Из всех моих романов эта жизнерадостная тварь – самая веселая. Изгнание, лишения, ностальгия не повлияли на его детально разработанную и захватывающую композицию. Задуманный на прибрежных песках Померанской бухты летом 1927 года, складывавшийся в течении следующей зимы в Берлине, и завершенный летом 1928, он был напечатан там же, в начале октября, русским эмигрантским издательством «Слово», под заглавием «Король, Дама, Валет». Это был второй мой русский роман. Мне было двадцать восемь лет. Я уже прожил в Берлине, с приездами и отъездами, около полудюжины лет. Я был абсолютно уверен, подобно множеству интеллигентных людей, что однажды, в ближайшем десятилетии, мы все возвратимся в радушную, раскаявшуюся, черемухой цветущую Россию. Осенью того же года Ульштейн приобрел права на немецкое издание книги. Перевод был выполнен, как меня уверили, вполне надлежащим образом, неким Зигфридом фон Вегесаком, с которым я, помнится, встретился в начале 1929 года, когда мы с женой мимоходом, поспешно проезжали через Париж тратить щедрый ульштейновский аванс на ловлю бабочек в восточных Пиренеях. Наша беседа состоялась в его отеле, где он лежал в постели, сильно простуженный, жалкий, но при монокле, тогда как прославленные американские авторы проводили время в барах и прочих заведениях как, поговаривали, это было у них принято. Можно подумать, что русский писатель, выбирая исключительно немецких персонажей (появления моей жены и меня, в двух последних главах – это лишь инспекторские посещения) создает себе неодолимые затруднения. Я не говорил по-немецки, у меня не было немецких друзей, не прочел ни одного немецкого романа, ни в подлиннике, ни переводного. Но в искусстве, как и в природе, явный недостаток может обернуться хитроумным защитным приспособлением. «Человеческая влажность», пропитавшая мой первый роман, «Машенька», (вышедший в 1926 году в издательстве «Слово», и так же изданный Ульштейном по-немецки) была в нем вполне уместна, но эта книга нравилась мне тогда не долго (а теперь нравится снова, но уже по совсем другим причинам). Фигуры эмигрантов, которые я собрал в этой демонстрационной коробке, были столь прозрачны для глаз современников, что можно было легко различить ярлычок за каждой из них. Надписи на ярлычках оказались к счастью неразборчивы, но я не склонен был и далее писать в технике приписываемой французскому типу «человеческого документа», когда закрытая группа описывается во всех деталях одним из ее участников – нечто, некоторым образом, подобное страстной и докучающей этнопсихологии, столь часто утомляющей читателя в современном романе. В стадии постепенного духовного освобождения, когда я еще не нашел, или же еще не осмеливался употребить те уникальные приемы воссоздания исторической обстановки, использованные десять лет спустя в Даре, недостаток эмоциональной вовлеченности и сказочная свобода, присущая неведомой среде отвечали моим мечтам о чистом вымысле. Я мог бы инсценировать КДВ в Румынии или Голландии. Знакомство с топографией Берлина и его климатом определили мой выбор. К концу 1966 года мой сын подготовил буквальный перевод книги на английский язык. И его я возложил на свой аналой рядом с экземпляром русского издания. Я предполагал, что буду вынужден сделать множество исправлений, затрагивающих существующий текст сорокалетнего романа, который я не перечитывал со времен, когда его корректуру правил автор, бывший тогда вдвое моложе нынешнего его ревизионного корректора. Очень скоро я пришел к заключению, что исходный текст провис значительно сильнее, чем я предполагал. Я не хочу лишать удовольствия тех, кто захочет сравнить оба варианта книги, обсуждением этих маленьких изменений. Добавлю только, что основной целью этих изменений было не приукрасить труп, а скорее позволить еще дышащему телу развить некоторые внутренние возможности, чему прежде препятствовали неискушенность и страстность, поспешность мысли и неповоротливость слова. Возможности, которые в самом строении этого создания просто взывали к развитию или высвобождению. И выполнил я эту операцию не без удовольствия. «Грубость» и «непристойность» книги, которые так встревожили моих наиболее доброжелательных критиков из эмигрантской периодики были, конечно же, сохранены, но, я сознаюсь, что безжалостно вычистил и переписал множество неудовлетворительных мест и концовок, таких как, например ключевое перемещение в последней главе, где для того, чтобы временно избавиться от Франца, которому не следовало путаться под ногами, пока внимание автора было всецело занято некоторыми важными сценами в Гравице, последний прибег к жалкому приему, заставив Драйера отослать Франца прочь, в Берлин с раковина-образным портсигаром, который ему следовало вернуть некоему дельцу потерявшему его при попустительстве автора (я вижу, подобный предмет так же фигурирует в моей книге «Говори, Память», 1966, и тоже вполне к месту, поскольку он той же формы, что и пирожное из известного романа «В поисках утраченного времени»). Я бы не сказал, что потерял время с этим устаревшим романом. Переработанный его текст возможно смягчит и позабавит даже тех читателей которые настроены решительно против (должно быть по религиозным причинам) всех его, автора, бережно и невозмутимо воскрешаемых, одна за другой, старых книг, в то время как он сам работает над новым романом, захваченный им уже пятый год. Но я думаю, что даже автор-безбожник слишком многим обязан своим ранним произведениям, чтобы не воспользоваться положением, едва ли случавшимся в истории русской литературы, и спасти от административного забвения книги с дрожью запрещенные в его унылом и далеком отечестве. Я ничего еще не сказал о сюжете «Короля Дамы, Валета». В основном этот сюжет небезызвестен. На самом деле, я даже подозреваю, что два почтенных мужа, Бальзак и Драйзер обвинят меня грубой пародии, но я клянусь, что не читал их нелепой чепухи в то время, и даже теперь не вполне понимаю о чем это они там говорят под своими кипарисами. Ведь и муженек Шарлотты Гумберт тоже был не без греха. Говоря же о литературных веяньях, я должен добавить, что был несколько удивлен обнаружив в моем русском тексте так много “monologue intérieur” – никак не связанных с «Улиссом», которого я почти не знал еще тогда; но я, конечно же с детских лет был знаком с «Анной Карениной», которая включает в себя целую сцену состоящую из таких речитативных монологов, райски-свежих сто лет назад, но изрядно теперь уже изношенных. С другой стороны, мои милые маленькие подделки под «Мадам Бовари», которые хорошие читатели не преминут заметить, представляют собой намеренную дань Флоберу. Помню, как в ходе одной сцены я припоминал Эмму, крадущуюся на рассвете к замку своего любовника, невероятно ненаблюдательными задворками, и даже Омэ ее прозевал. Как обычно, я хочу заметить, что, как обычно (и как обычно у нескольких обидчивых, но симпатичных мне читателей на лице появятся признаки раздражения) венская делегация не была приглашена. Если однако настойчивый фрейдианец собирается все же проскользнуть внутрь, он или она должны быть предупреждены, что изрядное количество жестоких капканов, то там, то здесь расставлено по всему роману. И наконец, о заглавии. Эти три карты, все червей, я сохранил, сбросив мелкую пару. Сданные мне две новые карты могут оправдать ставку, в этой игре мне всегда везло. Сквозь едкий табачный дым туго, осторожно, внимательно, выдавливаю один край карты. «Сердечко лягушки» - как говорят в русской игре в «Пьяницу». И джокер! Я могу только надеяться, что мои добрые старые партнеры, с «фул хаусами» и «стритами» на руках думают, что я блефую. Владимир Набоков 28 марта, 1967 г. Монтрё.
|