытой у ворота, - и ожидающе улыбался ей пока лодка опускалась и крякала, как будто на пружинах. И Марта сказала: "Пора, можно начать". Драйер встал, Франц встал тоже, и оба зашатались, закружились, сердечно смеясь и крепко невольно обнявшись. Волновалась на ветру долгая рубашка Франца, и вот он уже стоял один, смеясь и шатаясь, - а из воды торчала растопыренная рука с обручальным кольцом на пальце. "Веслом!"- сказала Марта, захлебываясь от смеха. Франц, твердо стоящий на голубом стекле воды, поднял весло. - рука исчезла. Они были одни в белой лодке. И уже это была не лодка, а большой, одинокий мраморный столик в открытом кафе, и Франц в ночной рубашке сидел против нее, - и теперь было все равно, что он так смешно одет. Они пили пиво [47] кофе - ужасная разбирала жажда, Франц пил из её неустойчивого стакана [48] дул склонясь над своей чашкой, , и Драйер хлопал по столику сафьяновым бумажником, призывая лакея. Тогда она посмотрела на Франца, сказала: «Пора», и Франц, улыбнувшись, сказал Драйеру что-то на ухо, и Драйер со смехом встал и пошел за ним. Марта осталась одна; ждала, и стул, на котором она сидела, поднимался и опускался, оттого что кафе, верно, было плавучее. И вот вернулся Франц, один, неся на руке [49] чужой синий пиджак её бывшего мужа; многозначительно кивнул ей и бросил пиджак на стул рядом. Марта хотела поцеловать Франца, но стол был между ними, и мраморный край больно упирался ей в грудь. Принесли [50] еще кофе, три чашки, три кофейничка, и она не сразу спохватилась, что одна порция - лишняя. Кофе был очень горячий [51] не утоляло жажды , она тщетно дула на него - и потом решила, что так как накрапывает дождь, нужно подождать, чтобы дождь разбавил кофе. Но дождь был тоже горячий, и Франц доказывал, что нужно вернуться домой, - и дом был тут как тут - через дорогу [52] поляну , знакомая вилла, с террасой: "Пойдем", - сказала она, и все трое встали, и Драйер, бледный и потный, стал натягивать свой синий пиджак. Тогда она заволновалась, - это было нечестно, незаконно. Франц понял и, говоря что-то увещевательным голосом, стал уводить Драйера, который шел, пошатываясь, и все не мог попасть в рукав своего блейзера. Франц вернулся один, но не успел он сесть [53] подойти , как уже Драйер появился поодаль, осторожно шел обратно с другой стороны, - и лицо его было недопустимо мертвенно-бледное. Косясь на нее, он тряхнул головой и молча сел на весла кровати [54] Франц оттолкнул лодку, и . Марту охватило такое нетерпение, что она сразу, как только кровать [55] лодка , качаясь, поплыла, стала кричать, топать ногой. Новая лодка двигалась длинными коридорами.Все зашаталось, она хотела подняться, чье-то весло встало ей поперек груди, не пускало, Монотонно грёб Франц, вздувалась от ветра его белая рубашка [56] Франца … И снова они были вдвоем, - но что-то ей говорило, что не все сделано как надо, что это еще не конец, - хотя Франц уже обнимал ее, жал ей ребра торопливыми руками. И вдруг она поняла: пиджак… Пиджак лежал на дне лодки, синий, распластанный, - но уже спина подозрительно горбилась, набухали казалось бы пустые рукава, он пытался встать на четвереньки. Она схватила пиджак, Франц и она сильно его раскачали и швырнули. Но он не хотел тонуть, - соскальзывая с волны на волну [57] шевелился на волне , как живой. Она стала толкать его веслом, он цеплялся за весло, хотел вылезти. Франц напомнил ей [58] Но вдруг она вспомнила , что в нем остались часы, - и тогда пиджак, превратившийся теперь от воды в синий макинтош, начал медленно тонуть, вяло двигая обессиленными рукавами. Марта и Франц глядели, обнявшись, как он исчезает и когда, наконец, что-то чмокнуло, и на воде остался только расширяющийся круг, - она поняла, что, наконец, свершилось, что теперь дело действительно сделано, и огромное, бурное, невероятное счастье нахлынуло на нее. Было теперь легко дышать [59] играло солнце, и она чувствовала и покой, и освобождение, и благодарность. Франц быстрыми руками трогал ее то за плечи, то за бедра, - и в окнах сквозила яркая зелены, белый стол был накрыт для двоих… И счастье все росло, переливалось по телу… счастье, свобода… неуязвимое торжество… Ее бред протекал вне времени, ее бормотания никто не мог понять. Изредка дверь отворялась и тихо затворялась снова. И была одна минута среди ночи, когда Драйер, оказавшись в коридоре, в кромешной тьме, водил ладонью по стене, в отчаянии отыскивая свет. Франц очнулся. Было за полночь. Поезд входил в вокзал. Столица. Не быдо у него ни пальто, ни чемодана. В ушах еще стояло ее безобразное бормотание. Ежась от ночного холода, он прошел в буфет, рухнул на диванчик. Там и сям сидели молчаливые, сгорбленные люди. Изредка гулко гремел отодвигаемый стул. Облегчение, которое он сперва испытывал, вырвавшись из области ее бреда, -скоро прошло. Это было мнимое бегство. Он знал, что если Марта выживет, - он погиб. Вернется к ней прежняя сила, против которой он не может ничего, - и он погиб. И возможная смерть Марты представилась Францу с такой сладостной ясностью, что на мгновение он поверил, что Марта действительно умрет. И потом, сразу, без перехода, он вообразил и другое, - долгое житье-бытье с нарумяненной, пучеглазой старухой, - и неотвязный ежечасный страх. На рассвете он почему-то оказался стоящим на каком-то мосту. На столбе, подле спасательного круга, были пожелтевшие иллюстрации под стеклом. Усатый мужчина в штанах и жилете плывет, держа под мышки другого усача. Через час, может быть через два, Франц пил кофе в трактире, где на стене была надпись в стихах: "Ешь, пей, хохочи, - о политике молчи". Он стал считать сидящих в трактире. Если четное, она умрет, если нечетное, - выживет. Было семеро мужчин - все шоферы да грузчики - и какая-то женщина. Он не знал, сосчитать ли ее, относится ли она к посетителям, или это жена трактирщика, - долго разбирал про себя этот вопрос. Погодя, он очнулся опять на мосту, - все попадал он на мосты в это зеленое, как морская болезнь, утро, - и стал гадать, четный ли или нечетный номер у трамвая, приближавшегося издали. Трамвай прошел по мосту; он был без всякого номера, и окна были заколочены. Около десяти он отправился в другую часть города, в гостиницу, где жил американец. Раковину и записку Драйера он сдал в конторе гостиницы. На него посмотрели неуверенно и подозрительно. Он втянул голову в плечи и вышел. Потом он сидел на скамейке в парке и смутно думал, что все эти блуждания - какая-то ужасная карикатура на те блуждания, которые когда-то, давным-давно, он совершал, притворяясь, что ходит на службу… На песке были кольца солнца. Он стал их считать. Тревога становилась нестерпимой. Его тянуло обратно, - к той белой двери, - но слишком было страшно вернуться. Мгновениями отвратительная, расслабляющая дремота наваливалась на него. Он заснул на скамейке, потом в ресторане и, проснувшись, долго не мог понять, что говорит ему сердитый лакей. Это смешение дремотности и острейшей тревоги было состояние странное, - как будто спорили за его душу две силы, рвущие то в одну сторону, то в другую. И постепенно он приближался к вокзалу, - да все переулками, переулками, и часто останавливался, замирал, - и потом опять заснул в странном домике, в виде горного шалаша, куда впустила его чистая старуха в переднике. И, наконец, в пятом часу, он очутился на вокзале, и всю дорогу его трясло, он ходил взад и вперед по коридору, и грохот колес напоминал ему страшное бормотание. Было уже темновато, когда он пересел в автобус. Ему показалось, что шофер хитро на него посмотрел, - знаю, мол, да не скажу. Его соседи с любопытством разглядывали его пыльные башмаки. Он заметил, что все, на что сам смотрит, пересечено сверху вниз неясной полосой, словно вычеркнуто. Он сообразил, что это у него одно стекло треснуло, - но не мог вспомнить, как это случилось. Наконец, приехали. Стараясь быстрой ходьбой унять нестерпимую дрожь в ногах, он пошел к гостинице. Кто-то догнал его и передал ему шляпу, забытую в автобусе. Он ускорил шаг, подошел к гостинице, поискал глазами. На освещенном балконе сидел Драйер и читал газету. Волнение сразу улеглось. Значит - жива, болезнь перевалила. Он стал вяло подниматься по ступеням лестницы, ведущей из сада на балкон. В душе была пустота, глухота, покорность. Услышав скрип ступеней, Драйер медленно повернул голову. Франц, взглянув на его лицо, вяло подумал, что, верно, у него сильный насморк. Драйер издал горлом неопределенный звук и, быстро встав, отошел к перилам. Он стоял к Францу спиной и пальцами играл по деревянной балюстраде. На столе, под лампой, валялся изорванный кусок старой, мятой газеты. Франц посмотрел на газету, опять на спину Драйера, посмотрел - и вдруг раскрыл рот. Раза два Драйер двинул плечами, как будто ему был узок пиджак. Он уже не играл пальцами, а равномерно бил по балюстраде ребром руки. Потом спина его опять дрогнула, и, не оборачиваясь, он быстро засунул руки в карманы штанов. Он не решался вынуть платок, не решался показать Францу лицо. В темноте ночи, куда он глядел, было только одно: улыбка, - та улыбка, с которой она умерла, улыбка прекраснейшая, самая счастливая улыбка, которая когда-либо играла на ее лице, выдавливая две серповидные ямки и озаряя влажные губы. Красота уходит, красоте не успеваешь объяснить, как ее любишь, красоту нельзя удержать, и в этом - единственная печаль мира. Но какая печаль? Не удержать этой скользящей, тающей красоты никакими молитвами, никакими заклинаниями, как нельзя удержать бледнеющую радугу или падучую звезду. Не нужно думать об этом, нужно на время ничего не видеть, ничего не слышать, - но что поделаешь, когда недавняя жизнь человека еще отражена на всяких предметах, на всяких лицах, и невозможно смотреть на Франца без того, чтобы не вспомнить солнечного пляжа и Франца с нею, с живою, играющего в мяч. – Мяч, - сказал Драйер, не оборачиваясь. - Мяч… Он прочистил горло, хотел добавить, что мяч еще остался в ее комнате, - но почувствовал, что не может. Впрочем, Франца уже не было на балконе. Были только мелкие белесые мотыльки и какие-то зеленые мошки, вьющиеся вокруг лампы, ползающие по белой скатерти. Франц бесшумно, не скрипнув ни одной ступенью, спустился по балконной лестнице. Он пошел вдоль крыла гостиницы, ступая в потемках по клумбам, и вернулся в гостиницу через празднично озаренный холл. Приложив ладонь ко рту, чтобы как-нибудь удержать смех, душивший его, разрывающий ноздри, распирающий живот, он мимоходом приказал лакею принести в его номер ужин. Продолжая скрывать дрожащее лицо, поправляя танцующие очки, он поднялся к себе. В коридоре он остановил горничную, крупную, розовую девицу с родимым пятнышком на шее, и сказал глуховатым голосом: – Разбудите меня завтра не раньше десяти, и вот вам две марки. Девица поблагодарила, закивала, играя глазами, и повернулась, продолжая свой скорый путь. Он мельком подумал, что, пожалуй, можно было ее ущипнуть сейчас, не откладывая до завтра. Смех, наконец, вырвался. Он рванул дверь своей комнаты. Барышне в соседнем номере показалось спросонья, что рядом, за стеной, смеются и говорят все сразу, несколько подвыпивших людей. , питье, которое они ей дали, оказалось дивным ядом, Бенедиктин и желчь, и её муж был уже одет, приговаривая: «Поторопись, ты едешь со мной на бал», но Франц задевал куда-то её драгоценности. Перед тем как уехать с нею в госпиталь, Драйер велел Францу охранять их крепость, до их возвращения через несколько дней. Пожалуй, не было большой разницы между бредом Марты и состоянием ума её несчастного любовника. Однажды, накануне школьных экзаменов, когда ему отчаянно необходим был проходной балл для того чтобы не остаться на второй год, хитрый озорной паренек сказал ему, что есть один фокус, всегда работающий если знаешь как его употребить. С предельной ясностью, со всею мощью сознания, собранного в один железный кулак, ты должен представить себе не то, чего ты желаешь, не проходной балл, не её смерть, не свободу, а иную возможность, провал, отсутствие своего имени в списке прошедших, здоровую, ненасытную и неумолимую Марту, возвращающуюся в свой очаровательный прибрежный ад и заставляющую до конца исполнить отсроченный ими план. Но согласно совету парня, этого ещё не достаточно: по настоящему трудная часть фокуса - игнорировать успех всецело и естественно, словно даже и мысли в сознании о нем не существует. Франц не помнил, удался ли ему этот подвиг в случае с тем экзаменом (который он все-таки выдержал), но он знал, что на этот раз у него ничего не выйдет. Не важно, насколько отчетливо он представлял себе их троих, снова сидящих на террасе Мраморной таверны, обновляя пари и снова заманивая Драйера в лодку, краем глаза он всегда видел, что лодка отплывала без них, и что Драйер звонил из госпиталя сказать, что она умерла. Прибегая к другой крайности, он позволял себе опасную роскошь воображений о свободе, об исступленном восторге ожидающей его свободы. Затем, после этой ужасно сладострастной мысли, он пробовал другие способы обмануть судьбу. Он считал сдаваемые напрокат лодки и прибавлял к их сумме число сидящих на берегу в открытом кафе людей, говоря себе, что нечет означает смерть. Цифра оказывалась нечетной, но он тут же сомневался, не вышел ли кто, или вошел пока он считал. За день до этого он решил воспользоваться своим одиночеством и сделать покупку, которую Драйер возможно, с присущим ему остроумием, высмеял бы, а Марта сочла бы легкомысленной в такой ответственный период их жизни. Эта была его давняя мечта - модные бриджи. Он провел пару часов в нескольких магазинах. Он уже практически купил пару, но потом сказал, что должен еще подумать и решить, что он хочет, из коричневого или фиолетового твида. И теперь он вернулся в этот магазин примерить обыкновенные коричневые, но они оказались немного широковаты в талии. Он сказал, что возьмет их, если они до закрытия это исправят. Ему пообещали. Он купил также пару коричневых шерстяных чулок. Затем пошел купаться, после чего выпил три, или четыре порции бренди в баре, напрасно надеясь, что молоденькая блондинка отделается от двух пожилых мужчин, тяжеловесно и непристойно заигрывающих с нею. Внезапно ему в голову пришла мысль, что его выбор более консервативного оттенка означал бы предвидение смерти, тогда как твид с крапом напоминающим конфетти говорил бы о жизни. Но когда он вернулся, бриджи у портного были уже готовы, и изменить заказ у него не хватило мужества. На следующее утро Франц, надев новые бриджи и свитер с высоким воротником, под горло, поглядывал на дождь поверх второй чашки послеобеденного кофе, когда портье, похожий на него, как утверждал его Дядя Клоун, принес ему два сообщения. Драйер звонил сообщить, что мадам понадобились её изумрудные сережки - и Франц немедленно понял, что если мадам собирается идти танцевать, то никакой смерти ожидать не следует. Клерк объяснил, что Мр. Директор Драйер хочет, чтобы его племянник достал эти драгоценности из тетиного туалетного столика, и на такси, не задерживаясь, приехал в Свисток. Она, очевидно, столь быстро поправилась после своей легкой простуды, что доктор позволил выписаться уже этим вечером. Франц с горечью отметил, что из всех непредвиденных обстоятельств, которые он пытался предвосхитить, это было единственное, не обдуманное им как следует. Второе сообщение было телеграммой прочитанной по телефону и транскрибированной полиглотом портье следующим образом: WISCH TU CLYNCH DEEL MUSS HAVE THAT DRUNK STOP HUNDRED OAKEY RITTER [60] Которая послана конечно же Американцем Риттером и по-английски выглядела следующим образом: Wish to clinch a deal. Must have that drunk stop. Hundred Okay. Ritter. - Хочу заключить сделку. Пьянство следует прекратить. Сотня ОК. Риттер.. Это была бессмыслица, но кого это волнует. Проклиная чудотворца Листера, он поднялся на лифте с фальшивым Францем и пропахшим пивом, толстым, охрипшим слесарем. Ключ остался в сумочке Марты, которая уехала с нею в Свисток. Слесарь начал трудиться над замком столика. Он утер нос и опустился сначала на одно колено, затем на оба. Поддельный Франц и более-менее реальный его двойник стояли бок обок, уставившись на свои грязные следы. Ящик стола был наконец-то извлечен. Франц открыл черную шкатулку с драгоценностями и показал изумруды угрюмому клерку. Полчаса спустя он прибыл в госпиталь - новое белое здание в сосновом бору на окраине города. Таксист потребовал чаевых и сердито хлопнул дверью, когда Франц мотнул головой. У унеобыкновенно радостной медсестры было для него еще одно сообщение. Его дядя, сказала она со счастливой улыбкой, ожидает его в гостинице - около мили по шоссе. Франц прошагал это расстояние, прижав левую руку к левому боку, где оттопыривалась шкатулка с драгоценностями. Она ему слегка натерла между бедер. Приближаясь к гостинице, он увидел выходящую оттуда оживленную Марту, поглядывающую на небо, один палец на кнопке зонта. Она быстро взглянула на Франца и пошла своею дорогой. Она была моложе Марты, и рот другой, но глаза и походка были Мартины. Значит радостное воссоединение в гостинице Свистка. Дядя, племянник и две тёти. Драйера он нашел в холле гостиницы. Тот изучал декоративную оловянную кружку и продолжал её разглядывать даже тогда, когда Франц уже протягивал черную шкатулку и телеграмму в его сторону. Драйер, сунул и то и другое в карман не раскрывая ни то, ни другое, и повесил оловянную кружку на крючок. Он повернулся к Францу, который только теперь увидел, что это не Драйер, а безумный незнакомец в мятой, с расстегнутым воротником рубашке, с опухшими глазами и бурой щетиной на дрожащем подбородке. - Слишком поздно, - сказал он, - слишком поздно наряжаться для танцев, но ещё не поздно носить - [61] to wear… например - to wear Her in his heart - носить Ее образ в своем сердце Он потащил Франца за рукав с такой силой, что Франц чуть не потерял равновесие, но Драйер хотел только подвести его к конторке. - Проводите его наверх, - сказал он вдове хозяина гостиницы. И затем, повернувшись к Францу, - мы должны остаться здесь до завтра. Наихудшие формальности начнутся позднее. А теперь иди в свою комнату. Хильда только что приехала из Гамбурга. Она пригласит тебя через пару часов. - Всё-таки - начал изумленный Франц, - всё-таки -? - Всё ли кончено? - спросил, снова задыхающийся от рыданий Драйер. - Ах, всё кончено! Теперь иди. Франц попытался поймать руку своего благодетеля и потрясти её в знак горячего соболезнования, но Драйер ужасно ошибся, приняв намечающийся его жест за зачаток объятий, и мокрая щетина пришла в краткое соприкосновение с пылающей щекой Франца. Её последними словами были (нежным отдаленным голосом, какого он никогда прежде не слышал): - Дорогой, куда ты положил мои изумрудные туфельки - нет, я имела в виду серьги? Они мне нужны. Мы все будем танцевать, мы все умрём. - И затем, с её прежней, хорошо знакомой резкостью. - Фрида, почему здесь снова собака? Он же убит. Он больше не может быть тут. А дураки говорят, что второе зрение не существует. Франц пошёл за пожилой женщиной наверх. Она привела его в затемненную комнату. Быстро раздернула шторы, быстро открыла нижнюю полку прикроватного столика, проверяя там ли ночной горшок. Быстро вышла. Франц шагнул к открытому окну. Драйер перешел дорогу и присел на скамью под деревом. Франц закрыл окно. Теперь он был один. Женщина в соседней комнате, несчастная проститутка брошенная коммивояжером, слышала сквозь тонкие стены как будто несколько подвыпивших гуляк, говорили все разом, раскатисто хохотали, перебивали друг друга, и снова хохотали молодым неистовым смехом. Июль 1927 - июнь 1928
|