Сакун С. В.
Аутизм
или паранойя? К проблемам психодиагностики "шахматной болезни"
главного героя в романе В. Набокова "Защита Лужина".
Рассматривается проблема диагноза лужинского заболевания. Статья
обращается к идущей в набоковедении полемике: Лужин - "аутист или
параноик". Сравнительное с психиатрической конкретикой набоковского романа
прочтение фундаментальной работы Э. Блейлера "Руководство по психиатрии"
(1920)
- раскрывает нам техническую сторону создания автором достоверной
истории психического заболевания;
- комментирует множество психопатологических особенностей характеров
набоковских персонажей;;
- ведет к заключению, что за основу предполагаемого диагноза лужинского
заболевания должно быть взято параноидное расстройство личности.
Актуальность проблемы.
Если в
поисковой строке любого сервиса мы наберем фразу "аутизм Лужина", то
увидим, что за последние 10 лет этот термин, широко вошедший в употребление у
пишущих на психологические темы, стал довольно часто применятся и к
набоковскому персонажу, став практически общепризнанным диагнозом его
заболевания[1]. И к этому
"диагнозу" надо присмотреться повнимательней, продолжая придерживаться
изначально взятого нами набоковского правила, о том, что "следует
<...> всегда исходить из того, что большинство не право"[2]. И
объяснение особой популярности этого "диагноза" оказывается
обескураживающе тривиальным. Дело в том, что с тех пор как он повторно был введен в
"научный обиход Лео Каннером (28 сентября
И, в общем-то, подобная "психодиагностика", основывающаяся на кривом кинематографическом переложении художественного произведения едва ли заслуживала бы внимания, если бы ее не стали развивать уже и в литературоведении.
Тему лужинского "аутизма" как основную проблему
прочтения этого набоковского романа рассматривает Нора Букс, сначала в
отдельной статье: Букс Н. Набоков и психиатрия. Случай Лужина // Семиотика
безумия / под ред. Н. Букс. М. ; Париж, 2005,
- а затем и в своей монографии: "Владимир Набоков. Русские романы".:
«Издательство АСТ», 2019.
И следует отметить весьма своеобразную аргументация используемую Норой Букс для обоснования «аутистичности мышления» Лужина. Она, например, упоминает сцену, в которой не только маленького мальчика едва ли можно обвинить в не прозорливости, ведь и редкий взрослый находясь внутри описанной ситуации разобрался бы что к чему. И строит следующее умозаключение:
«Таково аутистическое мышление Лужина.
Одним из его опознавательных признаков является неспособность героя считывать истинный смысл ситуаций, поступков и слов окружающих(курсив в цитатах везде наш- С. С.). Возьмем, например, сцену, когда Лужин-старший возвращается на дачу из города после дня, проведенного у любовницы, которая рассказала ему об увлечении сына шахматами. Он предлагает мальчику научить его играть в шахматы. Лужин-младший идет за ними на чердак. «И все время, пока он искал, а потом нес шахматы вниз, на веранду, Лужин старался понять, случайно ли отец заговорил о шахматах или подсмотрел что-нибудь, – и самое простое объяснение не приходило ему в голову»[3]
А ведь если подобную, житейски вполне тривиальную, сцену принять как аргумент лужинского аутизма, то аутизм придется диагностировать у довольно большого числа читателей Набокова, включая и саму Нору Букс оказавшуюся неспособной "считывать истинный смысл" множества образов, ситуаций, поступков и сцен в романе.
В частности совершенно не понявшей действительного назначения этой сцены, заключающегося, вовсе не в аргументации «лужинского аутизма», а в иносказательном авторском указании на наличие скрытого узора, потаенного смысла во всем романе. Отчетливо связанное с темой фокусника: «Тайна, к которой он стремился, была простота, гармоническая простота, поражающая пуще самой сложной магии»(112)[4]. Ср. «самое простое объяснение»(129) - «простота, гармоническая простота».
Кстати, по случаю. Есть у И. Тургенева повесть - "Первая любовь"[5] один из героев которой, доктор, носит фамилию Лушин[6]. И некоторые сцены которой читаются как художественные заготовки, блоки-шаблоны классического, дворянского романа с любовью и изменами.
И вот упомянутая выше история измены в семье Лужиных словно списана с тургеневских образцов. Сравните с тургеневской сцену в усадьбе лужиных, в день когда открылся его талант, когда маленький Лужин не подозревающий еще о любовной интриге отца, о затаенном скандале в семье, мается вынужденным бездельем.
"Вернувшись однажды к обеду с довольно продолжительной прогулки, я с удивлением узнал, что буду обедать один, что отец уехал, а матушка нездорова, не желает кушать и заперлась у себя в спальне. По лицам лакеев я догадывался, что произошло нечто необыкновенное… Расспрашивать их я не смел, но у меня был приятель, молодой буфетчик Филипп, страстный охотник до стихов и артист на гитаре – я к нему обратился. От него я узнал, что между отцом и матушкой произошла страшная сцена (а в девичьей все было слышно до единого слова; многое было сказано по-французски – да горничная Маша пять лет жила у швеи из Парижа и все понимала); что матушка моя упрекала отца в неверности, в знакомстве с соседней барышней, что отец сперва оправдывался, потом вспыхнул и в свою очередь сказал какое-то жестокое слово"[7].
И наивный главный герой, подобно маленькому Лужину, до последнего остающийся в неведении, спрашивает слугу:
"– Да разве что-нибудь было? – с трудом проговорил я, между тем как руки и ноги у меня холодели, и что-то задрожало в самой глубине груди.
Филипп знаменательно мигнул.
– Было. Этих делов не скроешь; уж на что батюшка ваш в этом разе осторожен – да ведь надобно ж, примерно, карету нанять или там что… без людей не обойдешься тоже"[8].
Трогательная, простая, но странно-возвышенная тургеневская история разрушенного семейного уюта, любви, измены и смерти должна ожить в нашей памяти, встать перед глазами у читающего "Защиту Лужина".
Но от этого лирического отступления вернемся к психодиагностическим рассуждениям Норы Букс. Которая в дальнейшей погоне за аргументами подтверждающими аутизм Лужина, допускает совсем уж элементарные ошибки в понимании текста романа.
Она пишет:
"Знакомясь с матерью невесты, довольно банальной дамой из нуворишей, он говорит о ней: «Дама большого света, это сразу видно»"[9].
С чего бы это вдруг мать невесты, русская дворянка, попала в "нувориши"? Только на том основании, что ее муж "потеряв одно состояние в России, нажил другое в Германии"(143)? Или Н. Букс невнимательно читала роман, где дворянское происхождение невесты Лужина очевидно, или, что менее вероятно, не вполне понимает смысл слова нувориш[10].
И в вышеупомянутой сцене мы наблюдаем вовсе не пример того, что, как утверждает Н. Букс, "Лужин видит людей такими, какими те хотят себя показать, то есть некую обманчивую поверхность человеческой личности"[11], а пример не раз подчеркиваемой его автором несуразности лужинской речи (о чем, кстати, тут же, прямо и говорит ему его невеста), тогда как ее мать вовсе не старается "себя показать", а на самом деле принадлежит к высшему российскому сословию, что многократно отмечено в романе и о чем, довольно коряво говорит и сам Лужин.
И из этого неверно понятого отрывка Н. Букс, используя наукообразный жаргон, делает совсем уж невозможные выводы:
"Такой человек регистрирует только видимый, очевидный смысл действия, только уровень означающих, которые принимаются им за означаемые. Иначе говоря, его мир подобен двумерной картинке, имеющей единственное смысловое прочтение"[12].
Тогда как дело-то обстоит диаметрально противоположным образом. Мир Лужина шахматно-символичен, то есть за каждым "видимым, очевидным" явлением он провидит второй, только ему понятный смысл и логику шахматных событий. За обыденно двумерными событиями повседневной жизни он видит скрытую от всех, шахматную подкладку мира. Двумерные для других, шахматы представляют собой третье, таинственное, подлинное измерение его бытия.
А далее следуют уже совершенно невозможные, псевдо-научные, примитивистские умозаключения.
«Эта модель аутистического сознания
заимствуется Набоковым для организации
структуры романа. (Об этом см. ниже.) Образ Лужина строится по
блейлеровской модели: селективно-организующими реальный мир героя выступают два
чувства – страха и удовольствия. То, что
внушает страх, резко отвергается им, то, что доставляет удовольствие,
принимается»[13].
Вчитайтесь в это высказывание Н.
Букс. Ведь это пишется не об амебе, реактивность организма которой может быть
объяснена дуальностью простейших ощущений, а
о человеке! К тому же человеке, сознание и самосознание которого странным
образом деформировано, не общепринято и непонятно. И этот примитивисткий абсурд
выдается не много не мало за "модель для организации структуры романа", впрочем, без какого бы то ни было обоснования и
дальнейших аргументов. Вот за подобную бесцеремонно алогичную примитивизацию
Набоков, как представляется, и не любил представителей т. н. "венской
делегации" и прочих примитивистов-"символистов" (в кавычках,
потому что читателю Набокова следует отличать символизм, и как литературное течение
и как художественно-философскую концепцию от тотально-сексуального
"символизма" фрейдистов или критико-примитивистского
"символизма" "зеленой листвы, символизирующей..." )[14].
Дурной подход в
литературоведческой психологии (или психологическом литературоведении).
Замещение понимания текста в единстве его многообразия, или болезни во всей
палитре её симптоматики, сведением к банальному шаблону, штампу, эффектному
термину. Своеобразный архаико-мифологический поиск Имени. Примитивизация под маской диагностики.
"Магическим именем"[15],
своеобразным диагнозом ничего не объясняющим по существу, но создающим иллюзию
проникновения, в данном случае служит научный термин "Аутизм".
Отметим, несколько более взвешенную и аргументированную точку
зрения на аутизм Лужина в статье Д. С. Муравского "Иррациональность жизни
по шахматным законам. На примере романа В. Набокова «Защита Лужина»"[16].
Здесь автор, совершенно верно, на наш взгляд, отмечает в образе маленького
Лужина некоторые внешние признаки аутизма (хотя, я бы отнес их скорее к чертам
интровертного типа психики). Которые с возрастом, как пишет автор:
"принимают более мягкую однотипную форму"[17].
Однако основной психологический кризис персонажа и последующее превращение его
сознания, а так же характер и причины самоубийства совершенно не укладываются в
объяснительную схему диагноза "Аутизм". И Муравский, наряду с
множеством ошибок прочтения текста Набокова[18] дает
основным событиям романа совершенно неубедительные с психодиагностической точки
зрения объяснения. Напр. он пишет: "Однако
Лужин, беспрекословно выполняющий наставления своего антрепренера и
отказавшийся фактически от всех человеческих радостей, тем самым развил в себе
привычку самоуничтожения, усыпления природной сущности: «...и в одежде своей, и
в образе обиходного бытия он следовал побуждениям, очень смутным, ни над чем не
задумываясь, редко меняя белье, машинально заводя на ночь часы, бреясь тем же
лезвием...» Результат: тяжелая форма нервного срыва"[19].
И (в унисон лечащему Лужина врачу) совершенно игнорирует богатую симптоматику
после-кризисного состояния Лужина. Но Д. С. Муравский в отличии от Н. Букс совсем не касается психологических
источников набоковского построения психопатологических образов. Да и в
литературоведческой плоскости он не обращает абсолютно никакого
внимания, и никак не соотносит свои наблюдения (порой вполне вторичные) с
десятилетиями накопленным, огромным, полемическим материалом осмысления этого
произведения в мировом набоковедении.
И в целом, можно было бы не обращать внимания на подобные пост-кинематографические интерпретации романа. Мало ли кому какие ассоциации навевает набоковский текст и его разнообразные переложения. Если бы Нора Букс не затронула действительно значимые для понимания генезиса романа, его проблематики и особенностей, имена и произведения-претексты. И это не столько брошюра Э. Блейлера об аутизме, сколько его основной, 540-страничный труд: "Руководство по психиатрии", которому и следовало бы уделить некоторое внимание.
Однако прежде чем переходить к его рассмотрению в контексте набоковского романа, пролистаем все же блейлеровскую работу "Аутистическое мышление"[20], рассмотрим подробнее взгляды Блейлера на аутизм и соотнесем их с изображенной в набоковском романе картиной психического заболевания.
Аутизм Блейлер определяет следующим образом:
«Одним из важнейших симптомов шизофрении является преобладание внутренней жизни, сопровождающееся активным уходом из внешнего мира. Более тяжелые случаи полностью сводятся к грезам, в которых как бы проходит вся жизнь больных; в более легких случаях мы находим те же самые явления в меньшей степени. Этот симптом я назвал аутизмом»[21].
Или как он пишет в своем резюме:
"Существует
мышление, которое не зависит от
логических законов и управляется вместо них аффективными потребностями (аутистическое мышление)"[22].
То есть существенным свойством аутистического мышления является его алогичность. Можем ли мы хоть в малой мере отнести это к характеру мышления набоковского героя, вундеркинда в детские годы и гроссмейстера, борца за титул шахматного чемпиона в зрелом возрасте? "поразительная ясность мысли, беспощадная логика <...> прозрачность и легкость лужинской мысли"(174) - вот набоковское определение лужинского мышления. В целом ряде примеров Блейлер раскрывает характер подобного "преобладания внутренней жизни". "Такие больные - пишет он - живут, не говоря о простых отправлениях, как сон и еда, исключительно в мире своих идей и иногда чувствуют себя счастливыми в нем"[23].
Совершенно очевидно, что к Лужину это определение может быть отнесено только лишь очень поверхностным, внешне-визуальным (во многом заданным идиотическим выражением лица Дж. Туртурро) образом. В очень малой степени лужинский "уход из внешнего мира" был связан с компенсаторными грезами. Его шахматный мир, подлинная реальность его бытия, всегда был обращен к общечеловеческой реальности всеобщего противостояния. Потерпев психологическое поражение в обыденности социума он пытается взять реванш на шахматной доске, в шахматной плоскости человеческого соперничества, а вовсе не замыкается в уютно-алогичном мире грезящего аутиста.
Эту уютную алогичность грёз аутистического мышления Блейлер характеризует как "тенденциозность аутистического мышления" о которой упоминает и Н. Букс, но которая так же совершенно не просматривается в психологической жизни набоковского персонажа.
"аутистическое мышление тенденциозно. Оно отражает осуществление желаний и стремлений, устраняет препятствия и превращает невозможное в возможное и реальное. Цель достигается благодаря тому, что для ассоциаций соответствующих стремлению прокладывается путь; ассоциации же, противоречащие стремлению, тормозятся, т. е. благодаря механизму, зависящему, как нам известно, от влияния аффектов. Для объяснения аутистического мышления нет необходимости в новом принципе. Само собой разумеется, что важную роль здесь играет аффективность, так как тенденция, стремление является только центрифугальной стороной того же самого процесса, который мы с интрацентральной стороны обозначаем, как аффект"[24].
Ничего подобного не происходит с Лужиным. Его шахматный мир, ни в субъективной ни в объективной его составляющей не подвергается тенденциозной трансформации в сознании Лужина в угоду положительным или отрицательным аффектам. Этот мир столь же реален для героя как обыденный мир для всякого другого. (NB! - здесь, в природе этой "реальности", а не в якобы "аутистичности" его сознания скрывается психологическая проблема романа) И превращение "невозможного в возможное", в отличии от аутиста для Лужина достижимо, так же как и для любого другого человека только лишь через усилие, напряжение воли, через практическую деятельность. Внутренняя работа шахматной мысли, турниры, соревнования все это не имеет ничего общего с превращениями ассоциаций под влиянием аффектов удовольствия и неудовольствия в сознании аутиста. Можно ли сравнивать расслабленную, беззаконную "логику" аутиста с напряженной логикой шахматного игрока, претендента на чемпионские звания! Так как для аутиста "логика, репродуцирующая реальные соотношения, не является для него руководящим началом, то самые различные желания могут существовать наряду друг с другом, независимо от того, противоречат ли они друг другу, отвергаются ли они сознанием или нет"[25]. Для аутиста все достижимо в иллюзиях аутистического сознания, нет повода к волевому усилию, нет преодоления, нет цели.
Тогда как Н. Букс (и все те кто
склонен рассматривать Лужина как
больного аутизмом) как правило игнорируют существенный в блейлеровской
характеристике аутизма признак противоречивости содержания мыслей пациента.
"Второе
следствие игнорирования реальности заключается в том, что логические законы
оказываются действительными для материала мыслей лишь постольку, поскольку они
могут служить главной цели, т. е.
изображению неосуществленных желаний, как осуществленных. Противоречия,
касающиеся содержания мыслей, еще более грубы и многочисленны нежели
аффективные противоречия, которые знакомы нам уже (правда, не в такой
степени) из нормальной жизни. Один и тот же пациент
может быть мужчиной и женщиной, он—сын, и муж"[26]
Эта алогичность, противоречивость, "тенденциозность" аутистического мышления непосредственно связана с "исканием представлений, окрашенных удовольствием, и избеганием мыслей, связанных с болью".
"Таким
образом, само по себе получается, что аутистическое
мышление в общем и целом практически является
исканием представлений, окрашенных удовольствием, и избеганием мыслей,
связанных с болью"[27]
Что снова совершенно противоположно выписанной в романе
душевной жизни Лужина от его детских лет, отмеченных напряженной шахматной
борьбой юного вундеркинда, до его безумных дней наполненных шахматно-кошмарными
фобиями порождаемыми его собственным сознанием. Какое уж тут "избегание
мыслей, связанных с болью"? Здесь скорее маниакальное их порождение и
притяжение.
Совершенно определенно обозначает Блейлер разницу между аутистическим и реалистическим удовлетворением потребностей:
"существует аутистическое и реалистическое удовлетворение своих потребностей. Тот, кто удовлетворяется аутистическим путем, имеет меньше оснований или вовсе не имеет оснований к тому, чтобы действовать; он располагает также меньшими силами для действия; отличным примером этого могут явиться здоровые мечтатели и мечтатели-шизофреники. Если аутистическое мышление полностью овладевает человеком, то он внешне кажется апатичным, ступорозным"[28].
То есть, по видимому, лужинская отрешенность от мира и сосредоточенность на шахматах, внешним образом принимается за апатичность и ступорозность аутиста. Тогда как, если мы возьмем определение Блейлера мышления реалистического, противополагаемого им мышлению аутистическому, мы увидим что именно оно, вполне, и даже с некоторым избытком, отражает психический образ Лужина, научившегося "подавлять" и "игнорировать" в пользу его шахматной страсти "большое число влечений и желаний" присущих обычным людям:
«В реалистическом мышлении, в нашей жизни и в наших поступках большое число влечений и желаний игнорируется, подавляется в пользу того, что является субъективно важным; многие из этих желаний едва ли доходят до нашего сознания»[29].
Надо отметить, что Блейлер в своей
брошюре допускает частным следствием аутистического хода мыслей возникновение
бреда преследования.
"Неприятное ощущение от конфликта между аутистическим ходом мыслей и
действительностью приводит к бреду преследования"[30].
Однако речь здесь все таки идет
несколько о другой картине заболевания, поскольку напряженную логику шахматной
мысли Лужина ни в период его борьбы за чемпионский титул, ни когда произошло
бредовое перерождение его реальности нельзя назвать аутистической.
Тогда как Норой Букс
рассматриваются не существенные черты, а отдельные, внешне аутистические
признаки. Выборочная их фиксация ведет к неоправданности итогового заключения.
А с учетом того, что и сам Блейлер писал об отсутствии резкой границы между
аутистическим и обычным мышлением итоговый диагноз и вовсе оказывается
необоснованным. Автор выдергивает согласные с ее утверждением доказательства и
игнорирует противоречащие им существенные характеристики. Что, кстати, Блейлер
отмечает как один из признаков того самого аутистического мышления. Ср.:
"Поэтому
между аутистическим и обычным мышлением не существует резкой границы, так как в
последнее мышление очень легко проникают аутистические, т. е. аффективные
элементы.
Не
только маниакальный больной склонен к переоценке своей личности вследствие
своей болезненно повышенной эйфории, не только меланхолик высказывает бредовые
идеи самоуничижения вследствие своей депрессии, но и душевно-здоровый человек
очень часто делает неправильные выводы в зависимости от настроения духа, от
своих симпатий и антипатий <...>. Даже
в науке часто доказывают то, во что охотно верят, и все противоречащее этим
доказательствам легко игнорируется. Все, что невыгодно для человека,
отклоняется им даже в том случае, если основания к этому не имеют ни малейшей
ценности с об'ективной точки зрения"[31].
Аутистические черты сознания главного героя, на мой взгляд, носят частичный, случайный, не переходящий в патологию характер.
Столь же пограничную симптоматику психического расстройства мы можем усмотреть в выписанности в романе таких деталей как, например, истерическая реакция маленького Лужина на воспитательные увещевания родителей, его осеннее бегство из дома или его привычку арифметических преобразований номеров извозчиков для лучшего запоминания.
- В первом случае поведение ребенка соответствует описываемой Блейлером симптоматике такого прирожденного болезненного состояния как нервозность. Болезнь характеризуется следующими особенностями:
"Главное расстройство лежит в аффективной сфере: больные реагируют сильнее других как на внутреннее так и на внешнее воздействие. "Все действует им на нервы""[32].
К "собственно болезненным чертам" нервозности Блейлер относил "бессоницу, истерические признаки".
"Болезнь обнаруживается, большей частью, уже в детстве, достигает своей высоты часто в юношеском возрасте и в дальнейшем у многих постепенно убывает"[33].
- Во втором случае можно усмотреть симптоматику навязчивого невроза.
"Некоторые навязчивые представления побуждают больного к действиям, например арифмомания, навязчивое стремление все считать или производить арифметические действия с каждым встречющимся числом и т. д."[34].
То есть, следуя "методу" Н. Букс, мы с не меньшими основаниями могли бы "объяснить" набоковский роман такими "диагнозами" главного героя как "нервозность" или "навязчивый невроз, арифмомания".
Но подчеркнем еще раз, во всех этих случаях психологические особенности образа главного героя не носят патологического характера и подобно аутистическим чертам психики являются обычными для всякого человека отклонениями внутри нормы. Лужин выраженный интроверт сосредоточенный на своем внутреннем мире, вытесненный и отчужденный от людей. Но он нисколько не удовлетворяет основному критерию и сущности аутизма. Его сугубо реалистическое сознание (пусть и ограниченное лишь шахматной сферой человеческого бытия) не замещается фантазийной, алогичной, самодостаточно-аутистичной грезой.
И, в свете вышесказанного,
итоговый вывод Н. Букс выглядит совершенно алогичным и психологически
неубедительным:
"Принято считать, что герой-шахматист
в финале сходит с ума. Но безумие это особого свойства. Это проявление аутистического
мышления в той его завершающей фазе, когда оно, трагически стремясь к
спасительному повтору, разрушает себя. Отрыв от внешней реальности приобретает
форму негативизма, сюжет романа, таким образом, завершается, и герой его
выпадает из текста в другое измерение – в свою аутистическую вечность"[35].
Я полагаю, что подобный диагноз,
даже с учетом художественной природы пациента, едва ли мог бы удовлетворить
кого либо из практикующих психиатров.
Это скорее уж своего рода пример
того самого вольно-алогичного, "аутистического мышления" в
литературоведении.
Да и к тому же, эта брошюра Э.
Блейлера в целом представляет собой скорее общетеоретическое размышление о двух
типах мышления, что и заявлено в ее заголовке, а не конкретику психиатрического
анализа определенного заболевания. И здесь, в отличии, например, от его книги
" Руководство по психиатрии "
совершенно недостаточно материала, как для постановки диагноза болезни, так и
для создания соответствующего художественного образа (если конечно контрабандным
путем не привлекать образы и схемы позднего времени). И основываясь только лишь
на содержании этой брошюры едва ли можно избежать того способа аргументации
который продемонстрировала Н. Букс.
И чтобы приблизиться к решению
проблемы диагноза лужинской болезни, хотя бы в границах современной Набокову
психологической науки следовало бы обратить внимание на более широкий круг
доступной молодому автору "Защиты Лужина" психиатрической литературы.
И действительно, все указывает на то, что труды Эйгена Блейлера являлись психиатрическим руководством по созданию Набоковым многих психопатологических его характеров. И заслуживает внимания не только (и не столько) упомянутая Н. Букс брошюра об аутизме, но прежде всего, основополагающий и наиболее популярный в те годы труд Э. Блейлера "Руководство по психиатрии". Именно в нем мы обнаруживаем массу руководящих психопатологических описаний употребленных Набоковым при создании его персонажей отмеченных психической ненормальностью, одним из которых был шахматист Лужин. Отметим особую наполненность этой работы Блейлера созвучиями, руководящими психиатрическими наблюдениями для набоковского романа. Так, например, для сравнения, в другой популярно-психиатрической книге, наверняка знакомой Набокову, - "Гениальность и помешательство" Чезаре Ломброзо, мы находим лишь одну параллель, которая может быть усмотрена в романе - нарочитую склонность к рисованию выписанного из лечебницы Лужина[1]. Сравните.
У Ломброзо:
"Часто даже люди в нормальном состоянии, не чувствовавшие никакой склонности к искусству, после болезни вдруг начинают заниматься рисованием и всего усерднее именно в момент ее наибольшего развития.
Один каменщик, находившийся в Пезарской больнице для умалишенных, обнаружил большой талант к рисованию и во время маниакальных припадков всегда принимался чертить карандашом карикатуры на служителей и заведующих больницей"[36].
У Набокова:
"Лужин предпочитал карандаш. <...> Он нарисовал тещу, и она обиделась; нарисовал в профиль жену, и она сказала, что если она такая, то нечего было на ней жениться; зато очень хорошо вышел высокий крахмальный воротник тестя. С удовольствием Лужин чинил карандаш, мерил что-то, прищурив глаз и подняв карандаш с прижатым к нему большим пальцем, и осторожно двигал по бумаге резинкой, придерживая лист ладонью, так как по опыту знал, что иначе лист с треском даст складку. И очень деликатно он сдувал атомы резины, боясь прикосновением руки загрязнить рисунок. Больше всего он любил то, с чего начал по совету жены, то, к чему постоянно возвращался, – белые кубы, пирамиды, цилиндры и кусок гипсового орнамента, напоминавший ему урок рисования в школе, – единственный приемлемый урок. Успокоительны были тонкие линии, которые он по сто раз перечерчивал, добиваясь предельной тонкости, точности, чистоты. И замечательно хорошо было тушевать, нежно и ровно, не слишком нажимая, правильно ложащимися штрихами"(219-220).
Говоря о возможном интересе Набокова к психиатрической литературе в те годы, уместно вспомнить описываемый Б. Бойдом пример/случай подобного же пристального внимания молодого автора к специально-медицинским источникам информации.
"В январе 1928 года наконец закончился период вызревания, и он приступил к работе над вторым романом. Книга потребовала от него необычных исследований. Набоков заплатил за визит к легочному специалисту, чтобы узнать, как ему лучше избавиться от своей героини"[37].
Другой, косвенной приметой интереса к специальной психологической литературе в процессе создания своих произведений может служить метода применяемая Набоковым к прочтению произведений Достоевского в его лекции посвященной этому писателю. Где Набоков, словно бы отталкиваясь от своего собственного опыта в создании психопатологических типов, пишет: "можно убедительно доказать, что Достоевский многократно использовал сочинение немецкого врача Ц. Г. Каруса «Психиатрия», опубликованное в 1846 г."[38].
Отметим, что упомянутое здесь названия произведения Каруса переведено неверно. У Набокова в англ. варианте лекции написано - "C. G. Carus, Psyche". И на русский язык название этой книги ("Psyche. Zur Entwicklungsgeschichte der Seele") обычно переводится как "Психея; по истории развития души (1846, 1851)", или как переводили прежде: "Психика, или история развития души".
Остается под вопросом основывал ли Набоков свои выводы на сравнительном прочтении этого 500-страничного немецкого труда и произведений Достоевского.
Предположу, что это его наблюдение было сделано на основании прочтения статьи Джорджа Гибиана "Психея К. Г. Каруса и Достоевский" вышедшей в октябре 1955 года в журнале American Slavic and East European Review, - Vol. XIV. - № 3. - стр. 371-382.
Где мы находим как
объясняющие набоковскую ремарку, так и замечательно перекликающиеся с предметом
нашего исследования строки:
"What conclusion may be drawn from the remarkable
analogies between the psychology of the German physician-philosopher and the
Russian novelist? There is not sufficient evidence to claim that Carus shaped
Dostoevsky's conception of the human mind. On the other hand, it seems as if
Dostoevsky found in Carus what, through his observation of other people and
through introspection, he had already discovered himself or was in the process
of discovering. Psyche presented him with a theoretical statement such as he
needed and never constructed himself. Carus is sometimes exasperating because
he gives almost no specific examples; but sometimes Dostoevsky's fiction is so
close to Carus' generalizations that we could read his novels and stories as a
collection of concrete cases illustrating Carus' treatise"[39].
К аналогичным выводам приходим и мы в ходе сравнительного прочтения трудов Э. Блейлера и художественных произведений Набокова. Художественные "портреты" психически нездоровых персонажей Набокова (Лужина, прежде всего) как бы представляют собой иллюстрации к теоретическим положениям Блейлера. А, с другой стороны детальное, сравнительное их рассмотрение позволит читателю набоковского произведения осознать психологическую проблематику его персонажей в полной мере.
- NB! /Только вот следует отметить, что с точки зрения литературоведческой задачи интерпретации произведения, поиска его смыслового ядра, рассмотрения авторского высказывания в произведении, психодиагностика заболевания главного героя не является заслуживающим особого внимания вопросом. Это относится скорее к технологической стороне авторского труда. К способу создания в произведении достоверного образа психической болезни. Но уж поскольку в критической литературе множатся довольно произвольные спекуляции на эту тему, следовало бы обозначить, в рамках рассмотрения хронологически доступных автору источников, основные направления решения этого вопроса. Мы уже освещали некоторые специфически шахматно-психологические проблемы романа, раскрывающие композиционную и мотивационную подкладку сюжета и указывающие на общемировоззренческие смыслы произведения. И здесь в дополнение к уже сказанному о психологических проблемах романа, путем сравнительного анализа можно рассмотреть также и предполагаемые механизмы конструирования Набоковым конкретных черт психопатологических характеров в его произведениях. И прежде всего нас, конечно же, будет интересовать Лужин/.
Попробуем прочитать этот основополагающий труд швейцарского психиатра в контексте третьего набоковского романа.
Психопатологические
параллели.
Следуя
логике построения книги Э. Блейлера мы сначала отследим совпадения отдельной
симптоматики набоковских героев, а затем поговорим собственно о проблеме
диагноза лужинской болезни.
И уже на
первых страницах книги мы находим куда как более отчетливо связанные с
набоковским романом наблюдения Э. Блейлера над т. н. "бредом
преследования". Совершенно в унисон развитию лужинской мании
преследования, его убеждению, что некто проводит против него шахматную
комбинацию, Блейлер отмечает:
"Настоящий бред преследования может сначала носить неопределенный характер; больные чувствуют, что и предметы и люди окружающие их стали какие-то неприветливые (“стены в моём собственном доме хотели меня сожрать”). Затем они вдруг делают открытие, что определённые люди делают им или другим людям знаки, касающиеся больных. Кто-то покашлял, чтобы дать знать, что идет онанист, убийца девушек; статьи в газетах более чем ясно указывают на больного; в конторе с ним плохо обращаются, его хотят прогнать, ему дают самую трудную работу, за его спиной над ним издеваются. В конце концов всплывают целые организации, созданные ad hoc, “ черные евреи”, франкмасоны, иезуиты, социал-демократы; они повсюду ходят за больным, делают ему жизнь невозможной, мучают его голосами влияют на его организм терзают галлюцинациями, отнятием мыслей, наплывом мыслей"[40].
Подобную симптоматику позднее Набоков задействует еще в трех психопатологических случаях - в повести «Соглядатай»[41], в позднем рассказе «Знаки и символы» и в романе "Бледный огонь".
Примечательно, что подобного рода психическое расстройство является своеобразным двойником, отрицательным отражением высшего состояния сознания, метафизического снятия\преодоления обектно-материалистического детерминизма. По сути символическое отношение к миру таким же точно образом провидит за символическим значением посюсторонних событий и образов подлинную реальность потустороннего бытия. Особое внимание здесь следует обратить на столь значимый для понимания набоковского "потустороннего" эпитет "подлинной" ("Real life of Sebastian Knight", "Original of Laura"). И повторим еще раз. На этом параллелизме противоположностей безумия и вдохновения и строятся основные набоковские темы.
Развертывая далее симптоматику подобных состояний, Блейлер пишет о "бреде отношений" который также мы можем усмотреть в психических отклонениях многих набоковских персонажей.
"Как особую форму и выделяют ещё бред отношений[42], больной всё относит к себе. Эта форма бреда наблюдается, особенно в паранояльных и параноидных формах, где она часто образует основу других бредовых идей. Эти больные относят на свой счёт всякие явления (кашель, газетные заметки, даже космические события): Они думают, что всё случается ради них и толкуют это соответственно своим кататимическим мыслям"[43].
Помимо Лужина, воспринимающего самые обыденные события как повторы, как приметы совершаемых против него шахматных ходов противника, подобное всматривание в окружающую жизнь в поисках скрытых угроз свойственно в набоковских произведениях также Смурову, его работодателю Вайнштоку в "Соглядатае", Кинботу в "Бледном огне", Гумберту в во второй половине романа"Лолита".
К этим же произведениям Набокова может быть отнесена и Блейлерова характеристика шизофренических бредовых идей.
"Больные хотят быть больше, чем они есть, и вот мы имеем бред величия. Желаемое не удается им, оно они не хотят сознавать свое бессилие, и так возникает бред преследования.
В смысле содержания самую главную роль играют сопоставления. Определенные личности, родные, начальство, врачи больницы, затем особенно целые заговоры, франкмасоны, иезуиты. "черные евреи", чтецы мыслей, спиритисты преследуют больного голосами, клевещут на него, губят его, причиняют ему всяческие муки, которые мы объективно должны отнести на счет соматических галлюцинаций (физикальный бред преследования)"[44].
В качестве одного из примеров Блейлер приводит весьма перекликающуюся с бредом главного героя в "Соглядатае" клиническую ситуацию. "Больной сам давно уже умер, однако он живет в больнице"[45].
Занимательно, что Блейлером подчеркивается связь между интеллектом и бредовыми идеями, он пишет:
"Связь между интеллектом и бредовыми идеями существует постольку, поскольку у сознательных больных качество бредовых идей зависит от степени ума. Умные параноики ”систематизируют” свой бред, связывают с действительными фактами и приводят все в систему, логически связную, но заключающую ошибки особенно в предпосылках ( ложное отношение явлений к своей личности, иллюзии памяти) и кое-где причины соотношениях. Содержание бреда само по себе может другим людям казаться возможным, так что иногда параноики заражают здоровых людей"[46].
Согласно этому критерию в произведениях Набокова мы можем различить целый спектр паранойяльных расстройств психики у его персонажей. От смутного представления о проводимой против него шахматной атаки у Лужина, или мании преследования у Гумберта, до интеллектуально изощреннейшей паранойи Боткина-Кинбота с его королевским саном, бегством из туманной Земблы, преследующими его убийцами-экстремистами. И очень уместно следующее замечание Блейлера:
"Однако надо остерегаться ставит диагноз слабоумия на основании нелепого содержания бредовых идей. Все вышесказанное имеет силу безоговорочно только по отношению к тем состояниям, при которых сознательность не отсутствует совсем"[47].
То есть здесь, как и в случае вдохновенного состояния художника, мы имеем дело с пограничными состояниями психики.
Вполне укладывается в схему возникновения т. н. "остаточного бреда" шахматное преображение лужинского мира произошедшее после короткого сна в доме невесты, после которого реальность шахматного наваждения окончательно утверждается в сознании Лужина, а весь обыденный мир обращается в сновидение. Следует отметить, что как и подчеркивает Блейлер подобный "остаточный бред" не затрагивает интеллектуальные способности, происходит "без соответственного расстройства интеллекта". Сила шахматной мысли Лужина не ослабевает.
"Иногда случается, что бред возникший в состоянии расстроенного мышления (сон, эпилептический бред) и носивший из за этого нелепый характер в дальнейшем не корригируется хотя интеллект видимо не пострадал особенно тяжело; подобного рода остаточный бред (Residualwahn) может следовательно быть нелепым без соответственного расстройства интеллекта"[48].
Интересным, так же для целей определения характера шахматного бреда главного героя является следующее классифицирующее рассуждение Блейлера:
"Течение бредовых идей различно. Простые аффективные и делириозные формы колеблются и исчезает совместно с тем состоянием, на почве которого они выросли. Кататимические бредовые идеи, не обусловленные исключительным состоянием являются в параное а также (хотя и не так постоянно) в шизофрении тем, что называется idees fixes, которые десятилетиями остается неизменными и редко когда исчезают. При шизофрении бредовые идеи как будто корригируются, однако скорее нужно думать, что они забываются или отставляются в сторону; их непрерывное существование в дальнейшем слишком часто может проявляться при соответственных аффективных реакциях. Кроме этого бывают во всевозможных случаях мимолетные быстро проходящие бредовые идеи различного происхождения"[49].
Здесь следует обратить внимание на т. н. "кататимические бредовые идеи", сопровождающие параноидное расстройство сознания в форме idees fixes, которые, как подчеркивает Блейлер "десятилетиями остается неизменными и редко когда исчезают". Примечательно, что, как пишет В.М. Блейхер, именно "Кататимический бред всегда носит характер систематизированного, интерпретативного", "при котором главную роль играет содержание чувственно окрашенного комплекса представлений[50]". Тем более, что у нас есть все основания отнести лужинское заболевание именно к паранойяльным бредовым состояниям отягченным манией преследования.
Так же просматривается симптоматическая параллель шахматной лужинской мономании блейлеровскому описания особенностей "отношения бредовой идеи к Я" параноика.
"Отношение бредовой идеи к Я обычно очень тесное. Лежащий в их основании аффект или мысль сам по себе понуждает слишком сильно, можно сказать монидеистически, ими заниматься. Одного параноика, который всегда надоедливо жаловался, что его отравляют, раз действительно пытались отравить. Это переживание не было поставлено в связь с бредом и больной остался к нему равнодушен. У шизофреников расстройство аффекта и разлад психики особенно в поздних стадиях приводят к тому, что идеи оставляют больного более или менее холодным, или же они отделяются от повседневного Я, занятого текущими потребностями жизни, и образуют свой собственный мир"[51].
В главе "расстройство памяти" Блейлер дает описание особенностям амнезии, происходящей после сумеречных и бредовых состояний, которое напрямую коррелирует с описываемым в середине 8-й главы романа превращением сознания Лужина. Когда в следствии критического перенапряжения сознания в ходе турнирной борьбы, короткая дрема сопровождается трансформацией восприятия сна и реальности, шахмат и жизни. Теряется ориентировка во времени. Выборочная амнезия вытесняет из памяти все не связанное с шахматами, подлинной реальностью его существования.
Сравните.
У Блейлера:
"Самый частный вид амнезии это тот, который наблюдается после всякого рода расстройств сознания, особенно после сумеречных и бредовых состояний. Больной просыпается внезапно после некоторого периода необычного для него поведения, не знает, где он, как он сюда попал, что с ним было. Он вспоминает все до известного момента, дальше воспоминания исчезают, на подобие здорового человека, проспавшего всю ночь без снов и проснувшегося после этого. Обычно отсутствует всякая точка опоры для всего протекшего периода времени; если сумеречное состояние продолжалось несколько дней, больной совершенно почти не испытывает затруднений в ориентировке во времени; он приуменьшает продолжительность своего приступа; ему кажется, что этот день непосредственно следует за последним днем, который он помнит, как будто бы после обыкновенного ночного сна.
<...>
Амнезия не всегда бывает полной. Наблюдаются всевозможные переходы от абсолютного ничего до полной яркости воспоминаний, совсем как при вспоминании снов. Эта амнезия походит на амнезию снов еще в том отношении, что она тоже меняется в своей силе. Часто непосредственно после просыпания кое что вспоминается, а через некоторое время это забывается, и наоборот, сначала как будто все забыто, а в течение ближайших часов и недель память проясняется, особенно если больному рассказать, что он делал. Здесь, как и во всех случаях известной слабости памяти, может – как бы в виде преувеличения нормальных соотношений – произойти известный отбор сохранившихся воспоминаний: выпадает то, что наиболее неприятно больному.
<...>
Время начала и конца амнезии не всегда бывает точно фиксировано, что ведет к новым затруднениям. Отчасти – далеко не всегда – это находится в связи с течением сумеречного состояния, в котором более ясные моменты могут чередоваться с неясными.
Амнезия может зайти и за пределы ненормального состояния, особенно охотно назад: ретроградная амнезия"[52].
У Набокова:
"он проснулся сам и сразу начал усиленно вспоминать прелестный сон, который ему приснился, – зная по опыту, что, если сразу не начнешь вспоминать, то уже потом будет поздно. А видел он во сне, будто странно сидит, – посредине комнаты, – и вдруг, с нелепой и блаженной внезапностью, присущей снам, входит его невеста, протягивая коробку, перевязанную красной ленточкой. Одета она тоже по моде сновидений, – белое платье, беззвучные белые туфли.(172-173)
<...>
После обеда пришлось засесть за
игру, и в этот день мир шахматных
представлений проявил ужасную власть. Он играл без передышки четыре часа и
победил, но, когда уже сел в таксомотор, то по
пути забыл, куда отправляется, забыл, какой адрес дал прочесть шоферу(173)
<...>
но вдруг Лужин понял, что он просто вернулся в недавний сон, ибо невеста шепотом спросила его: «Ну что, не тошнит больше?» – и как же она могла об этом знать наяву? «В хорошем сне мы живем, – сказал он ей тихо. – Я ведь все понял». Он посмотрел вокруг себя, увидел стол и лица сидящих, отражение их в самоваре – в особой самоварной перспективе – и с большим облегчением добавил: «Значит, и это тоже сон? эти господа – сон? Ну-ну…»(173)
<...>
Все время, однако, то слабее, то резче, проступали в этом сне тени его подлинной шахматной жизни, и она, наконец, прорвалась наружу, и уже была просто ночь в гостинице, шахматные мысли, шахматная бессонница, размышления над острой защитой, придуманной им против дебюта Турати. Он ясно бодрствовал, ясно работал ум, очищенный от всякого сора, понявший, что все, кроме шахмат, только очаровательный сон,(173-174)
<...>
Лужин проснулся, полностью одетый, даже в пальто, посмотрел на часы, поспешно встал и надел шляпу, валявшуюся посреди комнаты. Тут он спохватился и оглядел комнату, стараясь понять, на чем же он, собственно говоря, спал? Постель его не смята, и бархат кушетки совершенно гладок. Единственное, что он знал достоверно, это то, что спокон века играет в шахматы, – и в темноте памяти, как в двух зеркалах, отражающих свечу, была только суживающаяся, светлая перспектива: Лужин за шахматной доской, и опять Лужин за шахматной доской, и опять Лужин за шахматной доской, только поменьше, и потом еще меньше, и так далее, бесконечное число раз"(174-175).
И именно к этому набоковскому описанию развития лужинского заболевания относится следующее замечание Блейлера:
"Важнее систематические искажения воспоминаний, которые обозначаются термином иллюзии и галлюцинации воспоминания.
Иллюзии воспоминания (парамнезии) представляют патологическое преувеличение расстройств воспоминания, часто наблюдающихся у здоровых под влиянием аффектов. Они играют большую роль у душевно-больных всякого рода преимущественно при паранойе и при шизофрении. Нету параноика, который не обработал бы свои воспоминания в смысле своих бредовых идей. Однако, именно в этих случаях можно иногда констатировать, что первоначальные воспоминания, как таковые остались неизменны"[53].
Взаимо-обращение сна и реальности на начальной стадии амнезии преображает в сознании Лужина воспоминания в сновидения. И затем уже происходит полное вытеснение в т. н. шахматной реальности воспоминаний его человеческой жизни.
Интересные наблюдения мы находим в описании такого явления как конфабуляция или парамнезия, ложные воспоминания. Вид расстройства памяти, характеризующийся образованием воспоминаний о фактах, не имевших места в действительности. Явление погранично-литературной психопатологии, часто используемое в художественных произведениях. Здесь у Блейлера упомянут "Зеленый Генрих" Келлера, но мы можем также вспомнить выразительный случай подобной самозабвенной лжи Хлестакова в "Ревизоре" Гоголя. А так же вполне можно усмотреть признаки этого расстройства в истории психопатологических метаморфоз сознания Боткина-Кинбота в набоковском романе "Pale fire".
"Близко к конфабуляции стоят фантазии, которые всякий здоровый иногда себе позволяет, равно как вольные творения поэтов. В одном эпизоде, безусловно, взятом из собственного детства, Gottfrid Keller в сочинении «Зеленый Генрих» рассказывает, что ему раз пришлось из-за случайно сказанных неприличных слов попасть в неприятное положение, его стали допрашивать, он в смущении назвал первое попавшееся имя и место, после чего, когда его стали дальше расспрашивать, ему пришло в голову рассказать очень сложную историю со всеми подробностями, и ему казалось, что он ее действительно пережил.
Что раз случилось с будущим поэтом, то при Pseudologia phantastica представляет обычное явление. Лгуны обладают яркой фантазией, сочиняют себе сказку про знатное свое происхождение или про другие вещи, которых им очень хочется, и сообразно с этим действуют. Однако, это отличается от конфабуляции и галлюцинации памяти тем, что эти люди могут понять действительное значение своих фантазий тотчас-же, как только им об этом напомнят события и даже без этого; часть просто лжет. Однако, эти патологические лгуны могут в течение произвольно большого периода времени не замечать, что они живут в мире мечтаний. Благодаря этому им легко удается обманывать окружающих, в особенности если они обладают большим талантом играть до конца свою роль: внутреннее побуждение к этому, почти всегда имеется в таких случаях, которые нам приходится исследовать. Этого рода люди, если они не очень моральны, предназначены играть роль жуликов высшего полета. Таким образом псейдология представляет аномалию общего характера, а не только одной памяти"[54].
А вот и описание основного движущего роман механизма. Так называемые явления deja vu. Ощущения, что это уже было прежде. Которое Блейлер называет "идентифицирующими обманами памяти". Отметим здесь связь этого явления с психологической усталостью человека.
"Из парафункций воспоминания назовем сначала идентифицирующие обманы памяти. И у здорового, особенно, когда он устанет, является иногда чувство, что он уже раз когда-то пережил то, что перед ним сейчас происходит. Некоторые думают даже, что идея переселения душ основана на этих обманах. У неврастеников это часто наблюдается. Иногда мы видим это явление у шизофреников и эпилептиков, которые на это сердятся и думают, что эта комедия нарочно для них подстраивается. Один шизофреник, которого я знал, долгое время был уверен, что всё, что он сейчас переживает, он пережил в буквальной точности год тому назад. Один эпилептик во время сумеречных состояний считал все, что с ним происходило, особенно, обходы и слова врачей повторением событий, имевших место несколько недель тому назад. В конце концов он заметил, что это часто повторяется и перенес актуальные переживания в прежние сумеречные состояния, что его страшно возбуждало.
В данном случае представления приобретают не принадлежащий им характер воспоминаний. В противоположность этому криптомнезии суть воспоминания, потерявшие этот характер, и кажутся больному чем-то новым. Существуют ученые, которые сначала негативистически отвергают всякую новую идею, затем сознательно или бессознательно ее переваривают и в конце концов, когда это им удобно, принимают ее, но тут после забывают, что не они открыли эту идею и преподносят ее как нечто новое тем самым лицам, от которых они ее получили. Сенильные больные могут в беседе рассказать, как новость историю, которая за несколько минут до того была в том же обществе рассказана другим. Часто, однако, криптомнезия повторяет буквально слова. В начале этого столетия один критик был однажды обвинен в плагиате, так как он буквально повторил чужую критику и выдал ее за свою. По всем обстоятельствам дела видно, что это был случай криптомнезии. Jung доказал наличность криптомнезии у Nietzsche: в Заратустру попал отрывок из Seherin von Prevorst. Героине произведения Keller'а Елене много горя доставила сказка о "Короле зимы", которую она бессознательно повторила"[55].
Далее говорится о расстройстве ориентировки в пространстве и во времени. В случае с Лужиным к этого рода симптоматике относятся изменения в его восприятии времени и пространства. Время, как мы помним, для него совершенно останавливается, а пространство обращается в расквадраченное шахматное поле.
"Совершенно измененное течение психических явлений лежит по-видимому в основе того, что иногда шизофренику кажется, что его бред продолжается тысячелетия, а сны – от нескольких секунд до многих часов.
Таким образом расстройство ориентировки во времени и месте является одни из наиболее постоянны- частных симптомов всех расстройств сознания (бредовые состояния, сумеречные спутанности, amentia и т. д.); не редко к этому присоединяется автопсихическое расстройство (по отношению к личности)"[56].
И если нам интересен весь комплекс психологической симптоматики, то следует также вспомнить и ярко выписанный Набоковым случай т. н. "бредового состояния (delirium)", который случился в детстве с самим автором и был позднее передан Лужину. Это видения в бредовом состоянии, во время болезни, кружащихся овощей-персонажей детской книжки в автобиографических воспоминаниях Набокова. Это шахматный бред заболевшего Лужина-ребенка,
"Но ничего раньше не было схожего с его октябрьской шахматной болезнью. Седой еврей, побивавший Чигорина, мертвый старик, обложенный цветами, отец, с веселым, хитрым лицом приносивший журнал, и учитель географии, остолбеневший от полученного мата, и комната в шахматном клубе, где какие-то молодые люди в табачном дыму тесно его окружили, и бритое лицо музыканта, державшего почему-то телефонную трубку, как скрипку, между щекой и плечом, - все это участвовало в его бреду и принимало подобие какой-то чудовищной игры на призрачной, валкой, бесконечно расползавшейся доске"(134).
перекликающийся с бредовым состояние Лужина решившегося на самоубийство в самом конце романа.
"За дверью, меж тем, голоса и грохот росли, было там человек двадцать, должно быть, - Валентинов, Турати, старик с цветами, сопевший, крякавший, и еще, и еще, и все вместе чем-то били в дрожащую дверь"(250).
Сравните у Блейера:
"То что называют бредовым состоянием (delirium) это большей частью состояние бессвязного мышления, соединенное с галлюцинациями и бредовыми идеями при известной активности и быстром течении. Они, обыкновенно, сопровождают другие болезни, инфекции, лихорадку, состояния слабости, отравления[57], появляются внезапно при глазных болезнях в темной комнате; однако бредовыми в известном смысле можно назвать также некоторые состояния при шизофрении и маниакально-депрессивном психозе. Расстройства сознания при лихорадочных болезнях все без исключения называются бредом, хотя многие из них создают представления, определенно связанные между собой в смысле комплексов, и таким образом скорее относятся к сумеречным состояниям. В новейшей немецкой психиатрии слово "delirium" обозначает почти всегда delirium tremens. Больные, обыкновенно очень плохо помнят свои бредовые состояния или же вовсе их не помнят"[58].
Повторение полу-бредового состояния главного героя мы наблюдаем в сцене его бегства из шахматного кафе после прерванной партии с Турати. Когда
"Кое-какие призраки еще стояли там и тут, обсуждая что-то. Было холодно и темновато. Призраки уносили доски, стулья. В воздухе, куда ни посмотришь, бродили извилистые, прозрачные шахматные образы, - и Лужин, поняв, что завяз, заплутал в одной из комбинаций, которые только что продумывал, сделал отчаянную попытку высвободиться, куда-нибудь вылезти, - хотя бы в небытие. <...> Он попал в дымное помещение, где сидели шумные призраки. В каждом углу зрела атака, - и, толкая столики, ведро, откуда торчала стеклянная пешка с золотым горлом, барабан, в который бил, изогнувшись, гривастый шахматный конь, <...> У призрака, шмыгнувшего мимо, он спросил дорогу на мызу. Призрак ничего не понял, прошел. <...> Он знал, что усадьба где-то тут, под боком, но подходил-то он к ней с незнакомой стороны, и так это было все трудно... Ноги от пяток до бедер были плотно налиты свинцом, как налито свинцом основание шахматной фигуры. Понемногу исчезли огни, редели призраки, и волна тяжкой черноты поминутно его заливала."(178-180)
Лужин погружается в т. н. "сумеречное состояние", описанное далее Блейером, которое органично дополняет динамическую сцену безумной попытки Лужина посреди Берлина отыскать путь к деревенской усадьбе, убежать домой, спрятаться там. Блейер пишет:
"Под именем сумеречного состояния мы подразумеваем главным образом систематическое искажение ситуации. Кто это знает, для того действия больного в сумеречном состоянии имеют смысл и более или менее логическую связь. Сумеречное состояние начинается и кончается обычно сразу, продолжается недолго, от нескольких минут до нескольких дней, редко недели или даже месяцы.
В более редких случаях сумеречного состояния с сохраненной ориентировкой ассоциации бывают сужены. По-видимому налицо имеется только одно единственное стремление и то что нужно, чтобы осуществить его; вся же остальная личность, поскольку она противоречит этому, перестает существовать. Больные действуют в определенном направлении, убегают, проделывают путешествия, делают покупки, совершают преступления, от которых они обычно очень далеки, не считаются при этом ни с другими ни с собой, хотя иногда при совершении недозволенных поступков стараются укрыться от посторонних глаз. Большей частью однако, если наблюдать за больными в такие моменты, они производят впечатление не нормальных; все же они могут правильно пользоваться путями сообщения, правильно обходиться со спутниками по путешествию, даже делают визиты родственникам, которые могут не заметить состояния больных"[59].
И далее как по кальке романных событий, обращаясь в своеобразный комментарий (на самом деле бывший, по видимому, теоретической предтечей, психологическим учебником для пишущего роман Набокова (в чем мы все более и более убеждаемся)) рассуждения Блейлера обращаются к проблеме степеней ослабления сознания. От качественного описания "сумеречного состояния", Блейлер переходит к его количественной характеристике:
"Конечно, приходится видеть также и очень легкие сумеречные и бредовые состояния, при которых сознание слегка суживается или затемняется. Существуют разные степени ясности сознания, из которых сумеречное состояние с сохраненной ориентировкой является наименее затемненным.
Существует, однако, и другая степень ослабления сознания, когда внешние раздражения должны быть очень интенсивными для того, чтобы дойти до сознания. Легкие состояния этого рода мы называем оглушенностью (это название может обозначать также легкие степени сумеречных состояний), более тяжелые, особенно, когда движения ограничены, называется спячкой, те состояния, когда только более сильные раздражения вызывают реакцию, называются sopor или torpor; те же когда нельзя вовсе добиться реакции называются кома. Предполагают, что в последнем случае имеется, собственно говоря потеря сознания, т. е. отсутствие сознательных психизмов, что естественно представляет явление совершенно другого порядка чем неправильно называемая потеря сознания при сумеречных состояниях"[60].
И как о крайней степени говорится о т. н. "коме" которая и завершает фазу сумеречного состояния нашего героя.
Крайне примечательно, что непосредственно далее эти рассуждения Блейлера, идущие словно по канве романных событий, обращаются к проблеме лунатизма, именуемую им "снохождением". Которое рассматривается от его простых, невинных форм, случающихся в юношеском возрасте, как то "простых движений и бормотания отдельных слов во сне (вспомним Марту бормочущую во сне о своих отношениях с Францем в романе "Король Дама Валет" - С. С.) вплоть до сложных поступков и прогулок (необязательно по крышам); <...> до состояний "когда их внезапно разбудят, что вызывает появление снов; при этом двигательная сфера включается, прежде чем сон исчез. Изредка при этом совершаются неловкие поступки, а при устрашающих представлениях может быть совершено убийство"[61]. Не эти ли наблюдения Блейера были одной из причин того, что в первоначальной версии окончания романа Набоков намеревался задушить Лужину руками ее спящего мужа шахматиста. А отказавшись от такого завершения романа, по причинам которые требуют отдельного рассмотрения, приберег это блейлеровское рассуждение, этот эффектный сюжетный ход для поздней своей повести "Просвечивающиеся предметы". Где в характере главного героя, Персона, был уже вполне воплощен весь комплекс описанного здесь Блейером явления "снохождения", лунатизма; вся его симптоматика. Личным интересом к этой теме могли быть и упоминаемые Блейлером детские pavor nocturnus (ночные кошмары), которые часто посещали самого маленького Володю[62].
"Снохождение наблюдается у всякого рода нервных людей, затем у эпилептиков и в незначительной степени иногда у людей, в особенности в юношеском возрасте, которых вообще говоря нужно считать здоровыми. Существуют всевозможные переходы от простых движений и бормотания отдельных слов во сне вплоть до сложных поступков и прогулок (необязательно по крышам); чаще всего производятся мелкие движения, соответствующие дневной работе, то целесообразные, то бессмысленные. В снохождении могут проявиться также комплексы (леди Макбет).
Одурение от сна наблюдается у людей, по-видимому, совершенно здоровых. когда они сами просыпаются, а еще чаще, когда их внезапно разбудят. что вызывает появление снов; при этом двигательная сфера включается, прежде чем сон исчез. Изредка при этом совершаются неловкие поступки, а при устрашающих представлениях может быть совершено убийство. Особый вид этого одурения, часто встречающийся у детей представляет pavor nocturnus: дети со страшным криком просыпаются, большей частью в начале ночи и несмотря на все попытки разбудить их и успокоить они приходят в себя только через несколько минут или даже через более продолжительное время. В основе этого синдрома иногда лежат чисто психические причины, в других же случаях затруднение дыхания. - После сонных сумеречных состояний, обычно, тоже следует амнезия"[63].
На 106 странице книги, Блейлер рекомендует, с целью повышения внушаемости, использование гипнотического воздействия на пациента, что также было использовано Набоковым в описании терапевтической практики лечащего Лужина врача.
"Большее значение имеет повышение внушаемости. Экспериментально мы можем вызвать этот симптом в гипнозе. Многие люди как мягкое тесто поддаются всякому воздействию"[64].
Хотя, далее, подтверждая действенность гипнотического внушения Блейлер отмечает его ограниченность в лечении собственно психозов.
"Конечно, внушение всегда придется применять, явно или скрыто, так же как и в общей медицине и вообще в жизни. В отдельных случаях гипноз может очень помочь при последствиях болезни, напр. бессоннице после меланхолии. В общем все же значение гипноза в лечении собственно психозов невелико, ибо, как выразился Forel, в гипнозе мы оперируем мозгом больного. а в данном случае это больной инструмент"[65].
А вот как эта рекомендация реализована в набоковском романе:
"приходил обворожительный бородач, и говорил приятные вещи, и смотрел агатовым взглядом, который теплом разливался по телу.(190)
<...>
Помогал доктор, дорогие каменья его глаз переливались и таяли; он говорил о том, что кругом свободный и светлый мир, что игра в шахматы - холодная забава, которая сушит и развращает мысль,
<...>
"Ужас, страдание, уныние, - тихо говорил доктор, - вот что порождает эта изнурительная игра". И он доказывал Лужину, что сам Лужин хорошо это знает, что Лужин не может подумать о шахматах без отвращения, и, таинственным образом тая, переливаясь и блаженно успокаиваясь, Лужин соглашался с его доводами".(191)
Мы говорили уже о личностной деформации гроссмейстера Лужина, о его своеобразном "превращении" в главную шахматную фигуру защиты Лужина, в черного шахматного коня. Равно и Блейлер писал о неизбежности различного "изменения личности" в ходе "всякой душевной болезни".
"Зато наблюдаются разнообразные изменения личности. Всякая душевная болезнь меняет личность, если не целиком, то в известном смысле: маниакальный становится легкомысленным, чересчур предприимчивым; параноидный, а часто и параноик теряют интересы общего свойства и живут исключительно в мире бредовых стремлений..."[66]
В сцене сновидческого превращения личности Лужина, о которой в связи с проблемой амнезии мы говорили выше, Набоков также конструирует и один из вариантов того, что Блейлер называет "особой разновидностью вычитательного расстройства личности", "перемежающаяся личность; известная также под именем двойного сознания"[67]. Выразительный отголосок этого психологического термина мы находим и в набоковской характеристике психического заболевания Дон Кихота, в лекции посвященной этому произведению. «С этих пор он (Дон Кихот, но, читай и Лужин – С.С.) выглядит разумным человеком не в своем уме или безумцем на грани здравомыслия; полосы полоумия, помраченный рассудок с просветами разума. Таков он в чужих глазах, но и ему вещи явлены в столь же двойственном виде. Реальность и иллюзия переплетены в жизненном узоре». Особого рода «помешательство, шахматную доску рассудка в квадратах затмений и озарений, по которым он скачет ходом коня от ясной логики к логике снов и обратно»[68].
Напомним, что перепутав события яви со сновидением Лужин утверждается в сновидческом характере окружающей его жизни. Тогда как на роль подлинной реальности в его вновь возникающем "двойном сознании" выходят шахматы. Мы много уже писали об этом психологически центральном, важнейшем для понимания мотивов и механизмов романа событии, и рассматривая его в новом, психодиагностическом контексте, особо отметим нарочитость набоковского описания этого "превращения" сознания в процитированном нами выше отрывке романа описывающем стадии превращения шахмат в реальность.
Заметьте, сколь подчеркнуто и множественно в этом описании противопоставляются понятия сна и реальности. И именно особую роль сна в подобном превращении сознания подчеркивает Блейлер. Приводя в пример перемежающейся личности случай "обыкновенной истерички" он пишет: "Вдруг она - по какому-нибудь известному или неизвестному поводу - впадает в истерический сон и, проснувшись, забывает всю свою прошлую жизнь <...> Через некоторое время на больную вновь находит сон, и на этот раз она, проснувшись, оказывается опять в своем обычном состоянии"[69]. Характерно для лужинской разновидности двойного сознания дальнейшее замечание Блейлера: "Чаще однако бывает так, что во втором состоянии больные могут помнить события первого (здорового) периода, но не наоборот, т. е. в здоровом состоянии они не помнят ничего из области второго, т. е. болезненного состояния. Бывает иногда, что второе состояние остается на долго, и таким образом происходит преобразование личности"[70].
Здесь, кстати, Блейлер, описывает симптоматику свойственную диагнозу диссоциативное расстройство идентичности или расстройство множественной личности, или раздвоение личности. Позднее, нашумевший случай Крис Сайзмор, описанный Тигпен и Клекли в 1957 г., лег в основу сценария к фильму «Три лица Евы». Многие набоковеды усматривают связь этой истории с сюжетом набоковского романа "Pale faire". Но, возможно, интерес к подобным психическим расстройствам мог возникнуть у Набокова задолго до времени написания "Pale faire", еще в годы собирания специально-психиатрического материала для его первого "психопатологического" романа - "Защита Лужина". К тому же диагноз раздвоения личности уже вполне утвердился в художественной литературе. Это и история Стивенсона о метаморфозах Джекиля и Хайда, набоковский интерес к которой общеизвестен. И менее заметное место в, так же любимой Набоковым, "эпопее" Пруста - сцена в салоне госпожи Вердюрен
"Тут доктор Котар <...> сообщает нам, что катастрофы подобного рода производят в мозгу у человека искажения точь-в-точь схожие с теми, которые наблюдаются в неодушевленной материи, и поистине более философским манером, чем то сделали бы врачи, рассказывает о камердинере г-жи Вердюрен, чуть было не погибшем на ужасном том пожаре и в результате переродившемся совершенно, и изменившим даже свой почерк, да настолько, что первое письмо, полученное от него хозяевами в Нормандии, в котором им сообщалось о происшествии, было сочтено ими мистификацией какого-то шутника. И не только почерк, но и сам он, согласно утверждениям Котара, переродился, и из отпетого трезвенника стал такой омерзительной пьянчужкой"
<...>
"... Котар рассказал нам об известных ему подлинных раздвоениях личности, приводя в пример одного из своих пациентов, коего он любезно предложил привести ко мне, и каковому, по его словам, достаточно тронуть виски, чтобы пробудить в себе некую вторую жизнь, по ходу которой он ничего не помнит о первой, да так, что будучи в первой вполне порядочным человеком он был много раз арестован за кражи, совершенные им в другой, где он был попросту отвратительным негодяем. На это г-жа Вердюрен тонко заметила, что медицина могла бы помочь театру более правдивыми сюжетами, где путаница забавно зиждилась бы на ошибках, связанных с патологиями, и это, как нить за иглой, потянуло г-жу Котар рассказать, что нечто подобное уже написано, неким прозаиком, любимцем вечерних чтений детей ее, Стивенсоном из Шотландии..."[71].
Как пишет Блейлер:
"Отдельные шизофреники совершенно теряют свою личность; он когда то был тем то и тем то, но теперь он другой; его прежняя личность сидит может быть в каком-нибудь другом человеке. В таком случае больной иногда говорит про себя в третьем лице, так как он уже не то лицо, которое он называет Я"[72].
Еще один, на этот раз двигательный, симптом описанный в главе "Расстройства центробежных функций", Набоков заимствовал у Блейлера. Это импульсивно-хаотическое движение Лужина ("жажда движений") в стрессовой ситуации панического осознания цели разворачивающейся вокруг него комбинации враждебных сил в последней главе.
"Осторожно, - шепнул он вдруг самому себе, - я, кажется, попадаюсь". Взгляд восковой дамы, ее розовые ноздри, - это тоже было когда-то. "Шутка", - сказал Лужин и поспешно вышел из парикмахерской. Ему стало отвратительно неприятно, он прибавил шагу, хотя некуда было спешить".(243) <...>
"ловушка, ловушка... Вовлечение в шахматную игру, и затем следующий ход ясен. Но этот ход сделан не будет.
Лужин рванулся и, мучительно оскалившись, вылез из кресла. Им овладела жажда движений. Играя тростью, щелкая пальцами свободной руки, он вышел в коридор, зашагал наугад, попал в какой-то двор и оттуда на улицу. 'Трамвай со знакомым номером остановился перед ним. Он вошел, сел, но тотчас встал опять и, преувеличенно двигая плечами, хватаясь за кожаные ремни, перешел на другое место, около окна. Вагон был пустой. Кондуктору он дал марку и сильно затряс головой, отказываясь от сдачи. Невозможно было сидеть на месте. Он вскочил снова, чуть не упал, оттого что трамвай заворачивал, и пересел поближе к двери. Но и тут он не усидел, - и, когда, вдруг, ни с того ни с сего, вагон наполнился оравой школьников, десятью старухами, пятьюдесятью толстяками, Лужин продолжал двигаться, наступая на чужие ноги, и потом протиснулся к площадке".(246)
"И тут началась странная прогулка, - по трем смежным комнатам взад и вперед ходил Лужин, словно с определенной целью".(247)
Подобный симптом "двигательного раздражения" Блейлер называет "гиперкинезией", "когда больные находятся в беспрерывном движении и все таки ничего не "делают" <...> Эти движения кажутся и субъективно и объективно произвольноволевыми: это в сущности психическое двигательное раздражение без мотива, можно сказать своего рода судорога психомоторной сферы. <...> Это голое стремление к движению...". Блейлер употребляет здесь понятие "метание" (jactatio), "которое имеет в виду больше внешние проявления. И здесь - пишет он, - "мы имеем дело только с движениями особенно бессильными, представляющими в лучшем случае только рудименты действий, и обусловленными разнообразными причинами. Этим термином можно иногда обозначить гиперкинетические состояния в вышеописанном смысле, затем ажитацию, обусловленную тоской или другими жуткими ощущениями, или метание от боли;"[73]
Ведь именно "тоской или другими жуткими ощущениями" и вызваны подобные метания Лужина в финальных сценах романа.
Еще к одной стороне психодиагностики лужинского заболевания мы можем отнести следующее рассуждение Блейлера:
"Самостоятельным синдромом является кататимическое образование бреда, иными словами образование бреда на почве определенного комплекса или особенного переживания при наличии вообще говоря ясного сознания. Этот синдром сам по себе или в соединении с галлюцинациями образует параноидный синдром, чего не следует смешивать с параноидной конституцией, когда больной относит действия других к самому себе или истолковывает их в духе своей душевной установки (недоверчивость, преследование, величие), при сем дело не доходит до определенного развития настоящего бреда"[74].
Специфически шахматная мания преследования сформировавшаяся в результате изобретения жертвенной защиты так же становится источником описываемого здесь Блейлером синдрома "кататимического образования бреда", действительно переживаемого главным героем как в состоянии ясного сознания (напр. иллюзорная Россия на чаепитии у невесты, или фигурность предметов окружающих, размышляющего над защитой, Лужина), так и в погранично полусознательных состояниях (напр. после прерванной партии с Турати: "Он остался один. Становилось все темней в глазах, и по отношению к каждому смутному предмету в зале он стоял под шахом, - надо было спасаться. <...> Он попал в дымное помещение, где сидели шумные призраки. В каждом углу зрела атака, - и, толкая столики, ведро, откуда торчала стеклянная пешка с золотым горлом, барабан, в который бил, изогнувшись, гривастый шахматный конь, он добрался до стеклянного, тихо вращающегося сияния "(178)).
И самым поразительным совпадением свидетельствующим о внимательном чтении Набоковым этого труда Блейлера является его описание приема вызывающего "галлюцинации и иллюзии" у пациента, который задействуется в сцене рождения шахматной защиты Лужина. Блейлер пишет:
"Галлюцинации и иллюзии удается вызвать внушением и таким же путем можно направлять их содержание, иногда даже в начале и в конце горячки, когда самопроизвольных обманов чувств нет. Нужно надавить на закрытые глаза (по Liepmann'у) и спросить больного, что он видит. Если он ничего не видит или только элементарные световые явления, его спрашивают, напр., видит ли он собаку, и этот вопрос может сопровождаться успехом, больному кажется, что он видит собаку, и он может ее подробно описать"[75].
Ведь именно подобный пример иллюзии вызванной напряженной концентрацией внимания на проблеме защиты в результате непроизвольного самовнушения мы наблюдаем в ключевой сцене романа. Когда его невеста, сидя у него на коленях,
"прижавшись плечом к его груди, <...> старалась осторожным пальцем повыше поднять
его веки, и от легкого нажима на глазное яблоко прыгал странный черный свет,
прыгал, словно его черный конь, который просто брал пешку, если Турати ее
выдвигал на седьмом ходу, как он сделал при последней встрече"(163).
Это взаимо-прочтение актуализирует также психологическую значимость этой сцены в романе, подчеркивает иллюзорность, галлюцинацию лужинской защиты, как в моменте её возникновения, так и во всей трагической судьбе её изобретателя.
Проблема диагноза
Но с точки зрения проблемы диагностики лужинского психического заболевания наиболее интересна 14 глава книги Блейлера - "Паранойя (помешательство)".
И если аутистическая симптоматика может быть усмотрена лишь внешним образом, в особенностях психической конституции героя, то черты параноидного расстройства сознания представленные Блейлером в 14 главе вполне соответствуют характеру художественного описания динамики/развития лужинского заболевания в романе. И вполне могут служить целям диагностики его расстройства, одновременно иллюстрируя и характер набоковской работы с психиатрическими "первоисточниками" и материалами. Причем, плотность созвучия столь высока, что хотелось бы порекомендовать читателю непосредственное сравнительное ознакомление с этой главой книги Блейлера, не ограничиваясь теми цитатами которые мы здесь актуализируем.
"Современная картина болезни паранойи создана Kraepelin`ым.
Она характеризуется, по его словам "постепенным, основанным на внутренних причинах развитием постоянной непоколебимой бредовой системы, которая идет параллельно с полной сохранностью, ясностью и порядком в мышлении, воле и действии""[76].
"Существенным в параное является бредовая система, то есть здание, составленное из бредовых идей, находящихся в известной логической связи и не имеющих внутренних противоречий, хотя в общем логика не везде убедительна. То обстоятельство, что бред, тем не менее, кажется здоровому человеку не только недостаточно обоснованным, но даже нелепым, объясняется тем, что больной исходит из ложных предпосылок и не доступен критике"[77].
И если в случае типически паранойяльных расстройств пациента преследуют, как пишет Блейлер, или "шайка заговорщиков или же он сделал великое изобретение и его хотят лишить возможности практически его применить, или он является претендентом на трон, пророком и т. д. и хочет добиться своего"[78], то в случае с лужинской паранойяльной манией преследования "бредовая система" основана на шахматной закономерности, этой второй (точнее первой и основной) реальности его бытия. Реальности, в которой он существует в качестве обреченной фигуры. Кстати другим, на этот раз "классическим" примером, выписанным в полном соответствии с блейлеровской симптоматикой паранойи, может служить персонаж позднего набоковского романа "Бледный огонь" - Боткин-Кинбот, вообразивший себя беглым королем и скрывающийся от убийц-экстремистов из бредово-вымышленной страны, Земблы. К нему прежде всего (как, впрочем, и к Лужину) вполне могут быть применены следующие наблюдения Блейлера:
"Вне бредовой системы и всего того, что с ней связано, логика больного и ход его мыслей, при наших, по крайней мере, способах исследования, представляется совершенно ненарушенной. Если он вообще достаточно развит, он может стать пастором, архитектором, университетским профессором; если не считаться с косвенными затруднениями, которые причиняют ему его бредовые идеи, он может довольно не дурно справляться со своим делом. Во всем, что касается бредовых идей, параноики очень верят всему, что подтверждает их и с большим недоверие относятся ко всему, что им не подходит. Получается впечатление, что эта черта проявляется также и вне бреда, что она или распространилась из болезни или составляет часть индивидуального характера больного. И в других функциях не удается обнаружить первичных расстройств"[79].
Характерна дальнейшая оценка Блейлера влияния болезни на элементы психики и сознания.
"Память, если не считать иллюзий. хороша. Галлюцинаций памяти, по-видимому, не наблюдается. С другой стороны, понятно, что односторонние интересы больного заставляют односторонне подбирать и материал доставляемый памятью"[80].
Память Лужина в согласии с этим замечанием в романе скорее трансформирована чем деформирована. Сравните напр. шахматное преображение его памяти:
"Единственное, что он знал достоверно, это то, что спокон века играет в шахматы, - и в темноте памяти, как в двух зеркалах, отражающих свечу, была только суживающаяся, светлая перспектива: Лужин за шахматной доской, и опять Лужин за шахматной доской, и опять Лужин за шахматной доской, только поменьше, и потом еще меньше, и так далее, бесконечное число раз".
- и полноценную насыщенность его воспоминаний детских лет в санатории после пробуждения от комы.
"Ориентировка во времени и пространстве всегда нормальна. Нарушается она только в - очень редких - психогенных сумеречных состояниях"[81].
И здесь, за исключением отчетливо выписанного случая сумеречного состояния после прерванной партии и предваряющих его моментов крайнего переутомления, Лужин демонстрирует вполне нормальную ориентировку во времени и в пространстве.
"Состояние внимания находится в соответствии с тем, что больной вполне поглощен бредовыми идеями.
Если считаться с последними, то внимание можно считать нормальным; все же приходится признать, что внимание односторонне направлен, ибо имеется ассоциативная готовность для всего, что способствует бредовым идеям. Некоторые авторы упоминают однообразный ход мыслей, однако это не всегда так; почти всякого параноика можно иногда отвлечь, а у некоторых имеются еще живые интересы и вне бреда"[82].
И "состояние внимания" у нашего пациента так же не только не ухудшается, но даже и обостряется, получив, согласно комплексу бредовых идей, новое направление.
"Аффективная сфера, при непосредственном наблюдении, производит впечатление первично нормальной. Понятно, что больной. который только что заметил, что и в новом убежище его нашли преследователи, будет подавлен или раздражен. Мегаломан, до которого только что дошла с неба или от императора весть о его новом призвании, будет, конечно, в состоянии блаженства. Все это совпадает с нормальной аффективной реакцией, поскольку мы учитывает состояние аффекта, как такового. Говорят, что эти больные раздражительны; я не знаю, правильно ли это в общепринятом смысле. И здоровый человек раздражается, если над ним постоянно издеваться, в среднем он даже раздражается сильнее, чем большинство этих больных, которые поразительно много готовы сносить. Затем имеются параноики, которые отличались раздражительностью еще раньше, чем у них проявилась болезнь; последняя, следовательно является не причиной, а скорее следствием темперамента. Среди параноиков можно найти и спокойные натуры: сангвиников я еще не видел"[83].
Вполне согласно этому замечанию Блейлера выписана сцена открытия Лужиным проводимой против него комбинации. Ср. сколь насыщена но преображена, ненормальна аффективная сфера жизни нашего пациента:
"Да и было чему радоваться. Комбинация, которую он со времени бала
мучительно разгадывал, неожиданно ему открылась <...> В эти первые минуты он еще только успел
почувствовать острую радость шахматного игрока, и гордость, и облегчение, и то
физиологическое ощущение гармонии, которое так хорошо знакомо творцам. <...>
И вдруг радость пропала, и нахлынул
на него мутный и тяжкий ужас. Как в живой игре на доске бывает, что неясно
повторяется какая-нибудь задачная комбинация, теоретически известная, - так
намечалось в его теперешней жизни последовательное повторение известной ему
схемы. <...> Смутно
любуясь и смутно ужасаясь, он прослеживал, как страшно, как изощренно, как
гибко повторялись за это время, ход за ходом, образы его детства (и усадьба, и
город, и школа, и петербургская тетя), но еще не совсем понимал, чем это
комбинационное повторение так для его души ужасно"(.
"Паранойя якобы губит нравственность; строго говоря, это не верно. Нравственное чувство, как таковое, не затрагивается, однако болезненная логика настолько целиком захватывается бредом, что больные часто не в состоянии ни признать, ни воспринять справедливые притязания других. Затем их дело является для них единственно важным, я сказал бы даже единственно святым на свете, и в сравнении с этим одна или другая ложь или даже насилие теряет всякое значение и оправдывается и освящается высокой целью".
Проблема нравственности действительно, практически не стоит в романе. Лужин - жертва. Сначала социального порядка вещей, а затем и собственных способов "защиты". Единственными т. н. примерами "безнравственности" можно считать его маленькие обманы сначала маскирующие его личную жизнь, потом скрывающие болезненные идеи.
В главе посвященной проблемам диагностики психических заболеваний наряду с рассмотрением признаков симуляции (рассуждения замечательно раскрывающее и дополняющие описание психических симулянтов в "Золотом теленке") Блейлер пишет также и о т. н. случаях диссимуляции, с одной из разновидностей которых мы и имеем дело в истории психической болезни Лужина.
"Диссимуляция душеной болезни встречается чаще, чем притворство. Меланхолик прикидывается выздоровевшим, чтобы покончить самоубийством; другие больные это делают, чтобы получить свободу действий, чтобы иметь возможность привести в исполнение свои планы и т. д. С точки зрения больного эта диссимуляция представляет только скрывание мыслей и симптомов, про которые он знает, что другие люди считают их проявлением болезни. Сам то он не считает себя больным"[84]
Мы уже упоминали об этой притворности и скрытности когда сравнивали поведение Лужина с так же пытающимся диссимулировать свое состояние героем стихотворения А. Апухтина, "Сумасшедший".
Внутреннему подразделению паранояльные формы могут быть подвергнуты лишь по признакам содержания бреда (прим.: "Естественное подразделение паранойи пришлось бы, прежде всего, основывать не особенностях склада, лежащих в основе болезни и затем не генезисе болезни"),446 что в свою очередь обусловливается складом характера и другими внутренними и внешними предпосылками. Наиболее часто врач видит формы умаления, которые в свою очередь распадаются на собственно бред преследования (самая обыкновенная форма), паранойяльное сутяжничество и бред ревности.
У преследуемого имеются злые люди, которые не дают ему ходу в жизни из ревности или из каких либо других своекорыстных видов. Вместе с тем они чинят ему козни, клевещут на него, лишают его должности, желают его отравить (но не физикальный бред преследования). Куда бы больной не пошел, от него не отстают преследователи, переодетые или нет, или же вместо них он видит их действия, письма, натравливание окружающих, выражение презрения"[85].
Следует отметить, что все эти особенности протекания болезни
наряду с Лужиным в полной мере могут быть усмотрены в истории другого
набоковского параноика - Боткина. В последнем случае интересно проследить
трансформацию личных пред-параноидальных страхов автора в литературную
образность. Вспомним напр. отрывок из англ. стихотворения "An evening of Russian poetry"[86]
"My back is
Argus-eyed. I live in danger.
False shadows turn to
track me as I pass
and, wearing beards,
disguised as secret agents,
creep in to blot the
freshly written page
and read the blotter
in the looking glass.
And in the dark,
under my bedroom window,
until, with a chill
whirr and shiver, day
presses its starter,
warily they linger
or silently approach
the door and ring
the bell of memory and
run away"[87].
Также, отчетливо просматривающимися в романе чертами лужинского заболевания являются хронический его характер и скрытость продромальной стадии.
"Течение паранойи всегда хроническое. Часть больных, но не все, обращают на себя внимание и раньше при тщательном наблюдении упрямством, неправильным истолкованием поступков других, впечатлительностью. Продромальная стадия, можно сказать, никогда не поступает под врачебное наблюдение, и родные обычно ничего не могут рассказать об этом периоде, так как больные держаться в это время очень замкнуто. Для обычных книжных описаний моделью служили, по-видимому, скорее параноиды, чем параноики. На слова самих больных совсем нельзя полагаться, так как как раз в этом направлении у них имеется масса иллюзий памяти. Во всяком случае обычно болезнь требует много лет для развития: преследуемые сначала становятся недоверчивыми, но еще способны до известной степени относиться критически к своим выводам; постепенно они укрепляются в своих мыслях и потом в дальнейшем их уже с этого сбить трудно"[88].
Особенно примечательно следующее, не требующее особых комментариев, хронологическое замечание Блейлера:
"Паранойя часто проявляется лишь в зрелом возрасте - по Kraepelin`у в 2/3 всех случаев лишь за 30 лет"[89].
Которое, будучи взятым в сочетании с другим наблюдением:
"По Kraepelin`у паранойя особенно поражает мужчин (70%) это совпадает и с моими наблюдениями"[90].
- задает объективно психологические основания набоковскому выбору героя романа.
Отметьте как перекликается нижеследующее замечание Блейлера с набоковской характеристикой другого параноика, Дон Кихота, которую мы уже неоднократно обращали к его шахматному персонажу, Лужину. «С этих пор он (Дон Кихот, читай Лужин – С.С.) выглядит разумным человеком не в своем уме или безумцем на грани здравомыслия; полосы полоумия, помраченный рассудок с просветами разума. Таков он в чужих глазах, но и ему вещи явлены в столь же двойственном виде. Реальность и иллюзия переплетены в жизненном узоре»[91]. Особого рода «помешательство, шахматную доску рассудка в квадратах затмений и озарений, по которым он скачет ходом коня от ясной логики к логике снов и обратно»[92].
"Во всех формах чередуются периоды (тянущиеся месяцами и годами) более сильного образования бреда с соответствующей реакцией и более спокойные фазы, в течении которых больные могут легче ужиться с другими людьми и заниматься своим делом. Большей частью эти возбуждения и успокоения обуславливаются, по-видимому, внутренними причинами: в других случаях, в особенности у преследуемых, эти колебания особенно часто связываются с переменой обстановки, после чего больные. обычно, первое время чувствуют себя, как бы в безопасности: постепенно, однако больной начинает связывать с новой обстановкой старые бредовые идеи. Часто перелом происходит после отправления письма. До этого больной считал, что его убежище скрыто от всех; теперь же его адрес стал известным от получателей письма или благодаря нескромности почты, и погоня опять началась. Многие больные поэтому переезжают всю жизнь с места на место, каждый раз уезжают возможно дальше от первого местожительства и таким образом объезжают весь свет. В психиатрической больнице в Вашингтоне мне сказали, что эта столица величайшей республики особенно притягивает к себе параноиков всего света, так как они надеются на защиту президента Соединенных Штатов"[93].
Последнее замечание, кстати, оттеняет историю земблянского короля (или русского эмигранта) сбежавшего в Америку.
Так же в качестве развернутого психиатрического комментария к истории лужинской болезни можно рассматривать наблюдения Блейлера за поведением параноиков. Он пишет:
"Поведение больных. Как мы уже сказали большинство параноиков первые годы инкубации держатся более или менее замкнуто. Исключение составляет, пожалуй, более импульсивные характеры, склонные к бреду величия. На высоте болезни надо различать между поведением больных в обыкновенных условиях жизни и тем, как они относятся к своему бреду. В общем поведение нормально, поскольку на него не влияет бред. Степень этого влияния у разных больных бывает различна. У одних бред поглощает почти все время и все интересы. В обществе почти всякий раз всплывает какая ни будь бредовая идея и обращает на больного всеобщее внимание. Другую крайность представляют спокойные, тихие натуры, продолжающие работать в своей профессии хотя и с трудом; от времени до времени они меняют местожительство или что либо другое делают, что со сторон кажется совершенно непонятным, однако часто проходит незамеченным даже со стороны более близких людей. Однако у одного и того же больного поведение обычно подвержено большим колебаниям. Непаранояльная деятельность больного остается нормальной, Внешний вид у них не страдает. Даже при преследовании своей цели они держатся так, как держался бы всякий другой человек, преследующий аналогичные цели. Однако пророки часто в виде внешних признаков своей миссии соответственно одеваются, отпускают волосы и бороду. Все же большинство больных внешне ничем не обращают на себя внимания, лишь изредка в качестве коротких эпизодов наблюдается настоящее возбуждение, которое нужно считать патологическим по силе и расстройству мышления. Напротив того, многие преследуемые по понятным основаниям обыкновенно ворчливы, раздражительны, вспыльчивы. В преследованиях своих целей они почти все обнаруживают известную, иногда очень большую страстность. Многие преследуемые часто реагируют уклонением, угрозами, бранью, оскорбительными письмами, жалобами по начальству; страдающие бредом величия часто в значительной мере используют печать, вообще многие параноики становятся прямо таки "графоманами". Активные преследуемые часто и легко становятся преследователями (persecutes persecuteurs).
Если больному больше не помогают местные средства, то он прибегает к "самообороне": убивает своего противника, или что бывает нередко, покушается на жизнь высокой особы в надежде, что общественное мнение добьется беспристрастного расследования и таким образом выведет, наконец, все дело на свет Божий"[94].
Еще одно наблюдение Блейлера мы можем рассматривать как источник построения Набоковым истории лужинского заболевания. Речь идет о причинах образования параноидного бреда лежащих в критических обстоятельствах и положениях внешней жизни "с которыми больной не может справиться и на которые он реагирует болезненно". В лужинском случае таким положением может считаться катастрофический для него процесс социализации. Начавшийся драмой школьных унижений, обид, одиночества, а вместе с тем протестом и потребностью в самоутверждении, которые сопрягаются с появлением в его жизни иной сферы человеческого бытия, другого его ракурса, иной реальности - шахмат. В которой для него открывается возможность компенсации всех его обид и унижений, возможность побед и величия. Но которая также, в свою очередь, представляет собой постоянный источник того самого противоречия между стремлением к победе и объективной сложностью ее достижения.
"Единственный известный нам симптом паранойи, образование бреда, является формой реакции на известное внутреннее и внешнее положение. Этот симптом, во всяком случае, не является следствием какого ни будь процесса в мозгу или конституционального вырождения, и мы должны допустить, что во всяком случае в более легких случаях болезнь не проявилась бы или не приняла бы такой формы без причинного момента в виде внешнего положения; ибо происхождение болезни в значительной мере определяет собой симптоматологию. Конечно, приходится признать, что и тут встречаются настолько тяжелые конституции, что болезнь вызывается уже повседневными и неизбежными трениями; такие больные при всяких обстоятельствах станут параноиками, между тем как другие заболевают только от тяжелых конфликтов.
Как правило мы видим, что в корне болезни находится положение. с которым больной не может справиться и на которое он реагирует болезненно: молодой человек чувствует в себе влечение выделиться и стать чем то незаурядным; однако вследствие слабости интеллекта, а главное характера, он не может достигнуть того, что ему хотелось. Он не достаточно индифферентен, чтобы приписать неудачу судьбе и покорно этому подчиниться"[95].
И, в полном соответствии психиатрическому учебнику лужинский бред преследования развивается в следствии и на фоне его стремления к величию, хотя бы и в форме борьбы за звание шахматного чемпиона.
"... наряду с бредом преследования, продолжает существовать идея величия в смутном и вообще в недостаточно развитом состоянии в качестве одних лишь стремлений к величию. Поэтому мы не видим ни одного паранойяльного и паранойе-подобного бреда величия без преследования и ни одного бреда преследования без идей величия или по крайней мере без стремления величию. Различие между обеими формами становится относительным. Я считаю себя поэтому в праве рассматривать бред преследования в совокупности с бредом величия, хотя еще последний очень мало изучен. Повышенное чувство собственной оценки, которое приписывают параноикам различного склада, нужно считать таким образом необходимым условием для возникновения болезни. Однако по всему тому, что я знаю, я считаю необходимым добавить, что для возникновения паранойи необходимо также наличие известного чувства недостаточности, противодействующего чувству собственной переоценки и вместе с тем вытесненного из сознания. Кто терпит крушение без этого внутреннего противодействия, у того исчезает повод к бреду преследования и у того, надо думать, не находится достаточно сил чтобы отделиться от действительности"[96].
И если мы рассмотрим последовательность романных событий как историю психической болезни Лужина, особенно в первой его половине, то вынуждены будем согласиться с итоговым выводом Блейлера о предпосылках этого заболевания. Он пишет:
"И так предрасположение к паранойе должно состоять:
1) Из очень многогранной аффективной сферы, которая в отличие от истерического склада должна носить устойчивый, постоянный характер;
2) из высокоразвитого чувства собственной оценки, которому противополагается недостаточность в каком либо ином смысле и
3) из внешних трений, обостряющих или вызывающих этот внутренний конфликт, который, вероятно, должен был быть вытеснен из сознания;
4) нужно предположить наличие какого то несоответствия между разумом и аффективностью, благодаря чему последняя получает в некоторых вопросах руководящую роль"[97].
Интересным для целей нашего анализа представляется полемика Блейлера с Krapelin'ым по вопросу задержки в развитии, как причины паранойи. Заметим, что аутистичность здесь синонимична неразвитости, детскости, нелогичности и противополагается бредовой идее параноика, которая, как было указано выше отличается изощренностью и внутренней логической стройностью. Что еще раз указывает на то, что в лужинском расстройстве психики мы наблюдаем не (аутистическую) инфантильно алогичную мечтательность, а изощренно-логичную, напряженную борьбу с шахматными призраками, порождаемыми паранойидально-бредовыми представлениями о характере окружающей его реальности.
"Krapelin и в паранойе предполагает в качестве причины болезни остановки развития на более ранней ступени. В известном отношении он прав. Слабое развитие сексуальности, если действительно таковое имеется, тоже можно отнести сюда: неразвитое (аутистическое) мышление, перевес фантазии над действительностью, мечтательное стремление к слишком высоким целям, "идеализм", все это имеет известное сродство с детской психикой; однако пожалуй это сродство только внешнее. По существу дело, по моему мнению, не в детскости и тем менее в сходстве с дикарем, который правда склонен к заключениям, которые по нашему представлению фантастичны и не логичны (аутистичны), однако все же представляют ошибки, а не бредовые идеи"[98].
А, с другой стороны, эта остановка в развитии оказывается сопряжена с отчетливо выписанной в набоковском романе "слабой сексуальностью" героя. Поощряемой отчасти его антрепренером, Валентиновым.
"Это не случайность, надо думать, что у большинства параноиков, которых я мог точнее наблюдать, я констатировал поразительно слабую сексуальность, что указывает, пожалуй, на недостаточное развитие влечений вообще или на внутренние задержки"[99].
Точно так же Блейлером при диагностирования паранойи различается задержка в развитии связанная напр. с истерией (чертами которой Набоков наделил маленького Лужина). Он пишет:
"При многих вырождениях, как напр. при истерии, которую Krapelin объясняет также остановкой развития на детской ступени, аналогию удается провести дальше в том смысле, что с созреванием характера больные в общем значительно или совершенно выздоравливают, Между тем в паранойе, которая особенно охотно появляется, как раз в зрелом возрасте и даже позже отпадает и этот аргумент"[100].
- Трудности психодиагностики паранойи.
Мы помним подчеркнутую Набоковым некомпетентность лечащего Лужина врача, его неспособность распознать характер болезни главного героя. В его псевдо диагнозе, наряду с актуализаций болезней значимых в подтексте романа фигур Ницще и Достоевского так же возможно авторское провоцирование читателя к разрешению загадки лужинского диагноза. В этом диагнозе также просматривается, с одной стороны, набоковское неприятие фрейдизма, практикующим адептом которого и изображен лужинский врач. А, с другой стороны, трудности психодиагностики паранойи в те годы носили и объективный характер. Так Блейлер констатирует:
"В больницах паранойя представляет редкую болезнь, так что некоторые психиатры даже сомневаются в существовании этой болезни. На долю ее приходится меньше одного % всех поступлений. Вне больницы, однако, это вовсе не такая большая редкость, необходимо лишь какое либо необыкновенное происшествие (покушение, процесс) чтобы эти больные попали к психиатру"[101].
К затруднениям диагноза паранойи Блейлер относит как особенности самого заболевания, так и состояние современной ему психиатрической науки.
"На практике диагноз паранойи далеко не всегда дается с легкостью. Больные хорошо знают, какие именно из их идей будут признаны болезненными, и как раз эти идеи они скрывают или настолько ослабляют, что могут их защищать. Совершенно невозможно иногда принципиально отграничить паранойю от чистой психопатии, особенно в тех случаях, где бред захватывает недоказуемые области мысли: у основателей религий, мыслителей, философов; мало того, можно даже спорить, не болезненны ли совершенно новые открытия в науке и технические изобретения, хотя не так уж много истинных изобретателей слывут за сумасшедших, разве они только на самом деле больны. Не надо забывать, что и сумасшедший может сделать правильное изобретение, кроме того иногда некоторые идеи могут совпадать с действительность, и все таки это бредовая идея"[102].
К тому же:
"Анатомически не найдено ничего что составляло бы принадлежность паранойи"[103].
"в паранойе дифференциальный диагноз носит отрицательный характер: бредовые системы, при которых не удается обнаружить никаких признаков другого заболевания, нужно считать паранойяльными"[104].
"правильно отграничить понятие паранойи можно лишь, если учесть также неизлечимость, представляющую существенный признак большинства случаев"[105].
- Проблемы терапии.
И наиболее существенный вывод психиатра проливающий свет на литературоведческую полемику о способах излечения главного героя романа, о возможности спасти его от самого себя и от его шахматного наваждения:
"Выздоровление от паранойи надо думать не наблюдается"[106].
"Лечение. Против болезни самой ничего нельзя сделать нужно так или иначе к ней приладиться. Часть больных лучше всего предоставить самим себе; чем больше хочешь им помочь, тем хуже. Вмешательство требуется тогда, когда они начинают пускать в ход насилие или растрачивать свое имущество" [107].
"Улучшение наступает зато с возрастом. Больные, наконец убеждаются что они ведут бесплодную борьбу, или же их энергия вследствие инволюции падает, так что они становятся менее активными и благодаря пассивности лучше уживаются с окружающими"[108].
Но увы, непонятый Лужин остался один на один с кошмаром своего шахматного наваждения. Психиатром болезнь не была диагностирована, в семье не были созданы условия щадящего контроля за течением болезни. Возрастные улучшения не наступили. Жизнь оборвалась...
Критики продолжают спорить следовало бы позволить Лужину заниматься шахматами или же, напротив, еще более тщательно ограждать его от них, не понимая особенностей возникновения, характера протекания и шансов на излечение подобной болезни. К тому же не следует забывать, что мы имеем дело с художественным произведением, где характер болезни главного героя с одной стороны подчинен требованию достоверности, а с другой стороны течение болезни, ее причины и итог определяются смыслосозидающей творческой волей автора, формирующего в истории психического заболевания определенное, неявное высказывание.
©
Сакун С. В. 2023 г.
Продолжение
исследования романа Вы можете найти в:
Статье – «Л. Кэрролл и Ф. Достоевский в романе «Защита Лужина». Тематическая
традиция»
В
статье определяются основные литературно тематические источники-предтечи романа
«Защита Лужина»: повесть Л. Кэрролла «Алиса в зазеркалье» и роман Ф.М.
Достоевского «Преступление и наказание». Показана тематическая преемственность
произведений. Центральные темы романа
«Защита Лужина» раскрываются в их диалоге и полемике с произведениями
Л.Кэрролла и Ф.М. Достоевского.
Статье – Художественно-тематическая
"аура" романа "Защита Лужина" в набоковском творчестве.
В статье отслеживается эволюция основных тем
и образов, нашедших концентрированное выражение в романе «Защита Лужина». Роман
«Защита Лужина» рассматривается как одно из ответвлений шахматно-рыцарской
тематики, отчетливо различимой в раннем творчестве В. Набокова. А так же
анализируется перекличка смыслов и
образов романа и целого ряда рассказов и стихов, написанных в те же годы.
Заметке - Лугин - Лужин.
Лермонтовский отголосок в романе В. Набокова "Защита Лужина".
В заметке, вслед за формальным созвучием фамилий рассматриваются
генеалогия, характер и подобие безумия лермонтовского Лугина в неоконченной
повести «Штосс» и Лужина набоковского. Осмысляется стоящая за этим созвучием
тематическая перекличка произведений.
Статье - "Превращение Медного всадника
в фигуру черного шахматного коня.
В статье
рассматривается смысловая эволюция пушкинского образа-символа Медного всадника
в работах Д. Мережковского, В. Брюсова, А. Белого. Определяется содержательное
наполнение этого символа в русской культуре первой четверти 20-го века.
Выявляется и демонстрируется тот специфический язык литературно-философских
символов, с помощью которого ставились и решались религиозно-философские
вопросы в среде русского символизма. Одним из которых и был образ-символ
Медного всадника.
В статье
утверждается, что роман В. Набокова «Защита Лужина» взятый в органической
целостности его неявного, композиционно-аллегорического узора, поверхностной
фабулы и совокупности образов, является своеобразным ответом,
иносказательно-неявным высказыванием, на ту проблематику, которая завязалась
вокруг пушкинского образа Медного всадника. Ответом, построенным на
пародическом снижении, превращении Медного всадника в фигуру черного шахматного
коня.
Статье
- Блез
Паскаль в метафизическом подтексте романа В. Набокова «Защита Лужина».
Рассматривается роль и характер обращенных к
судьбе и учению Блеза Паскаля образов и деталей в набоковском романе «Защита
Лужина». Анализируются связанные с ними тематические ряды. Показано, что тема
Паскаля в романе Набокова представлена в контексте философских размышлений его
старшего современника – Л. Шестова, и является частью набоковского с ним
диалога-полемики.
Заметке - Несколько
замечаний к проблеме спиритуализма в романе В. Набокова «Защита Лужина».
Где проявляются некоторые черты
спиритуалистической темы в романе, иллюстрирующие её ироническую литературную
преемственность. Определяется роль этой темы в романе как обыгрывание
особенностей превращенного восприятия и сознания главного героя.